Воскресенье в доме Галины Петровны всегда было особенным днем. Не потому что собиралась вся семья — это как раз было обыденностью. А потому что в этот день маска размеренной жизни прилегала к лицу особенно туго, и под ней проступало напряжение, густое, как холодец на праздничном столе. Аня приехала первой, как всегда. Не потому что жила ближе всех — как раз наоборот. Но у Иры всегда находились неотложные дела, а племянник Степа, студент, разумеется, отсыпался после субботней ночи. Так что именно Аня помогала матери накрыть на стол, принести с балкона варенье, достать хорошую скатерть. Она молча двигалась по знакомой кухне, чувствуя на себе тяжелый, оценивающий взгляд матери.
— Опять в этой потертой кофте? — раздался наконец голос Галины Петровны. — Можно было бы и что-то посвежее надеть. Ира всегда так стильно выглядит.
Аня лишь кивнула, отворачиваясь к окну. Она не стала объяснять, что приехала прямо с утренней смены в цветочной лавке, где кофта неизменно пропитывается запахом земли и зелени. Это было бы оправданием, а они в этом доме не имели веса. Дверь распахнулась, и в квартиру впорхнула Ира, словно сошла с глянцевого разворота дорогого журнала. За ней, сонный и надменный, брел Степа, уткнувшись в экран своего новейшего телефона.
— Мам, привет! Прости, что задержались, — голос Иры звенел, как хрустальный колокольчик, но в нем не было ни капли настоящих извинений. — У Степы вчера была важная встреча с инвесторами для его стартапа. Знаешь, как сейчас, все решают связи.
Галина Петровна расцвела, словно под лучом единственного солнца.
— Конечно, понимаю! Садитесь, садитесь, голубчики мои. Степочка, ты какой-то бледный. Наверное, очень устал, умница ты моя.
Аня наблюдала за этим представлением, стоя у порога гостиной. Она была статистом в спектакле, где Ира и Степка играли главные роли, а мать — и режиссер, и восторженный зритель одновременно. Она привыкла к этой роли. Казалось, сроднилась..За обедом разговор вертелся вокруг успехов Иры и гениальности Степы. Аня молча ковыряла вилкой салат, чувствуя, как знакомый комок невысказанных обид подкатывает к горлу. Она пыталась вставить что-то о своей лавке, о том, что выиграла тендер на оформление свадьбы в мэрии, но мать лишь брезгливо поморщилась.
— Опять эти похороны возиться с увядшими розами? Лучше бы стабильную работу нашла, как Ира. В офисе, с социальным пакетом.
Ира, щедро накладывая себе икру, снисходительно улыбнулась.
— Мама, не дави на нее. Кому-то же надо и цветочки продавать. Это тоже своеобразное призвание.
В какой-то момент Галина Петровна нервно кашлянула и обвела всех тревожным взглядом.
— Кстати, мне нужно вам кое-что сказать. Важное.
Сердце Ани екнуло. В голосе матери прозвучала та же нота, что и тогда, когда она в детстве сообщала о предстоящей родительской собрании, на котором будут жаловаться на ее учебу. Но Ира, не глядя на мать, вдруг воскликнула:
— Ой, мам, я и забыла! Степа, покажи бабушке презентацию своего проекта! Это же гениально, просто гениально!
И все тут же переключились на телефон Степы. Галина Петровна, казалось, даже обрадовалась этой помехе. Ее лицо снова осветилось гордостью. Аня смотрела на мать, на сестру, на племянника и чувствовала себя невидимкой. Прозрачной, как воздух. Необходимой, но не замечаемой. После обеда, как всегда, она осталась мыть посуду. Гул голосов из гостиной доносился приглушенно. Она стояла у раковины, и теплая вода обволакивала ее руки, смывая жир с тарелок, но не касаясь той грязи, что налипла на душу за годы таких вот воскресений.
Вдруг в кухню вошел Степа, все так же не отрываясь от телефона. Он открыл холодильник, достал банку колы и, отпивая, бросил через плечо:
— Тетя Ань, передай, пожалуйста, бабушке спасибо еще раз. Просто космос, конечно. Аня непонимающе посмотрела на него.
— За что спасибо?
Степа наконец оторвал взгляд от экрана и удивленно поднял брови, словно она спросила, почему небо синее.
— Ну, за подарок на совершеннолетие. Пол комнаты в ее квартире – это же просто огонь! Теперь я официально совладелец. Мама говорит, что это лучшая инвестиция в мое будущее.
