– Слушай… ты только спокойно, ладно? – он уткнулся взглядом в край стола, пальцем ковыряя щербинку на линолеуме. – Мы тут с мамой посчитали… В общем, квартира – это же тоже общее все-таки…
Лена не сразу поняла, что он сейчас сказал. Слова вроде обыкновенные, без крика, без обвинений. Но в воздухе будто что‑то перекосилось, как шкаф, у которого открутили одну ножку.
– Что – «общее»? – спросила она медленно. – Ты о чем?
– О жилье. – Саша кашлянул, словно в горле застряла крошка. – Мы же в браке. Я тут живу. Ремонт, там, складчина… Ну… Право какое‑то у меня есть.
Он говорил глухо, не поднимая глаз, будто читал чужой текст по бумажке, лежащей где‑то между тарелкой и солонкой. На подоконнике мигала лампочка в старом ночнике – та самая, что осталась от бабушки и никак не перегорала, несмотря на возраст.
– Подожди, – Лена поставила кружку так аккуратно, что ни капли не пролилось. – Ты сейчас мне что предлагаешь? Продать? Переоформить? Или вы уже сами все решили – с мамой?
Он дернул плечом.
– Да ничего я не предлагаю. Я… Просто надо честно. Мама говорит: «Сань, не будь ты… простым. Ты же тоже не на улице вырос. Ты ж мужчина, у тебя должна быть доля». Вот.
Слово «доля» в ее ушах прозвенело металлической ложкой по стеклу. Квартира. Бабушкина. Та самая, где она жила с детства, где до сих пор в спальне пахло старой мебелью и мятными подушками, а в прихожей висел выцветший платок на гвоздике.
– Мужчина, – повторила Лена, внимательно разглядывая его лицо. – И мужчина, по мнению твоей мамы, должен взять и отсудить у жены ее квартиру?
– Кто говорит «отсудить»? – Саша поморщился. – Зачем ты так? Мы же по‑людски можем. Соглашение там какое‑то… Мама у нотариуса была, узнавала. Ну, это же… нормально.
Лена неожиданно рассмеялась. Смех вышел короткий, пустой, как кашель пустого подъезда.
– Нормально, – повторила она. – То есть вы с мамой уже у нотариуса были, а мне забыл рассказать? Спасибо, что хоть сегодня сообщил, а не в суде.
Он наконец поднял глаза. Серые, уставшие, с красными прожилками.
– Ты не начинай, – устало сказал он. – Ничего мы еще не сделали. Просто… надо думать о будущем. Ты сама говорила, что у нас не клеится. Вдруг мы… ну… разойдемся. А я тогда кто? Куда?
Вот оно, слово. «Разойдемся». Оно висело между ними уже почти год: на вешалке в прихожей, подхватывая на себя все новые ссоры и недомолвки. Но вслух его еще никто из них не произносил. До сегодняшнего вечера.
Лена почувствовала, как стул под ней будто стал ниже. Она сморгнула.
– Значит так. – Голос прозвучал хрипло, но ровно. – Квартира эта – бабушкина. Она оформила на меня, когда мне восемнадцать исполнилось. Ты это прекрасно знаешь. Сюда ты переехал уже потом. Ты ни копейки в нее не вкладывал, Саша. Ремонт мы делали на мои накопления и на кредит, который я до сих пор выплачиваю.
– Ну, не надо, – автоматически возразил он. – Я тоже вкладывался. Мебель вот покупали, технику…
– Мебель – в рассрочку на мою карту, технику – тоже. – Лена неожиданно отчетливо вспомнила, как подписывала тот бесконечный договор на холодильник, а Саша в это время спорил с продавцом про гарантию. – Ты тогда только говорил: «Да ладно, разберемся потом». Вот мы и разбираемся.
Она встала, подошла к окну, распахнула форточку. Весенний воздух пах мокрым асфальтом и чем‑то сырым, невкусным. Во дворе орали дети, мимо прошипел автобус.
– Развестись ты хочешь? – спросила она, не оборачиваясь.
Он долго молчал.
– Я… не знаю. – В этом «не знаю» было столько уставшей обреченности, что Лене вдруг стало физически холодно. – Просто мы же и так… Ты сама видишь. Домой идем, как на работу. Молчим. Спим спинами к стенам. С утра разбегаемся.
– И решение – не разговаривать, а идти к нотариусу, – тихо сказала она. – Логично.
– Да никуда я не «идти» не собирался, – раздраженно бросил он. – Это мама… Она волнуется. Говорит: «Сань, откроешь глаза – окажешься на улице в одном свитере». Она ж меня не на помойке нашла, ей тоже за меня страшно. Ты ж знаешь, какая она.
