— Я не могу здесь больше находиться, Андрей. Слышишь? Ни дня. Ни часа.
Марина стояла посреди кухни в доме свекрови, сжимая раскалывающуюся от боли голову. Её руки дрожали. Не от холода — в доме было душно и пахло старостью, затхлыми обоями и лекарствами. Она дрожала от бессильной ярости и дикой усталости, которая копилась два месяца. Два месяца этой ссылки.
Андрей, её муж, сидел за кухонным столом, разглядывая трещину в линолеуме. Он не смотрел на неё. Он всё реже смотрел на неё прямо в глаза.
— Марин, ну что ты опять… — голос у него был виноватый, примирительный, такой знакомый до тошноты. — Мама же не нарочно. У неё давление скачет, она просто забыла, что ты вчера мыла пол. Ну просит помыть ещё раз, ну и что? Она же старая.
— Старая? — Марина фыркнула, и этот звук вышел резким, почти истеричным. — Она, Андрей, в шестьдесят два года вчера полведра картошки с огорода одна натаскала! А сегодня вдруг «старая» и не может чайник поднять? Она не забыла, что я мыла пол. Она хочет, чтобы я его вылизала! Чтобы я поняла, кто здесь главная. И ты прекрасно это видишь!
Он поднял на неё глаза. В его взгляде была та самая смесь раздражения и жалости, от которой Марину начинало мутить. — Главная? Что за ерунда. Она просто одинокая женщина, ей нужна помощь. Мы договаривались — поживём тут немного, поможем ей наладить быт, и всё. Собрать завал в комнатах, может, ремонт маленький сделать… Ну, затянулось немного.
— «Немного»? — Марина засмеялась, но смех получился сухим, как треск. — Два месяца, Андрей! Два месяца мы спим на этой проклятой раскладушке в проходной комнате, которую она гордо называет «гостиной»! У меня вся спина в синяках от этих пружин! Я встаю в шесть, чтобы успеть на работу, а она специально будит меня в пять, потому что «ей не спится» и надо «проветрить, а то духота». И ты знаешь об этом! Ты каждое утро слышишь, как она ко мне придирается! И что? Ничего. Молчок.
Андрей резко встал, стул скрипнул по полу. — А что я должен делать, Марина? Кричать на неё? Она же мать! Она меня одна подняла, на двух работах пахала! Я не могу ей грубить.
— А я могу? — Голос Марины сорвался. — Я, значит, могу терпеть её хамство? Я могу быть бесплатной сиделкой, уборщицей и козлом отпущения? Ты привёз меня сюда, сказав «на пару недель». Солгал. Ты знал, что тут бардак и у неё мания контроля. Ты знал, и притащил меня в эту яму, чтобы самой тяжёлой работой занялась я, а ты мог быть хорошим сыночком, который «ну мамочка, конечно мамочка». Я десять лет, блин, на двух работах горбатилась, чтобы своё жильё иметь, а не чтобы в шестистенке твоей мамаши задыхаться!
Она выдохнула, в глазах потемнело. Эти слова она носила в себе неделями, боясь высказать, чтобы не взорваться. Теперь взорвалась.
Андрей побледнел. Фраза про её десять лет и квартиру всегда действовала на него, как удар хлыстом. Он чувствовал за это неловкую, необъяснимую вину, хотя и не был причастен к её прошлому.
— При чём здесь твоя квартира? — пробормотал он. — Мы же не навсегда тут. Просто надо перетерпеть. Она успокоится, войдёт в ритм… Ты же сама говорила, семья — это про поддержку.
— Семья — это про взаимную поддержку, Андрей! А не про то, когда один поддерживает, а другой — удобно устраивается! Твоя мама не хочет «наладить быт». Ей нравится эта война. Ей нравится, что я тут, как служанка. И ей нравится больше всего, что ты всегда — на её стороне. Посмотри на себя! Ты приезжаешь с работы, ужинаешь, и смотришь в телевизор, а я бегаю по её дому с тряпкой! Ты хоть раз за эти два месяца встал и сказал: «Мама, хватит, Марина устала, она не будет сейчас чистить тебе плиту»? Хоть раз?