Он сказал это легко, не задумываясь, как о чем-то само собой разумеющемся. И так же легко, развернувшись, вышел из кухни. Аня не двинулась с места. Ее пальцы разжались, и фарфоровая тарелка, которую она держала, со звоном разбилась о дно раковины. Но она не услышала этого звона. В ушах стоял оглушительный гул. Она смотрела на осколки, на свою руку, замершую в воздухе, на струю воды, продолжающую течь, и не могла сделать ни вдоха, ни выдоха. Полкомнаты? В этой квартире? Совладелец? Слова племянника пробили брешь в плотине ее терпения, и сквозь нее хлынула ледяная правда. Она была здесь никем. Просто бесплатной прислугой с заблуждением, что ее любят.
Осколки тарелки в раковине лежали неподвижно, застывшие в немом крике. Звон, который не услышала Аня, теперь отдавался внутри нее, превратившись в оглушительный гул. «Пол комнаты… официально совладелец…» Эти слова бились в висках, как молотки, выбивая ритм полного краха. Она механически выключила воду. Голоса из гостиной доносились ровным, беспечным гудением. Ира о чем-то смеялась. Ее сын только что перечеркнул всю жизнь Ани одним небрежным предложением, а они смеялись. Ноги сами понесли ее по коридору, мимо двери в гостиную. Она не могла туда войти. Вид их счастливых, самодовольных лиц вызвал бы у нее сейчас приступ чистой ярости. Вместо этого она шагнула в комнату матери — ту самую, большую, солнечную, где теперь, выходило, имел долю и ее племянник.
Комната была образцом порядка, наведенного Галиной Петровной. На комоде, под стеклом, лежали аккуратно разложенные фотографии. Вся история семьи. Вернее, история Иры и Степы. Выпускной Иры, поступление Иры, защита диплома Иры. Аня мелькала на общих снимках, с краешку, чаще всего с размытым лицом. «Сильная, самостоятельная», — как говорила мать. Ей не нужно было фиксировать ее успехи, ведь она и так со всем справлялась. И тут взгляд Ани упал на массивную деревянную шкатулку, где мать хранила все самые важные документы. Сердце заколотилось чаще. Рука сама потянулась к ней. Она была незаперта.
Сверху лежали их с Ирой свидетельства о рождении, пожелтевшие от времени. Свидетельство о браке отца, давно умершего. Аня лихорадочно перебирала бумаги. И вот, под стопкой старых квитанций, ее пальцы наткнулись на гладкий, плотный лист. Современный. Чуждый в этой папке с историей. Она вытащила его. «Свидетельство о государственной регистрации права». В графе «Объект права» значился адрес этого дома. А в графе «Правообладатели» — два имени. Ирина Викторовна Белова и Степан Сергеевич Белов. Доли: 1/2.
Доли. Одна вторая. Полквартиры. Бумага задрожала в ее руках. Она не плакала. Слез не было. Была только ледяная пустота, которая медленно заполнялась жгучим осознанием. Осознанием того, что ее не просто не любят. Ее системно предавали. Все эти годы. Перед глазами поплыли картинки, как пленка из старого проектора. Вот она, пятнадцатилетняя, отказывается от поездки в летний лагерь с одноклассниками, потому что мать говорит: «Ира поступает, у нее стресс, мне нужна твоя помощь здесь». Вот она, студентка-заочница, бегает по городу, подрабатывая курьером, в то время как Ире оплачивают дорогую академию за границей. «Ты у нас самостоятельная, — говорила Галина Петровна, поглаживая ее по голове. — А Ире нужно помочь, она не такая крепкая». Крепкая. Да, она была достаточно крепкой, чтобы выдержать это. До сегодняшнего дня. И самый горький кадр: всего полгода назад мать слегла с радикулитом. Аня бросила все, переехала к ней на две недели, готовила, убирала, водила на уколы. А Галина Петровна, лежа в постели, вздыхала: «Вот если бы Ира была рядом… Она бы знала, как меня развеселить». Ира в это время отдыхала на курорте. И все это время, пока Аня сидела у ее постели, эта бумага, вероятно, уже лежала в шкатулке. Эта бумага, которая кричала о настоящей, осязаемой любви. О любви, выраженной в квадратных метрах. Она услышала шаги в коридоре. Быстро, почти инстинктивно, сунула свидетельство обратно, закрыла шкатулку и вышла из комнаты. В коридоре столкнулась с матерью.
— А что это ты тут одна скучаешь? — спросила Галина Петровна, и в ее глазах мелькнула тень беспокойства. — Иди к нам, чай пить будем.
Аня посмотрела на нее. Посмотрела прямо, впервые, пожалуй, за много лет. Не как послушная дочь, а как человек, только что увидевший свое отражение в осколке разбитого зеркала.
— Мне нужно ехать, — сказала она тихо, но так, что мать на мгновение отступила назад. — Срочно.
