— Мам, мне нужно пятьдесят тысяч. Срочно. Зуб чувствую так, что на стену лезу, а в бесплатной талонов нет на месяц вперёд.
Голос Максима в трубке звучал не просяще, а требовательно. Так звучит голос человека, который точно знает: ему не откажут. Я стояла у окна, смотрела на ноябрьскую слякоть и чувствовала, как внутри всё сжимается в тугой, холодный комок.
— Максим, — тихо сказала я, стараясь, чтобы голос не выдал. — У меня пенсия пришла вчера. Двадцать одна тысяча. Я за квартиру ещё не платила.
— Да я не про пенсию! — перебил он, и я даже через расстояние почувствовала его раздражение. — Я знаю, у тебя есть «неприкосновенные». Тот вклад, что папа оставил. Мам, это здоровье! Ты что, хочешь, чтобы меня раздуло?
Я посмотрела на свои сапоги, стоящие в прихожей.
Чёрные, замшевые, купленные пять лет назад. Молния на левом расходилась ещё прошлой зимой, я зажимала её плоскогубцами, но вчера она окончательно сдалась. Теперь я просто надевала сверху брюки пошире, чтобы не было видно, что голенище стянуто английской булавкой.
Новая пара стоила семь тысяч. Я откладывала на неё четыре месяца.
— Максим, у меня нет свободных денег, — я произнесла это и сама испугалась своей дерзости. — Я не могу снять со вклада, там проценты сгорят.
Повисла пауза. Тяжёлая, вязкая.
— Проценты? — переспросил сын, и в его голосе зазвенел металл. — То есть тебе две тысячи рублей процентов дороже моего здоровья? Я не знал, что ты такая… мелочная. Выбрала деньги вместо семьи? Спасибо, мама. Удружила.
В трубке раздались гудки.
Я нажала отбой и села на табуретку. Сердце колотилось, отдавая тупым звуком в висок.
Вы же знаете это чувство, когда дети бьют словами наотмашь? Вроде бы ты права, но накрывает с головой.
Я открыла банковское приложение. На счету лежали те самые 50 000 рублей, которые я копила два года. По тысяче, по две, отказывая себе в лишнем куске сыра, в хорошем кофе, в тех самых сапогах.
Это была моя подушка безопасности. Моя защита от того, что однажды сломается холодильник или, не дай бог, случится что-то серьёзное, и покупать необходимое будет не на что.
Рука привычно потянулась к кнопке «Перевод».
Я делала это сотни раз. Ипотека Максима, ремонт машины Максима, «мама, внукам на море не хватает совсем чуть-чуть». Я всегда была спасательным кругом.
Но тут мой взгляд упал на ту самую булавку, торчащую из сапога. Острая сталь блеснула в свете тусклой лампочки.
И я закрыла приложение.
Следующие три дня прошли в вакууме. Телефон молчал.
Я несколько раз порывалась набрать сама, спросить, как он, нашел ли доктора. Но каждый раз одёргивала себя. Впервые за тридцать пять лет его жизни я не бросилась решать его проблемы.
Было некомфортно. Казалось, что эта тишина — навсегда. Что я потеряла сына из-за бумажек. Вечерами я пила мятный чай и перебирала старые альбомы, где Максимка маленький, беззубый, смеётся у меня на руках.
Неужели я вырастила эгоиста? Или я сама виновата, что приучила его: мама — это банкомат, который никогда не ломается?
А потом я поняла одну вещь
Я ведь не просто «пожалела денег». Я впервые пожалела себя. И это осознание было таким новым и странным, что я даже купила себе в магазине не самый простой безвкусный хлеб, а булочку с корицей. Свежую, пахнущую уютом.
В субботу утром раздался звонок в дверь.
На пороге стоял Максим. Щека у него была слегка припухшей, но не критично. Рядом стояла Катя, моя невестка. Обычно тихая, незаметная, она сегодня выглядела как-то иначе. Собранная, прямая, губы сжаты в тонкую линию.
— Привет, — буркнул сын, не глядя мне в глаза, и по-хозяйски прошел на кухню. — Чай есть? А то мы из клиники, замёрзли.
Я торопливо поставила чайник, доставая чашки. Сейчас начнётся. Сейчас он скажет всё, что думает.
Мы сели за стол. Максим громко размешивал сахар, стуча ложкой о стенки чашки. Этот звук в тишине кухни казался оглушительным.
— Ну что, мам, — начал он, наконец подняв на меня глаза. В них было столько обиды, что мне захотелось съёжиться. — С зубом я разобрался. В рассрочку оформил. Спасибо, что «помогла». Я, честно говоря, до последнего думал, что ты перезвонишь. Что совесть проснётся.
Я сжала руки под столом так, что побелели костяшки.
— Максим, я… — начала было я оправдываться, привычно скатываясь в позицию виноватой.
— Нет, ты послушай, — он повысил голос, отодвигая чашку.
— Я не понимаю, что с тобой случилось. Ты же всегда говорила: «Семья — это главное». А теперь что? Сидишь на своих тысячах, как Кощей? У тебя же есть накопления, я знаю. А я — твой единственный сын. Неужели тебе бумажки важнее меня?
Его слова падали тяжело, как камни.