Молчание растянулось. Из своей комнаты, дверь которой была приоткрыта ровно настолько, чтобы всё было слышно, донёсся нарочито громкий кашель Валентины Сергеевны. Мол, я тут, я всё слышу, продолжайте.
Андрей отвернулся к окну, за которым темнел заброшенный огород. — Она не воспримет это правильно. Она обидится. У неё действительно здоровье…
— Перестань! — Марина шлёпнула ладонью по столу. Тарелки звякнули. — Хватит уже про здоровье! У неё здоровье, как у космонавта, и ты это знаешь лучше меня! Вчера, когда ты задержался, она мне такую тираду про мою «бесполезность» и «нахальство» выдала, что я до сих пор под впечатлением. А как только твои шаги на крыльце — сразу в кресло, плед, и голос слабый-слабый: «Андрюшенька, я, кажется, таблетки забыла…» Ты что, слепой?
Дверь скрипнула. На пороге кухни возникла Валентина Сергеевна. Она была в том самом старом халате, волосы аккуратно прибраны, на лице — выражение мученицы. — Детки, что за шум? У меня голова разболелась от ваших криков. Мира не можете найти в семье? Мариночка, ты опять Андрея нервируешь? Он же с работы уставший пришёл.
Марина почувствовала, как по спине пробежала холодная волна ненависти. Такая острая, что даже испугалась самой себя. — Валентина Сергеевна, мы с вашим сыном выясняем отношения. Это наш разговор.
Свекровь поджала губы, обиженно входя на кухню. — В моём-то доме? Мой дом — мои правила. И я не позволю, чтобы тут скандалы устраивали. Андрюша, иди-ка ко мне, помоги таблетку найти, а то рука трясётся…
Андрей метнулся к матери, как по команде. — Мам, конечно. Сейчас. Марина, давай потом поговорим.
— Нет, — сказала Марина тихо, но так, что оба обернулись. — Не «потом». Сейчас. Выбор. Или мы сегодня же уезжаем обратно в мою квартиру. И начинаем жить, как нормальная семья. Отдельно. И помогаем вашей матери финансово, нанимаем ей помощницу, если надо. Или…
Она сделала паузу, глядя прямо на Андрея. Он стоял, обняв за плечи Валентину Сергеевну, и выглядел пойманным школьником.
— Или я уезжаю одна. Навсегда.
— Вот как! — воскликнула Валентина Сергеевна, и вся её мученическая мина мгновенно исчезла, сменившись холодной яростью. — Угрожать вздумала? В хороший дом забралась, квартирушку нашу прибрала к рукам, а теперь моего сына шантажируешь? Уезжай, милая, никто не держит! Посмотрим, как ты одна-то заживёшь!
— Мама, прекрати! — вдруг рявкнул Андрей. Марина вздрогнула. Он редко повышал голос на мать.
Валентина Сергеевна опешила на секунду, но тут же накрыла его волной. — Что «прекрати»? Ты на мать кричишь из-за какой-то? Да я тебя на ноги поставила! Я ради тебя всем жертвовала! А она? Что она для тебя сделала? Квартиру купила? Так это её проблемы, что работать больше негде было! Ишь, царица! В моём доме будет указывать!
Андрей закрыл глаза. Его лицо исказила гримаса страдания. — Марина… не надо так. Давай обсудим всё завтра, спокойно. Просто сегодня все на нервах…
И в этот момент Марина всё поняла. Окончательно и бесповоротно. В его глазах она не увидела борьбы. Не увидела выбора между женой и матерью. Она увидела уставшего человека, который выбрал путь наименьшего сопротивления много лет назад и уже не способен свернуть с него. Его «обсудим завтра» означало «я попрошу тебя потерпеть ещё немного», а «потом» никогда не наступит. Его мир был здесь, в этом старом, пропахшем нафталином доме, где его всегда ждала роль маленького мальчика, которого нужно опекать и контролировать. А она, со своей квартирой, своей независимостью и своими требованиями быть партнёром, а не прислугой, была чужеродным телом. Красивой, но неудобной игрушкой, которую теперь нужно было поставить на полку или выкинуть.