Не дожидаясь ответа, она прошла в прихожую, натянула пальто и вышла за дверь, не оглядываясь. Она шла по лестнице, не чувствуя под ногами ступенек. В ушах все еще стоял тот самый звон разбитой тарелки, сливаясь с беззвучным криком той, другой, бумаги. Бумаги, которая перечеркнула все.
Три дня. Семьдесят два часа. Они прошли в тумане. Аня не ходила на работу, отменила все заказы, ссылаясь на болезнь. Она лежала на диване в своей маленькой квартире и смотрела в потолок. Внутри все было выжжено дотла. Сначала пришла ярость, ослепляющая и жгучая. Потом ее сменила тягучая, тоскливая пустота. А потом — тихое, холодное отчаяние. Она звонила матери тогда, из подъезда, но с тех пор не произнесла ни слова. Телефон молчал. Ира, разумеется, не звонила. Видимо, даже не заметила ее ухода. Но на четвертый день телефон все же завибрировал. На экране горело имя «Мама». Аня смотрела на него, словно на гремучую змею. Инстинкт велел отклонить вызов. Но что-то другое, глубинное и искалеченное, заставило палец дрогнуть и скользнуть по зеленой кнопке.
— Алло, — выдавила она, и собственный голос показался ей чужим, прокуренным.
— Ну, сколько можно дуться? — раздался в трубке знакомый, раздраженный голос. Никаких «привет», никаких «как ты». Только упрек. — Приезжай, поговорим. Не устраивай истерик, я себя плохо чувствую.
«Я себя плохо чувствую». Эта фраза всегда была универсальным ключом, отпиравшим любую вину. Но сейчас этот ключ сломался.
— Хорошо, — коротко сказала Аня. — Я приеду.
Дорога до материнского дома казалась бесконечной. Каждый шаг по знакомому двору, каждый подъем по лестнице давался с трудом. Она вошла в квартиру. Пахло тем же, чем всегда: лавандовым полиролем и вареной картошкой. Запах детства. Запашок лжи..Галина Петровна сидела на кухне, на своем привычном месте во главе стола. Выглядела она, вопреки словам, вполне здоровой. Только губы были поджаты в тонкую, недовольную нить.
— Ну, садись, — кивнула она на стул напротив.
Аня села. Она не стала раздеваться, оставив пальто на плечах, как броню.
— Это правда? — спросила она без предисловий, глядя матери прямо в глаза. — Квартира оформлена на Иру и Степку?
Галина Петровна вздохнула, сделав вид, что ей неприятна такая прямая атака.
— Аня, не надо начинать с обвинений. Я хотела все тебе правильно объяснить, но ты тогда сбежала, как девочка…
— Это правда? — повторила Аня, и ее голос зазвучал тверже.
— Ну, оформлена… — мать отвела взгляд, начала поправлять край скатерти. — Ира одна с ребенком, ей нужна уверенность в завтрашнем дне! У нее ипотека, кредиты… А ты у нас сильная, самостоятельная. Ты всегда сама всего добьешься. Мы же думали, ты поймешь.
«Сильная». «Самостоятельная». Эти слова прозвучали как приговор. Как оправдание тому, что тебя можно обокрасть.
— Поняла что? — голос Ани начал срываться, предательски дрожать. — Что моя любовь и забота ничего не стоят? Что я настолько никто, что меня даже не считают нужным поставить в известность? Мама, это наша с тобой квартира! Папа ее получал! Как ты могла просто так… подарить ее?
— Я ничего не подарила! — вспыхнула Галина Петровна. — Я обеспечиваю будущее своего внука! И почему ты сразу «подарила»? Ты что, считаешь копейки? Мы же семья! Я думала, в нашей семье не делят наследство при живых родителях!
В этот момент зазвонил домашний телефон. Галина Петровна вздрогнула, посмотрела на определитель номера, и ее лицо мгновенно преобразилось. Напряжение сменилось сладкой, подобострастной улыбкой.
— Ирочка, родная! — защебетала она в трубку. — Да, все хорошо, не волнуйся. А? Нет, нет, все в порядке… Да, просто поговорили по душам… Хорошо, доченька. Целую. Передай Степушке привет.
Она положила трубку и снова посмотрела на Анну, но взгляд ее снова стал жестким. Контраст был ошеломляющим. С Ирой — «родная», «не волнуйся». С ней — «считаешь копейки». И тут в Ане что-то оборвалось. Окончательно и бесповоротно. Годы обид, проглатываемых молча, прорвались наружу.
