– Что, простите? – переспросила я, случайно услышав обрывок фразы, сказанной свекровью моему мужу по телефону.
Галина Петровна стояла посреди нашей гостиной, в своём неизменном тёмно-синем платье с белым воротничком, которое она надевала на все праздники последние лет двадцать. Волосы уложены идеальной волной, на губах – привычная полуулыбка, но глаза… глаза были холодные, как декабрьский иней за окном.
– Ты всё правильно услышала, Леночка, – она произнесла моё имя так, будто оно само по себе было чем-то постыдным. – Я пригласила своих подруг из театра, людей культурных, с положением. А ты… ну, сама понимаешь.
Я понимала. О, как я понимала.
Понимала ещё с того дня, когда впервые переступила порог этой квартиры, тогда ещё съёмной, с Сашей под ручку, счастливая и влюблённая до дрожи. Тогда Галина Петровна посмотрела на меня сверху вниз и спросила: «А вы, Елена, из какой семьи?» – и в её тоне уже было всё: и приговор, и презрение, и уверенность, что я никогда не буду достойна её единственного сына.
С тех пор прошло семь лет. Семь лет я терпела, улыбалась, готовила, убирала, рожала, воспитывала, работала, снова готовила и снова улыбалась. Я научилась проглатывать колкие замечания, делать вид, что не слышу, когда она называет мои блюда «странными», а мой вкус в одежде – «провинциальным». Я научилась молчать, когда она при всех рассказывает, как «вот в наше время невестки знали своё место».
Но сегодня… сегодня она перешла черту.
– Галина Петровна, – я поставила кружку на стол, стараясь, чтобы руки не дрожали, – это наш дом. Мой и Саши. И Новый год мы будем встречать так, как решим мы. Вместе. Вся семья.
Она фыркнула – коротко, презрительно, будто я сказала что-то смешное.
– Семья? – переспросила она, делая ударение на первом слоге. – Семья – это когда есть уважение к старшим. А ты… ты даже ёлку не умеешь нормально наряжать. Видела, что ты купила? Эти дешёвые китайские шары! Позор.
Я посмотрела на нашу ёлку. Высокую, живую, пахнущую хвоей и детством. Мы с Сашей выбирали её вместе, смеялись, когда она не влезала в лифт. Миша, наш шестилетний сын, сам вешал звезду на макушку – чуть не упал со стула, а мы с Сашей подхватывали его и целовали в макушку. Это была наша ёлка. Наша.
– Галина Петровна, – я услышала свой голос со стороны – спокойный, ровный, будто чужой, – если вам не нравится наша ёлка, наши традиции, наш дом – дверь вон там. Вы можете встретить Новый год в своей квартире. Одна.
На секунду в комнате повисла тишина. Даже Миша, который до этого возился с игрушками в коридоре, замер.
Галина Петровна медленно повернулась ко мне всем корпусом. Её глаза сузились.
– Ты… ты мне указываешь? – тихо спросила она, и в этом «тихо» было столько яда, что я невольно сделала шаг назад. – В моём доме?
– Это не ваш дом, – ответила я, и голос всё-таки дрогнул. – Это наш. Мы купили его вместе с Сашей. На наши деньги. Ваша квартира в другом районе.
Она открыла рот, потом закрыла. Потом снова открыла.
– Я поговорю с сыном, – наконец выдавила она. – Он всё поймёт. Он всегда понимал, кто здесь главный.
И вышла, высоко подняв голову, будто королева, которую обидели плебеи.
Я осталась стоять посреди гостиной, глядя на ёлку, на мишуру, на гирлянду, которая тихо мигала разноцветными огоньками. И впервые за семь лет почувствовала – что-то во мне сломалось. Окончательно и бесповоротно.
Вечером пришёл Саша. Усталый, с красными глазами – конец года на работе всегда был адом. Я встретила его в коридоре, помогла снять куртку, поцеловала в холодную щёку.
– Маме привет передавай, – сказал он, улыбаясь. – Говорит, завтра с утра приедет, будет помогать с праздником.
Я замерла.
– Саша, – тихо сказала я, – твоя мама сегодня предложила запереть меня в спальне на Новый год. Чтобы я не позорила её перед гостями.
Он посмотрел на меня – сначала недоверчиво, потом с удивлением, потом… потом в его глазах что-то изменилось.
– Она… что сказала?
Я повторила. Слово в слово.
Саша молчал долго. Очень долго. Потом прошёл на кухню, налил себе воды, выпил залпом.
– Я поговорю с ней, – наконец сказал он.