Она не сказала больше ни слова. Развернулась и пошла в ту самую проходную комнату, где стояла их раскладушка. Достала из-под неё свою старую, початую сумку-тележку, в которой когда-то везла сюда вещи «на пару недель». Начала молча, методично складывать в неё свои немногие вещи: джинсы, футболки, косметичку, документы, лежавшие на тумбочке.
— Марина, что ты делаешь? — испуганно спросил Андрей, появившись в дверном проёме. За его спиной маячило бледное, торжествующее лицо Валентины Сергеевны.
— Уезжаю. Как и сказала.
— Куда? Сейчас ночь на дворе!
— В свою квартиру. Это, помнишь, тридцать квадратов на четвёртом этаже. Там тихо и нет твоей мамы.
— Не будь дура! — его голос дрогнул. — Давай утром… Я отвезу тебя…
— Не надо. Я на такси.
Она застегнула сумку, потянула её за собой. Она прошла мимо него, не глядя. В прихожей натянула куртку, нашла свои кроссовки.
— Марина, прошу тебя! — он схватил её за локоть. Его пальцы были холодными. — Не уходи вот так. Мы всё решим. Я поговорю с мамой…
Она вырвала руку. Посмотрела на него в последний раз. — Ты уже всё решил, Андрей. Ещё когда в первый раз промолчал, глядя в тарелку, пока она меня гоняла по магазинам. Это твой выбор. Живи с ним.
Она открыла входную дверь. Сзади раздался визгливый голос свекрови: — И не вздумай возвращаться! Хамка!
Марина вышла на крыльцо. Августовский ночной воздух ударил в лицо — прохладный, свежий, пахнущий свободы. Она глубоко вдохнула, спустилась по скрипучим ступенькам и, достав телефон, вызвала такси. Пока ждала машину, прислонилась лбом к холодному стеклу своего телефона. Слёз не было. Была пустота, а в глубине этой пустоты — крошечная, едва теплящаяся искра облегчения.
Машина приехала быстро. Марина забросила сумку в багажник, села на заднее сиденье. Когда они отъехали от покосившегося забора, она не обернулась. Она смотрела вперёд, на убегающую в темноту дорогу, ведущую в город, к её дому. К её жизни. Которая, как она теперь понимала, на два года сделала страшный крюк в чужой кошмар.
Таксист высадил её у подъезда в три часа ночи. Марина втащила сумку в лифт, оперлась на стенку и только тут позволила себе выдохнуть. Дрожь подкатила изнутри, мелкая, неконтролируемая. Не от страха — от отдачи адреналина, от осознания того, что она натворила. Она сбежала. Бросила мужа в доме у его матери. В каком-то диком, старомодном порыве «всё или ничего». Теперь это «ничего» давило грузом на плечи.
Она открыла дверь своей квартиры. Включила свет. Тишина. Идеальная, нерушимая тишина, нарушаемая только гулом холодильника. Воздух был спёртым, пыльным. Она не открывала окна две недели, последний раз была тут наскоком, чтобы забрать летние вещи. Марина прошлась по комнатам, включая свет везде, как будто проверяя, всё ли на месте. Всё было на месте. Диван, стол, её книги на полке, фотография родителей. Её крепость. Её десятилетний труд. Он здесь, он цел. Он её спас.
Она скинула куртку, упала на диван лицом в подушку и провалилась в пустоту, даже не сон, а просто отключку. Проснулась от резкого, неумолимого звонка в дверь. Свет из окна бил прямо в глаза — было уже утро, часов десять. Звонок повторился, настойчивый, требовательный.
Марина поднялась, голова гудела. Подошла к двери, посмотрела в глазок. Андрей. Один. Лицо осунувшееся, небритое, под глазами синяки. Она вздохнула и открыла.
Он ввалился в прихожую, даже не поздоровавшись. — Ты выключила телефон.