— Значит, так, — ее голос стал тихим и звенящим. — «Сильная» — это тот, на ком можно ездить? Кого можно использовать, не давая ничего взамен? А хитрая и расчетливая — это та, кого нужно обеспечивать? Кого нужно задаривать квадратными метрами, лишь бы удостоилась своим царственным вниманием? Поздравляю, мама! Ты добилась своего. Твоя Золотая Дочь теперь официальная хозяйка. Значит, пусть она теперь и сидит с тобой сутками, когда тебе плохо! Пусть она моет твои полы и варит тебе борщ! Можешь больше на меня не рассчитывать. Никогда.
Она встала так резко, что стул заскреб по полу. Она не видела выражения лица матери, не хотела видеть. Она швырнула в пространство все, что копилось годами, и теперь ей было и страшно, и… легко.
— Аня! Постой! Ты что себе позволяешь! — крикнула ей вслед Галина Петровна, но в ее голосе послышалась уже не злоба, а испуг.
Но Аня уже не слышала. Она выбежала из квартиры, хлопнув дверью с таким грохотом, что стекла в ней, казалось, задрожали. Она бежала по лестнице, не разбирая дороги, и первые горячие слезы наконец хлынули из глаз, смывая пыль многолетнего самообмана.
Тишина, наступившая после того скандала, была особая. Она не была пустой или спокойной. Она была густой, как кисель, и звенела в ушах, словно отзвук того самого хлопнувшей двери. Аня отключила телефон, оставив только рабочий номер для экстренных случаев. Она лежала в своей квартире, словно выброшенная на берег после кораблекрушения, и не находила сил пошевелиться. Первый день прошел в слезах. Она плакала не только из-за квартиры. Она оплакивала ту девочку, которой приходилось донашивать платья сестры. Ту девушку, которая отказывалась от своих желаний, потому что «надо помогать маме». Ту женщину, которая верила, что ее жертвенность когда-нибудь оценят. Теперь она понимала — оценили. Нулевой стоимостью. На второй день пришла ярость. Она металась по квартире, сжимая кулаки, мысленно выкрикивая в лицо матери и сестре все, что не договорила. Она представляла, как врежет Ире по ее самодовольному лицу. Как швырнет тому свидетельству о праве собственности в лицо матери. Но это были фантомные боли. Реальность была за окном, а здесь, внутри, — лишь гулкая пустота. На третий день наступила апатия. Она не мыла посуду, не подметала пол. Пылинки кружили в лучах солнца, падающих из окна, и ей было все равно. Она смотрела на свою жизнь со стороны и не видела в ней ничего своего. Все было посвящено кому-то: матери, сестре, работе. А где же она сама? Этого человека, казалось, не существовало. На четвертый день в дверь постучали. Аня не шевельнулась. Кто бы это ни был, ей было не до него. Но стук повторился, настойчивый, но не агрессивный.
— Анечка, это я, Людмила из соседней квартиры! — раздался за дверью спокойный, немного хрипловатый голос. — Открой, детка, не будешь открывать, я позвоню в дверь главному по подъезду.
Аня вздохнула и, волоча ноги, пошла открывать. Людмила Семеновна, пенсионерка лет семидесяти, стояла на пороге с кастрюлькой в руках. Она была той самой редкой соседкой, которая не лезла в душу, но всегда держала руку на пульсе дома.
— Думала, тебя тут кто-то прикончил, — без обиняков сказала она, проходя внутрь и окидывая критическим взглядом беспорядок. — Четвертый день не видно, не слышно. Щи сварила, много вышло. Угощайся.
Она поставила кастрюлю на стол и уселась на стул, сложив руки на животе. Аня молча присела напротив.
— Драка из-за наследства? — прямо спросила Людмила, глядя на Аню умными, пронзительными глазами.
Аня лишь кивнула, не в силах выговорить все это снова.
— Узнаю почерк, — вздохнула соседка. — По всему городу один и тот же почерк. Одним — все, другим — долг и обязанность. У меня у самой сестра такая была. Умная, красивая. А я — рабочая лошадка. Родителям за ней убирать, ей платья зашивать. Потом она с богатым мужиком укатила, а я родителей на своих плечах до кладбища доволокла. А наследство, между прочим, она все равно поделить успела, хоть и не приезжала ни разу.
Аня смотрела на нее, и впервые за эти дни ей показалось, что кто-то говорит на ее языке.
— Она… мама… оформила квартиру на сестру и ее сына, — тихо проговорила Аня, и снова комок подкатил к горлу. — А я… а я всегда была рядом. Я и сейчас должна была бы быть рядом, ухаживать…
Людмила покачала головой, ее морщинистое лицо выражало не жалость, а суровое понимание.
— Детка, слушай старую дуру. Ты не обязана жертвовать собой ради тех, кто тебя в жертву принёс. Понимаешь? Они свой выбор сделали. Отдали всё той, что подороже, что подальше, что покрасивее. А ты, выходит, подешевле. Так не давай им себя скидок делать. Твоя жизнь — твоя. Не отдавай ее тем, кто в прокате ей цены не знает.