– Ты уже семь лет с ней говоришь, – устало ответила я. – И ничего не меняется.
Он посмотрел на меня – внимательно, будто впервые за долгое время.
– Лен, – тихо сказал он, – прости меня.
Я не ответила. Просто пошла в спальню, закрыла дверь и впервые за всё время нашего брака заперлась на ключ.
На следующий день, тридцатого декабря, Галина Петровна приехала в девять утра. С пакетами, с коробками, с неизменным выражением лица человека, который точно знает, как надо.
– Доброе утро, Леночка, – пропела она, проходя мимо меня в коридор. – Ой, а что это у вас так пыльно? Я же говорила, надо протирать каждый день!
Я молча взяла у неё сумки. Тяжёлые. В одной – её знаменитый салат «оливье», который она готовит «по правильному рецепту», в другой – бутылки с шампанским «того самого», которое «пьют только в приличных домах».
Миша выбежал встречать бабушку, но, увидев моё лицо, как-то сразу притих.
– Бабуля, а мы будем Деда Мороза ждать? – робко спросил он.
– Конечно, солнышко, – Галина Петровна нагнулась, поцеловала его в макушку. – Только сначала бабушка всё тут приведёт в порядок. А то мама у нас… ну, ты понимаешь.
Я поставила сумки на пол.
– Галина Петровна, – сказала я, – давайте расставим точки над i. Раз и навсегда.
Она выпрямилась. Медленно. Посмотрела на меня сверху вниз.
– Что ты хочешь сказать?
– Я хочу сказать, что это мой дом. Моя семья. Мой ребёнок. И если вы ещё раз позволите себе хоть одно слово в мой адрес – хоть одно! – вы больше никогда не переступите этот порог. Ни на Новый год, ни на день рождения, ни на Пасху. Никогда.
В её глазах вспыхнуло что-то опасное.
– Ты мне угрожаешь?
– Я предупреждаю, – ответила я. – Один раз. Последний.
Она открыла рот, чтобы сказать что-то ещё, но тут вошёл Саша. В домашнем свитере, с телефоном в руке. И в его взгляде было что-то такое… такое, чего я никогда раньше не видела.
– Мам, – тихо сказал он, – пойдём поговорим.
Они ушли на кухню. Дверь закрылась. Я осталась в коридоре с Мишей, который тянул меня за рукав:
– Мам, а почему все ругаются?
– Потому что взрослые иногда забывают, как быть добрыми, – ответила я и обняла его. Крепко-крепко.
Из кухни доносились голоса. Сначала громкие, потом тише. Потом совсем тихо. Потом – тишина.
Через двадцать минут Саша вышел. Один. Лицо бледное, губы сжаты.
– Лен, – сказал он, – прости. Правда, прости. Я… я не знал, что всё так далеко зашло.
– Ты знал, – тихо ответила я. – Просто делал вид, что не замечаешь.
Он кивнул. Медленно.
– Я исправлю это. Обещаю.
– Как? – спросила я. – Что ты можешь сделать? Она твоя мать.
– Она моя мать, – согласился он. – Но ты моя жена. И я выбираю тебя.
Я посмотрела на него. Долго. И впервые за много лет поверила.
Весь день тридцатого декабря прошёл в странном напряжении. Галина Петровна ходила по квартире, как тень – молчаливая, с прямой спиной, но уже без привычных указаний. Я готовила, убирала, наряжала Мишу в костюм зайчика. Саша помогал – молча, но помогал.
Вечером, когда мы укладывали сына спать, он вдруг спросил:
– Лен, а можно я завтра всё исправлю? По-настоящему?
– Как? – снова спросила я.
Он улыбнулся. Грустно, но искренне.
– Увидишь.
И я увидела.
31 декабря, в восемь вечера, наш дом был полон гостей. Подруги Галины Петровны из театра – все в вечерних платьях, с укладками и бриллиантами. Наши друзья. Соседи. Даже моя мама приехала из другого города – Саша сам её пригласил, тайком от всех.
Стол ломился. Ёлка сияла. Миша в костюме зайчика бегал между гостями, собирал комплименты.
Галина Петровна сидела во главе стола – как всегда, как королева. Улыбалась. Шутила. Разливала шампанское.
А потом Саша встал.
– Дорогие гости, – сказал он громко, – у меня есть небольшой сюрприз.
Все замолчали. Он достал телефон. Нажал на кнопку.
И в тишине нашей гостиной раздался голос Галины Петровны – тот самый, вчерашний:
– Жену свою на Новый год закрой в спальне, не хочу позориться перед гостями!