— Выключила, — спокойно подтвердила она. — Хотела поспать.
— Всегда ты чего-то хочешь! — взорвался он сразу, с порога. — А как я? Я не спал всю ночь! Мама в истерике, давление за двести! Еле уговорил её таблетки выпить! Из-за тебя!
Марина медленно прошла на кухню, налила себе воды из фильтра. Выпила большой глоток. — Валентина Сергеевна проживёт. Её здоровье, как выяснилось, железное. Особенно когда нужно манипулировать.
— Прекрати так говорить о моей матери! — он шёл за ней по пятам. — Ты ведёшь себя как эгоистка! Уехала посреди ночи, бросила всё! Мы же семья!
Она поставила стакан, обернулась к нему. — Семья не бросает. Семья защищает. Ты меня не защитил. Ни разу. Поэтому никакой семьи уже нет, Андрей.
Он отшатнулся, как будто её слова были физическим ударом. — Как это нет? Мы же расписаны! У нас общая жизнь!
— Какая общая? — её голос оставался ровным, и это, видимо, бесило его ещё больше. — Ты живёшь жизнью послушного сына в доме своей матери. Я пыталась встроиться в эту жизнь на правах бесплатной домработницы. Это не общая жизнь. Это мой личный ад с твоим молчаливым одобрением.
— Я всё пытался сгладить! — кричал он, размахивая руками. — Чтобы и тебе было нормально, и маме!
— Невозможно угодить двум женщинам, которые находятся по разные стороны баррикад, если ты сам сидишь на баррикаде матери, — холодно констатировала Марина. — Ты не «сглаживал». Ты делал вид, что ничего не происходит, пока меня медленно перемалывали. Удобная позиция.
Андрей замолчал, тяжело дыша. Он обвёл взглядом кухню — чистую, светлую, с её посудой, её занавесками. Чужую территорию. — И что теперь? Ты просто возьмёшь и разведёшься? После двух лет? Из-за какой-то бытовухи?
— Это не бытовуха, — тихо сказала она. — Это фундамент. Ты показал, что наша с тобой семья, наш союз — в приоритете самый последний. После желаний твоей мамы. После её капризов. После её «плохого здоровья». Я не могу построить будущее на таком фундаменте. Я уже потратила на это два года. Достаточно.
Он подошёл ближе, и в его глазах появилось что-то новое — не вина, а расчёт. — Хорошо. Допустим, я был неправ. Допустим, мама иногда перегибает. Мы можем это исправить. Мы снимем квартиру. Отдельно. Я поговорю с ней, поставлю ультиматум.
Марина смотрела на него, и ей было почти жаль. Почти. — Ты не сможешь. Ты не поставишь ей ультиматум. Ты боишься её. Боишься её обидеть, боишься её слёз, боишься её молчаливого осуждения. Ты даже сейчас, предлагая это, думаешь не о том, как нам будет хорошо отдельно, а о том, КАК ТЫ БУДЕШЬ ЭТО ПРЕПОДНОСИТЬ МАТЕРИ. Признайся.
Он снова замолчал, и его молчание было красноречивее любых слов. Щёки его затряслись.
— Видишь? — Марина отвернулась, чтобы не видеть эту жалкую дрожь. — Всё кончено, Андрей. Я подаю на развод.
— А квартира? — вырвалось у него вдруг, резко и громко.
Марина обернулась, медленно. — Что?
— Квартира, — повторил он, и в его голосе зазвучали нотки, которых она раньше не слышала — что-то цепкое, юридическое. — Она приобретена в браке. Это совместно нажитое имущество.
В воздухе повисла тишина. Гудел холодильник. Где-то за окном залаяла собака. Марина смотрела на мужа, и постепенно до неё доходил смысл сказанного. Не гнев, не мольба, не попытка сохранить отношения. А расчёт. Право. Половина.
Она засмеялась. Коротко, бесцветно. — Ты что, серьёзно?
— А что? — он выпрямился, и в его позе появилась какая-то новая, чужая уверенность. — По закону так. Мы же расписаны. Значит, всё, что куплено — пополам.