Эти слова, простые и жесткие, как булыжник, упали прямо в цель. В них не было утешения, но была правда. Горькая, отрезвляющая правда. Аня молчала. Она смотрела на запотевшую кастрюлю со щами, и ей вдруг дико захотелось есть. Впервые за несколько дней.
— Спасибо, Людмила Семеновна, — выдохнула она.
— Да ладно, — отмахнулась та, поднимаясь. — Щи ешь, пока горячие. А плакать — тоже дело нужное. Слезы соленые, они душу от грязи отмывают. Только не заливайся. Утонуть можно.
Она ушла, оставив после себя запах домашних щей и чувство, что ты не один в своем горе. Прошла еще неделя. Аня понемногу возвращалась к жизни. Она вымыла пол, выбросила мусор, даже сходила в магазин. Боль не ушла, но она стала тихой, фоновой. Она научилась с ней жить. Она думала о словах соседки. «Не давай им себя скидок делать». И вот в одно из таких вечеров, когда она наливала себе чай, ее рабочий телефон, лежавший на столе, вдруг завибрировал. На экране горело имя, которое она не ожидала увидеть. «Степа». Сердце екнуло. Что ему нужно? От Иры весточка? Новая уловка? Она с неохотой поднесла трубку к уху.
— Тетя Аня? — голос племянника прозвучал не по-взрослому надменно, а по-юношески испуганно, почти детским. — Тетя Ань, ты приезжай скорее… Бабушке плохо. Она в ванной упала… Я не знаю, что делать… Мама не берет трубку, я ей десять раз звонил, она в командировке… Бабушка стонет…
Аня замерла с чашкой в руке. Весь мир сузился до этого дрожащего голоса в трубке и до ледяного кома страха, сжавшегося у нее в груди.
Слова Степы, перепуганные и бессвязные, вмиг развеяли тот защитный туман, в котором Аня существовала все эти дни. Внутри всё сжалось в ледяной ком. Мама. Упала. Не отвечает. Она не думала о скандале, о квартире, о предательстве. Она мчалась по ночным улицам, сердце колотилось где-то в горле. Все обиды оказались бумажными тиграми перед лицом реальной беды. В квартире дверь была не заперта. В прихожей стоял бледный, растерянный Степа.
—Она в ванной… — выдавил он. — Я не мог поднять…
Аня бросилась в ванную. Галина Петровна лежала на холодном кафельном полу, прислонившись к стене. Лицо было серым, испарина блестела на лбу. Она тихо стонала, держась за бедро. Увидев Аню, в ее глазах мелькнуло дикое, животное облегчение.
— Доченька… — прошептала она. — Ой, как больно…
Скорая приехала быстро. Аня, на автомате, собрала документы, теплые вещи, не глядя на мать. Деловито и четко отвечала врачам на вопросы. В голове была одна мысль: «Только бы жива. Только бы жива». Все остальное не имело значения. В больнице, в приемном отделении, царила своя, отчужденная суета. Галину Петровну укатили на обследование. Диагноз прозвучал как приговор: перелом шейки бедра. Ей была нужна операция. Аня осталась ждать в холодном коридоре на пластиковом стуле. Степа сидел рядом, сгорбленный, безучастно тыкал в телефон, пытаясь снова дозвониться матери. Воздух пахнет антисептиком, едой из термосов и человеческим страданием. Только под утро, когда мать перевели в палату после всех процедур и ввели в забытье обезболивающими, Аня позволила себе выдохнуть. Она сидела у кровати и смотрела на спящее, внезапно постаревшее лицо. Все обиды никуда не делись, они клубились где-то внутри, но сейчас их заглушала простая, первобытная жалость. Ира появилась только на третий день. Не с испуганными глазами и растрепанными волосами, а с деловым вихрем, дорогой сумкой и телефоном, прижатым к уху.
—Да, Михаил, перенесите совещение на завтра… Нет, я сегодня вернусь, вечерний рейс…
Она вошла в палату, и ее взгляд скользнул по матери, потом по Ане. Ни тени настоящей тревоги, только раздражение от сбоя в графике.
— Ну, мам, как ты могла? — стало ее первым приветствием. — Я же говорила, нужно ванну с поручнями ставить.
Галина Петровна, увидев свою «золотую» дочь, попыталась приподняться, слабая улыбка тронула ее губы.
—Ирочка, приехала…
— Конечно, приехала, — Ира поставила сумку, окинув палату критическим взглядом. — Анечка, спасибо, что дежуришь. Я тут нашла номер одной хорошей сиделки, Вали. Я ей уже все оплатила за неделю вперед. Можешь передать ей все инструкции, когда она приедет.