— Знаешь, как мне стыдно было? — продолжал он, распаляясь. — Пришлось просить самый бюджетный вариант, потому что мать родная отказала. У нас ипотека, Катька в декрете была, сейчас зарплата у неё копейки. Нам тяжело! А ты одна живешь, тебе много не надо.
Я молчала. Возразить было нечего. Да, я живу одна. Да, мне, наверное, много не надо. Старое пальто ещё поносится, сапоги можно зашить…
И тут Катя, которая всё это время молча водила пальцем по клеёнке, вдруг резко подняла голову.
— Хватит, Максим, — сказала она. Голос был негромким, но таким твёрдым, что сын поперхнулся воздухом.
— Ты чего? — опешил сын. Он смотрел на жену так, словно у неё вдруг выросла вторая голова. — Кать, ты на чьей стороне вообще?
Катя медленно встала. Она подошла к вешалке в прихожей, где сиротливо жались мои старые сапоги, и принесла один из них на кухню. Молча положила его на пол рядом с ботинками Максима.
Разница была вопиющей: качественная кожа его обуви против моей вытертой замши с торчащей английской булавкой.
— Я на стороне правды, Максим, — ответила она, глядя мужу прямо в глаза. — Посмотри. Просто посмотри вниз.
Максим опустил взгляд. Его брови поползли вверх. Он, кажется, впервые за много лет действительно увидел.
— Мама ходит в этом третий сезон, — тихо продолжила Катя. — Я видела, как она в прошлый раз прятала ногу под стул. А мы? Мы каждый месяц берём у неё по десять тысяч. То на страховку, то на ремонт, то просто «до зарплаты», которая почему-то никогда не наступает.
В кухне повисла тишина. Такая плотная, что было слышно, как тикают старые ходики на стене.
— Галина Ивановна не миллионер, Макс, — голос невестки дрогнул, но она не отступила. — У неё пенсия — двадцать одна тысяча. Ты хоть раз пытался прожить на эти деньги? Оплатить коммуналку, сходить в аптеку, где всё подорожало, и еще нас, двух здоровых людей, спонсировать?
Я сидела, боясь пошевелиться. Мне было стыдно.
Стыдно за свои рваные сапоги, стыдно за сына, которого я не научила заботиться, стыдно за эту сцену. Но где-то глубоко внутри, под слоями неловкости, рождалось тёплое чувство благодарности.
Меня заметили. Впервые за долгое время меня увидели не как ресурс, а как живого человека.
Максим перевёл взгляд с сапога на меня. Его лицо пошло красными пятнами. Он открыл рот, чтобы что-то возразить — про ипотеку, про трудные времена, — но слова застряли в горле. Аргумент лежал на полу, скреплённый булавкой.
— Я… я не замечал, — выдавил он наконец глухо.
— Потому что тебе было удобно не замечать, — отрезала Катя.
— И мне было удобно. Мы привыкли, что мама всегда даст. Что у неё где-то там есть бездонная тумбочка. А тумбочки нет, Максим. Есть только женщина, которая экономит на еде, чтобы её сыну было комфортно.
Она сделала паузу и добавила совсем тихо:
— Если наш сын так же будет относиться ко мне через тридцать лет… я буду считать, что жизнь прожила зря.
Неожиданный финал
Максим резко встал. Стул с противным визгом проехал по линолеуму. Он подошёл к окну и отвернулся от нас. Его плечи были напряжены. Я знала этот жест: он злился. Но в этот раз не на меня.
Чай мы допивали в молчании. Но это была уже другая тишина — не давящая, а осмысленная.
Когда они уходили, Максим долго возился с шнурками. Потом выпрямился, посмотрел на меня как-то исподлобья, виновато и растерянно.
— Мам, ты это… прости за зуб, — буркнул он. — Разберусь я с рассрочкой. Не маленькие.
Он не кинулся обниматься, не упал в ноги. Жизнь — не сериал, люди не меняются за секунду. Но он впервые не хотел брать предложенный мной пакет с домашними заготовками.
— Сама ешь, нам хватит, — сказал он и твёрдо закрыл дверь.
А Катя на прощание сжала мою руку чуть крепче обычного.
— Купите сапоги, Галина Ивановна, — шепнула она. — Пожалуйста. Прямо завтра.
На следующий день я пошла в торговый центр. Не на рынок, где всё дешевле, а в нормальный магазин. Я мерила обувь долго, придирчиво. Смотрела не на ценник, а на то, как ноге внутри — мягко ли, тепло ли.
Я купила ботинки на натуральном меху. Они стоили восемь с половиной тысяч. Дорого. Безумно дорого для меня прежней. Но когда я вышла в них на улицу, мне показалось, что даже походка изменилась. Я шла уверенно, не пряча глаза, не шаркая.
Знаете, что самое удивительное? Мир не рухнул. Солнце не погасло от того, что я потратила деньги на себя.
Прошёл месяц. Максим звонит теперь реже, но разговариваем мы дольше.
Он рассказывает про работу, про планы, а не начинает разговор с фразы «Мам, тут такое дело…». Вчера прислал фотографию внука и подпись: «Справились сами, без бабушкиной помощи».
Я улыбнулась.
Оказалось, что любовь к детям измеряется не суммой перевода на карту. Иногда самая большая любовь — это вовремя сказать «нет» и позволить им наконец-то повзрослеть. Даже если для этого придётся показать им свою немолодую, заштопанную жизнь.