— Эта квартира, — проговорила она, отчеканивая каждое слово, — была куплена мной за год до нашей встречи. На деньги, которые я копила десять лет, пахая на двух работах, пока тебя на свете не было в моих планах. Все платёжки, выписки из банка — у меня. Это моя личная собственность, приобретённая до брака.
Он поморгал, на мгновение сник, но тут же нашёлся. — Но мы в ней жили! Я вложил сюда… Я делал ремонт! Вешал полки, красил…
— Ты покрасил балконную дверь, Андрей. И повесил две полки в прихожей. На материалы дала деньги я. Это не делает тебя совладельцем. Это делает тебя мужем, который немного помог по хозяйству.
Его лицо исказила злоба. Настоящая, неприкрытая. Та, что пряталась всё это время под маской слабости и нерешительности. — Ты всё всегда так, да? «Моя квартира, мои деньги, мои правила». А я что? Приживал? Так, да?
Теперь Марине стало по-настоящему страшно. Но не физически. Страшно от того, что она видела. Видела истинное лицо человека, с которым делила постель два года. Оказалось, под маской «маминого сыночка» скрывался просто мелкий, обиженный человек, который в решающий момент тянет лапы к чужому, заработанному потом и кровью.
— Ты был моим мужем. Я делилась с тобой всем, что у меня было. Включая это жильё. Пока ты не решил, что твоя мама важнее. А теперь, когда тебе отказали в роли сына и мужа одновременно, ты решил претендовать хотя бы на половину квадратных метров? Серьёзно?
— Я имею право! — он ударил кулаком по столешнице. — Два года жизни! Я их тут потратил!
— А я десять лет жизни потратила на то, чтобы эти стены появились! — закричала она в ответ, наконец сорвавшись. — Десять лет без отдыха, без радостей, в постоянной экономии! Ты знаешь, что такое спать по четыре часа в сутки, потому что между сменами только и успеваешь доехать? Знаешь, что такое считать каждую копейку на еде, чтобы отложить лишнюю тысячу? Нет! Ты пришёл, когда всё было готово. В чистенькую, уютную квартирку, к уставшей, но доброй женщине, которая поверила твоим сказкам про любовь и семью! И ты… ты теперь хочешь отгрызть от этого кусок? Как крыса!
Он побледнел до зелёного оттенка. — Заткнись. Ты меня за крысу не считай.
— Тогда вон, — указала она на дверь. — И больше не приходи. Все разговоры — через адвокатов. Я уже записалась на консультацию.
Он постоял, тяжело дыша, его взгляд бегал по кухне, как будто он оценивал, сколько тут можно выручить за «его половину». Потом он плюнул на пол. Прямо на её чистый линолеум.
— Подавишься ты своей квартирой. Одна, как сука. Ни семьи, ни детей. Будешь тут до старости киснуть в своих тридцати метрах. Я посмотрю на тебя тогда.
Он развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что задребезжали стекла в серванте.
Марина осталась стоять посреди кухни. Дрожь вернулась, теперь уже сильнее. Она подошла к швабре, взяла тряпку, механически оттерла плевок с пола. Движения были чёткими, резкими. Потом вымыла руки с мылом, долго и тщательно. Села на стул. И только тогда, глядя в окно на серое августовское небо, она разрешила себе заплакать. Тихо, без рыданий. Слёзы текли сами по себе, смывая остатки иллюзий, жалости и той глупой, наивной любви, что когда-то тут была. Она плакала не по мужу. Она плакала по тем двум годам, которые отдала впустую. По доверчивой дурочке, которой была тогда.
Через час она умылась, налила крепкого чаю. Достала ноутбук, нашла в закладках сайт юридической помощи. Записалась на очную консультацию не «когда-нибудь», а на послезавтра. Потом открыла блокнот, где когда-то вела учёт своих накоплений на квартиру. На чистой странице вывела: «План. 1. Развод. 2. Смена замков. 3. Новые цели».
Жизнь, её настоящая, отдельная жизнь, прерванная на два года, начиналась заново. С чистого листа.