Аня молча смотрела на сестру. Та не предложила помочь, не спросила, как дела, не выразила благодарности. Она просто «делегировала полномочия», как любила говорить. Сняла с себя проблему, переложив ее на плечи Ани и наемного работника.
— Зачем мне передавать инструкции? — тихо спросила Аня.
— Ну, ты же всегда лучше в этом разбиралась, — Ира не смотрела на нее, проверяя почту на телефоне. — Как там, что врачи говорят? Сколько ей лежать?
В этот момент Галина Петровна слабо потянулась к Ане рукой.
—Анечка, водички… — ее голос был тонким, беспомощным.
Аня подала ей кружку с трубочкой, поправила подушку. Мать смотрела на нее умоляющим, полным вины и страха взглядом. Взглядом, который кричал громче любых слов: «Не бросай меня. Я поняла. Мне страшно». Ира наблюдала за этой сценой, и на ее лице мелькнуло легкое раздражение. Ее присутствие здесь было формальностью, а реальная забота исходила от той, кого она всегда считала второсортной.
— Ладно, мне надо в аэропорт, — объявила Ира, целуя мать в щеку. — Выздоравливай, мам. Аня, ты уж держи меня в курсе. И не забудь про сиделку.
Она вышла из палаты, оставив за собой шлейф дорогих духов, который не мог перебить запах больницы.
Аня вышла вслед за ней, догнав в коридоре.
—Ира, постой.
Сестра обернулась, на лице — выражение человека, у которого каждая минута на счету.
—Да? Я спешу.
— Сиделка — это хорошо, — сказала Аня, и голос ее был ровным, без тени эмоций. — Но маме после больницы нужен будет постоянный уход. Долгий. Месяцы. Может, больше.
Ира вздохнула, демонстративно показывая, как это ее тяготит.
—Ну, так найми еще одну, если одной мало. Я готова оплатить.
— А кто будет координировать? Кто будет следить? Кто будет здесь, рядом? — Аня смотрела на сестру не мигая. — Ты? В твоих командировках?
Ира нахмурилась. Ее терпение лопалось.
—Слушай, Аня, я не понимаю, к чему ты ведешь. У меня бизнес, я не могу его бросить! Ты же всегда была ближе к маме, ты лучше во всем этом разбираешься…
И тут она произнесла это. Фразу, которая повисла в воздухе, обнажив всю суть их отношений раз и навсегда.
— Давай ты переедешь к ней на это время? — сказала Ира, и в ее голосе прозвучала не просьба, а деловое предложение. — Мы сделаем тебе небольшую доплату к твоим… цветочкам. Чтоб тебе не в убыток. Ты же понимаешь, я не могу.
Аня замерла. Она смотрела на сестру, и в этот момент все окончательно встало на свои места. Больничный свет казался безжалостно ярким, высвечивая каждую черточку на самодовольном лице Иры.«Небольшую доплату к твоим цветочкам». Эти слова прозвучали как официальное назначение на должность. Должность бесплатной прислуги с символической доплатой. Той, чей труд, чья жизнь, чья любовь ничего не стоила. Ту, кого не удостоили доли в квартире, теперь любезно приглашали переехать в эту квартиру в качестве обслуги. Ира, не дождавшись ответа, уже повернулась к выходу.
—Подумай. Это же логично.
Аня не ответила. Она стояла в больничном коридоре, и ледяное спокойствие внутри нее было страшнее любой ярости. Да. Она все прекрасно поняла.
Тишина, воцарившаяся после отъезда Иры, была иной. Она не была пустой или горькой. Она была плотной, наполненной решением. То ледяное спокойствие, что охватило Аню в больничном коридоре, не прошло. Оно кристаллизовалось внутри, превратившись в твердый, неоспоримый стержень. Она дождалась, когда матери сделают операцию. Перелом шейки бедра в пожилом возрасте — это приговор к долгой, мучительной неподвижности. Аня была рядом, когда Галину Петровну переводили в обычную палату. Она помогала медсестрам, подавала судно, поила с ложки. Но делала это молча, автоматически. Ее глаза, прежде полные боли и упрека, теперь смотрели отстраненно. Она видела перед собой не мать, которую нужно жалеть, а сторону в тяжелых переговорах. Через две недели врачи разрешили забрать Галину Петровну домой. Дорога была мучительной. Каждая кочка на пути отзывалась в сломанном бедре жгучей болью. Аня, молча, поддерживала мать, впиваясь плечом в ее тяжелое, беспомощное тело. Они въехали во двор, и Галина Петровна слабо прошептала:
— Наконец-то домой…
Аня ничего не ответила.