Сначала – тишина. Потом – шёпот. Потом – кто-то ахнул.
Я сидела, как окаменевшая. Саша поставил телефон на стол. Запись продолжалась – всё, слово в слово, всё, что она сказала мне позавчера.
Когда запись закончилась, в комнате было так тихо, что слышно было, как тикают часы.
Галина Петровна побледнела. Рука с бокалом дрожала.
– Александр… – начала она.
– Мама, – тихо сказал Саша, – я записал это, чтобы ты услышала себя со стороны. Чтобы все услышали. Чтобы больше никогда – слышишь, никогда – ты не позволила себе так говорить о моей жене. О матери моего сына. О женщине, которую я люблю.
Одна из подруг Галины Петровны – женщина с добрыми глазами и седыми висками – тихо встала.
– Галя, – сказала она, – мне стыдно за тебя.
Другая подруга молча отодвинула стул. Потом ещё одна.
Галина Петровна сидела, как статуя. Лицо белое, губы дрожат.
– Я… – начала она, – я не хотела…
– Хотели, – твёрдо сказал Саша. – Очень даже хотели. И теперь все знают.
Я встала. Медленно подошла к ней.
– Галина Петровна, – тихо сказала я, – я не держу зла. Правда. Но больше никогда – слышите, никогда – вы не будете решать, где моё место в моём доме. Если хотите быть с нами – будьте. Как гостья. Как бабушка. Но не как хозяйка. Хозяйка здесь я.
Она посмотрела на меня. Долго. Потом – на Сашу. Потом – на Мишу, который стоял в дверях в своём зайчике и смотрел на неё большими глазами.
– Простите меня, – вдруг сказала она. Тихо. Так тихо, что я едва услышала. – Простите… Леночка.
И заплакала. Прямо за столом, перед всеми, закрыв лицо руками.
Гости молчали. Кто-то неловко кашлянул. Кто-то вышел покурить.
А потом моя мама – моя мудрая, тихая мама – подошла, обняла Галину Петровну за плечи.
– Ну что вы, – мягко сказала она. – Всё наладится. Главное – вовремя понять.
И Новый год мы встретили все вместе. Уже без масок. Без притворства. С настоящими слезами и настоящими улыбками.
А потом, когда часы пробили двенадцать, Саша поднял бокал и сказал:
– За мою жену. За самую сильную, самую добрую и самую терпеливую женщину на свете.
И поцеловал меня. При всех.
И я поняла – всё действительно наладится.
Только вот что было дальше… об этом никто не ожидал. Даже я.
Прошёл год. Почти день в день.
Новый год мы снова встречали дома. Та же квартира, та же живая ёлка, только теперь на ней висели игрушки, которые мы с Мишей делали сами: звёздочки из солёного теста, расписанные золотой краской, и крошечные вязаные снеговики. Пахло мандаринами, хвоей и моим фирменным пирогом с яблоками и корицей – тем самым, который Галина Петровна когда-то называла «слишком простым».
Она приехала в шесть вечера. Без звонка, но и без чемодана привычных замечаний. В руках – огромная коробка конфет ручной работы и маленький свёрток, завязанный серебряной ленточкой.
– Это вам с Сашей, – сказала она, протягивая свёрток мне, а не сыну. Впервые за всё время. – Я сама вышивала. Салфетку на стол. Чтобы красиво было.
Я развернула. Белоснежное полотно, аккуратные гладь розы по краю. В углу – крошечные инициалы: Л и А. Елена и Александр. Моё имя стояло первым.
– Спасибо, Галина Петровна, – сказала я, и голос не дрогнул. Потому что дрогнуть уже не мог – за этот год мы научились разговаривать без дрожи.
Она кивнула, сняла пальто, повесила аккуратно – сама, не ожидая, что я брошусь помогать. Прошла на кухню, поставила чайник.
– Можно я салат дорежу? – спросила она, не поворачиваясь. – А то у меня рука уже набита, быстро получится.
– Конечно, – ответила я. И впервые не добавила «как хотите».
Мы стояли рядом у разделочной доски. Она резала огурцы тонкими, почти прозрачными кружочками. Я чистила яйца. Молчали. Но молчание было уже не тяжёлым – оно было… обычным. Как между людьми, которые знают друг друга давно и не обязаны каждую секунду что-то доказывать.
– Леночка, – вдруг сказала она тихо, не отрываясь от ножа, – я тогда… год назад… до сих пор стыдно вспомнить.
Я положила яйцо в миску.
– Я тоже много раз вспоминала, – честно ответила. – И знаете… я ведь тоже была не права. Молчать всё время – это тоже не выход. Надо было раньше сказать, что мне больно.
Она кивнула. Медленно. Потом отложила нож и повернулась ко мне.
– Я думала, что если буду строгой, требовательной – ты станешь лучше. Сильнее. Как я когда-то. А получилось… получилось, что я просто тебя обижала. Каждый день.
В её голосе не было привычного металла. Была просто усталость. И что-то ещё – похожее на раскаяние.
– Вы хотели как лучше, – сказала я. – Я теперь понимаю.
– Нет, – она покачала головой. – Хотела, чтобы было как мне удобно. А это не одно и то же.
Мы снова замолчали. Чайник щёлкнул, выключаясь. За окном падал снег – крупный, пушистый, новогодний.
– А помните, – вдруг улыбнулась она, – как Миша в прошлом году в костюме зайчика под стол залез и уснул прямо на моих туфлях?
– Помню, – улыбнулась я в ответ. – Вы тогда его на руки взяли и до спальни донесли. Он до сих пор вспоминает, как «бабуля тёплая».
Галина Петровна смущённо отвела взгляд.
– Я тогда подумала… если бы я сама когда-то позволила себе быть тёплой с твоей мамой… может, и не пришлось бы столько лет всё исправлять.
Я обняла её. Просто так. Без повода. Она сначала замерла – как всегда, когда её обнимают неожиданно, – а потом обняла в ответ. Осторожно, будто боялась сломать.
Саша зашёл на кухню, увидел нас, остановился в дверях. Улыбнулся – тихо, тепло.
– Ну что, женщины мои, – сказал он, – мир?
– Мир, – ответила я.
– Давно уже, – добавила Галина Петровна и впервые за всё время сама засмеялась. По-настоящему, без горечи.
В полночь мы стояли на балконе втроём – я, Саша и она. Миша уже спал, утомлённый беготнёй и сладким. Город гудел салютами, небо расцветало золотом и багрянцем.
– За что поднимем? – спросила я, держа бокал.
Саша посмотрел на мать. Она посмотрела на нас.
– За то, – сказала она, – что иногда нужно дойти до самого края… чтобы понять, как сильно ты любишь тех, кто рядом. И как страшно их потерять.
Мы чокнулись. Тихо. Без громких слов.
А потом она достала из кармана маленький конверт и протянула мне.
– Это тебе, Леночка. На день рождения. Задержалась немного, но… лучше поздно.
Внутри лежал ключ. Обычный квартирный ключ и адрес на бумажке.
– Это что? – не поняла я.
– Квартира рядом, – тихо объяснила она. – Двушка. Я купила. Чтобы быть ближе к внуку… и чтобы не мешать вам жить своей жизнью. Приезжайте в гости, когда захотите. А я… я теперь буду стучать. И спрашивать, можно ли.
Я посмотрела на неё. На эту женщину, которая когда-то казалась мне каменной. И поняла: она изменилась. Не сразу. Не полностью. Но изменилась.
– Спасибо, – сказала я. И обняла её снова. Уже без страха.
Саша обнял нас обеих. И мы стояли так – трое взрослых людей под новогодним небом, – пока салют не закончился и снег не засыпал балкон белым мягким покрывалом.
Потом мы вернулись в тепло. Пили чай с моим яблочным пирогом. Галина Петровна сама попросила рецепт – записала в свой старенький блокнотик аккуратным почерком. И когда уходила, уже в третьем часу ночи, обернулась в дверях:
– Леночка… можно я завтра приду? На блины? Я тесто поставлю с вечера, как ты учила.
– Приходите, – улыбнулась я. – Дверь будет открыта.
Она кивнула. И ушла. А мы с Сашей ещё долго сидели на кухне, держались за руки и молчали. Потому что иногда молчание говорит больше любых слов.
А утром первого января Миша прибежал в нашу спальню, запрыгнул на кровать и закричал:
– Бабуля звонила! Говорит, блины уже пекутся! И чтобы мы приходили все вместе! Она даже для папы сгущёнку купила!
И мы пошли. Все вместе. В новую квартиру Галины Петровны, где пахло тестом, ванилью и чем-то удивительно похожим на дом.
И я поняла: иногда самые большие перемены начинаются с одного-единственного «прости», сказанного вовремя. И с одного-единственного ключа, протянутого через стол.
А жизнь… жизнь продолжается. Уже совсем другая. Но такая правильная.