Она уложила мать в постель, расставила на тумбочке лекарства, приготовила еду. Действовала четко, как отлаженный механизм. Потом позвонила Ире.
— Маму выписали. Приезжай. Сегодня. Со Степой. Нужен семейный совет.
В голосе ее не было ни злости, ни просьбы. Была констатация факта. Ира, слышавшая в сестре только покорность или сдерживаемые рыдания, на мгновение сбилась с ритма.
— Аня, я очень занята…
—Или приезжай, или с этого момента всеми вопросами по уходу занимаешься ты сама. Один раз. На раздумья минута.
Пауза. Потом короткое:
—Хорошо. Буду вечером.
Они собрались в той самой комнате, где все и началось. Галина Петровна лежала в постели, подложив под спину подушки. Ее лицо было бледным, испуганным. Ира стояла у окна, демонстративно поглядывая на часы. Степа сидел на краю стула, глядя в пол, — тот самый звонок о помощи стер с его лица привычную маску равнодушия. Аня стояла посреди комнаты. Она не стала садиться. Она была центром этого малоприятного собрания.
— Я не буду кричать, — начала она тихо, но так, что каждое слово было отчеканено и падало в гробовой тишине. — И не буду упрекать. Факты. Маме нужен постоянный уход. На месяцы. Возможно, на год. Сиделка на восемь часов в сутки — это семьдесят тысяч в месяц. Плюс лекарства, памперсы, питание. Это минимум еще двадцать. И это не снимает вопроса о том, кто будет рядом остальные шестнадцать часов.
Ира фыркнула.
—Мы уже обсуждали… Я готова…
—Заткнись, — спокойно сказала Аня. Ира замерла с открытым ртом, словно ее ударили. — Ты высказалась. Теперь моя очередь.
Она обвела взглядом всех троих, остановившись на матери.
— Ты, мама, всю жизнь считала меня сильной. Сильной enough, чтобы забыть о моих чувствах. Сильной enough, чтобы отдать мое наследство, не моргнув глазом. Сильной enough, чтобы я продолжала бежать к тебе по первому зову, даже после такого плевка в душу.
Галина Петровна попыталась что-то сказать, но Аня подняла руку.
— Я не закончила. Вы не семья. Вы — деловые партнеры. Вы заключили сделку. — Она перевела взгляд на Иру. — Ты, Ира, получаешь квартиру. И уверенность, что твое будущее и будущее твоего сына обеспечено. А платить за это должна я. Своим временем. Своим здоровьем. Своей жизнью. Я — расходный материал в вашей сделке. Бесплатный ресурс, который всегда под рукой.
— Как ты смеешь! — вспыхнула Ира. — Мы же семья!
—Семья? — Аня рассмеялась, и смех этот был сухим и колким. — Семьи не поступают так. Так поступают циники и расчетливые эгоисты. Ты, мама, хотела привязать к себе золотую дочь. Думала, квартира — это якорь. А получила дочь, которая смотрит на тебя как на досадную помеху в своем графике. А я… я была для тебя просто страховкой. На всякий случай. Если золотая дочь не справится.
В комнате повисла тягостная пауза. Степа смотрел на бабушку, потом на мать, и в его глазах читалось медленное, мучительное прозрение.
— Так вот, — голос Ани снова стал ровным и металлическим. — Я выхожу из вашей сделки. С сегодняшнего дня.
Она сделала паузу, давая словам достигнуть цели.
— Вот мое условие. Я остаюсь. Я беру на себя весь уход за мамой. Но только при одном условии. Моя доля в этой квартире, одна треть, будет оформлена на меня официально. В течение недели. Или… — она посмотрела прямо на Иру, — …ты бросаешь свой бизнес, свои командировки и переезжаешь сюда сама. Нанятая тобой сиделка — это твои проблемы, твои координации и твои шестнадцать часов в сутки рядом. Выбирай.
Гробовая тишина. Галина Петровна смотрела на Аню широко раскрытыми глазами. В них был не только испуг, но и что-то новое, чего Аня раньше не видела. Возможно, уважение. Или осознание того, что ее «слабая», «покорная» дочь оказалась сильнее их всех.
Ира побледнела.
—Ты шутишь? Это шантаж!
—Нет, — холодно ответила Аня. — Это рыночные отношения. Ты любишь это слово. Ты оценила мою любовь и заботу в ноль рублей. Я даю тебе возможность исправить эту ошибку. Или оплатить все самой — деньгами, временем, нервами. Решай.
Сказав это, она развернулась и вышла из комнаты, оставив их в ошеломленном молчании. Она не ждала ответа. Она сказала все, что хотела. Впервые в жизни она продиктовала свои условия. И от этого у нее не было чувства победы. Была лишь усталая, каменная решимость.
Тишина, последовавшая за ультиматумом, длилась три дня. Три дня Аня жила в своей квартире в состоянии странного покоя. Она не звонила, не спрашивала. Сделав свою ставку, она откинулась от игрового стола и ждала. Внутри не было ни злорадства, ни надежды. Была лишь усталая готовность принять любой исход. На четвертый день раздался звонок. Не Иры, с ее визгливыми протестами, и не Степы, с его растерянностью. Звонила Галина Петровна. Голос ее был тихим, без прежних ноток упрека или властности. Он был просто старым и усталым.
— Приезжай, Аня. Поговорим.
Когда Аня вошла в квартиру, ее встретила та же знакомая атмосфера, но что-то в ней изменилось. Воздух был не таким густым, не таким давящим. Возможно, это были ее собственные ощущения..Галина Петровна сидела в кресле в гостиной, подложив под больную ногу подушки. Рядом стояла костыль. Она выглядела постаревшей на десять лет, и в ее глазах читалась капитуляция..Ира сидела на диване, откровенно хмурая, скрестив руки на груди. Степы не было.
— Садись, — сказала мать.
Аня села напротив, сохраняя дистанцию.
— Мы обсудили твои… условия, — начала Галина Петровна, с трудом подбирая слова. Она не смотрела Ане в глаза, ее взгляд блуждал по узору на скатерти. — Я согласна. Треть квартиры будет твоей. Оформлять будем на следующей неделе.
Ира фыркнула, отведя взгляд в окно. Ее молчание было красноречивее任何 крика. Аня просто кивнула. Ни радости, ни триумфа она не чувствовала. Только тяжелую, холодную глыбу на сердце.
— Хорошо, — ровно сказала она. — Я перееду завтра. С вещами.
— Аня… — Галина Петровна наконец подняла на нее глаза, и в них стояла непролитая слеза. — Прости меня. Я… я, наверное, всё испортила.
Эти слова прозвучали не как просьба о прощении, а как констатация горького, неоспоримого факта. Как диагноз, поставленный слишком поздно. Аня посмотрела на мать, на ее поседевшие виски, на дрожащие руки, на беспомощно вытянутую ногу. И поняла, что простить она сможет. Возможно. Когда-нибудь. Забудет ли? Никогда. Шрам от этой раны останется навсегда, будет ныть при смене погоды, напоминая о предательстве и о той цене, которую ей пришлось заплатить за свое место под этим семейным солнцем.
— Я не знаю, мама, — тихо ответила она. — Я не знаю, что сказать. Давайте просто… будем жить теперь по-новому.
Она встала и пошла на кухню, чтобы поставить чайник. Старые привычки умирают с трудом. Но теперь она делала это не как услужливая дочь, а как хозяйка. Как совладелица. Переезд дался легко. У нее было не так много вещей. Свою комнату она заняла без разговоров — ту самую, где когда-то увидела роковое свидетельство. Ира приезжала редко, ее визиты были короткими и формальными. Она привозила дорогие продукты, лекарства, но в глазах ее читалась неприкрытая обида и злость. Ее план рухнул. Ей пришлось делиться тем, что она уже считала своим безраздельно. Степа стал приходить чаще. Сначала из чувства долга, потом, казалось, ему стало интересно. Он видел, как Аня, без суеты и нытья, ухаживает за бабушкой, как она научилась делать уколы, как терпеливо занимается с ней гимнастикой. Он видел, как его мать отмахивается от всего этого, ограничиваясь денежными переводами. В его взгляде проскальзывало что-то вроде стыда и нового, незнакомого уважения к тете. Однажды вечером Аня сидела на кухне, та же самая, где когда-то разбилась тарелка и рухнул ее старый мир. Она пила чай, глядя в темное окно, в котором отражалась комната. Галина Петровна дремала в кресле, прикрыв глаза.
— Анечка, — тихо позвала мать, не открывая глаз.
—Я здесь.
—Спасибо, что ты… здесь.
Это было не «прости», и не «я люблю тебя». Это было простое, горькое признание ее присутствия. Признание ее права быть здесь. Не как тени, не как прислуги, а как человека. Как дочери, которая, в конце концов, оказалась единственной, кто остался у разбитого корыта. Аня ничего не ответила. Она просто сделала глоток чая. Он был горьковатым, но согревающим. Она не стала богаче. Не стала счастливее. Но она стала равной. Она больше не просила, не упрашивала, не ждала милостей. Она заняла свое место за семейным столом, отодвинувшись сама, без спроса. И это было только начало. Начало новой, трудной, но своей жизни. Жизни, в которой у нее наконец-то появился свой угол. Не только в этой квартире, но и в мире.