Лена знала. Елена Викторовна, невысокая, плотная женщина с ярко подведенными глазами и голосом, которым она когда‑то командовала в школьной столовой, а теперь – в жизни своего взрослого сына. Волосы у нее были коротко острижены и выкрашены в насыщенный темный цвет, отливающий то фиолетовым, то красным, в зависимости от света. Встречать ее взгляд всегда было немного страшно, даже ей – хозяйке собственной квартиры.
– Интересно, – сказала Лена, все еще смотря в окно. – А мама твоя, когда вот это все «советовала», она хотя бы раз подумала, что у меня, кроме этой квартиры, вообще ничего нет? Что я здесь выросла, что это мой дом? И что она сейчас предлагает своему сыну – выбивать у жены единственное жилье?
За спиной заскрипел стул. Саша поднялся, подойдя ближе, но до нее не дотронулся.
– Никто тебя не выгоняет, – пробормотал он. – Ну что ты сразу. Мы же не звери какие‑то… Просто… если по‑честному, то у меня тоже должно быть. Вдруг ты потом замуж опять выйдешь, приведешь другого, а я что? Как последний…
Он запнулся.
И в этот момент, будто пытаясь собрать в одну фразу все мамины инструктажи, он выдал, торопясь, запинаясь и чуть шепелявя на «с»:
– Мама сказала, что мне надо… ну… претендовать на твою квартиру после развода.
Лена резко обернулась. Вот теперь эта фраза прозвучала отчетливо, почти официальный вердикт. Он сам, кажется, испугался сказанного, губы дернулись.
– После развода, – повторила она. – То есть пункт первый – разводимся, пункт второй – ты претендуешь. План прост, понятен, по‑семейному.
– Да не… – Саша замахал рукой, будто отгонял злую осу. – Ты опять все переворачиваешь. Мама сказала – если уж решимся… Не сейчас. Это так, на будущее. Чисто… ну… вариант.
Она посмотрела на него пристально, словно впервые.
Перед ней стоял не тот парень в кедах, который когда‑то долго ждал ее после пар у общаги, держа в руках дешевый букет и стесняясь поднять глаза. Не тот мужчина, подхвативший ее на руки из поликлиники, когда у нее был приступ аппендицита. Теперь это был человек, который обсуждает ее жилье с мамой и нотариусом, пока она жарит ему котлеты и сортирует его носки.
– Саша, – сказала Лена очень тихо. – Иди к маме.
Он дернулся.
– В смысле?
– В прямом. – Она закрыла форточку. – Иди к маме, посоветуйся еще. А я пока подумаю, с кем мне жить в своей квартире. С мужчиной или с его родней…
Когда дверь за Сашей хлопнула, тишина в квартире стала почти осязаемой. Лена ходила из комнаты в комнату, касаясь привычных вещей.
Маленький круглый столик в комнате – тот самый, за которым бабушка учила ее писать буквы, водя ее руку поверх своей. Зеркало в коридоре, в которое бабушка всегда смотрела перед тем, как выйти: поправляла платок, взмахивала ресницами и говорила: «Ну, Лёнка, пошла твоя старушка».
Шкаф, который еще дед собирал по досочкам после очередной командировки. Потертая табуретка на кухне, на которую Лена в детстве залезала, заглядывая в окно, чтобы увидеть, не идет ли бабушка с рынка. Ободранный подоконник. Воздух, в котором словно навсегда застрял запах теплого молока и стиранного белья.
Эта квартира была для нее не просто «жилплощадь». Это была вся ее биография в одном адресе.
Когда бабушка заболела, Лена сутками жила в этой квартире – с градусником, лекарствами, сменой простыней. Мать тогда работала вахтами на севере, приезжала редко. И когда бабушка поняла, что сил становится меньше, они сидели на той самой табуретке вдвоем, и старушка, прижимая Ленины ладони к своим, хриплым голосом сказала:
– Я все оформила. На тебя. Чтоб у тебя был дом. Как бы жизнь ни крутила – ты всегда сюда вернешься. Это важно, Лёнка. Женись там, не женись, живи с кем хочешь – но дом должен быть твой. Женское это… корень.
Лене было тогда семнадцать. Она кивала, не особенно понимая эти взрослые слова про «корень», но ощущая, как они западают глубоко, куда‑то внутрь.
Потом был нотариус, документы, печати. Бабушка, опираясь на палку, упорно забиралась в маршрутку, сидела в очередях – лишь бы успеть оформить все «как надо».
Через год ее не стало.
Квартира на какое‑то время превратилась в склад воспоминаний. Лена первое время даже заходить сюда боялась, ночевала у подруги. Но потом все‑таки вернулась. Переселилась с чемоданом книг и одним чемоданом одежды, купила дешевый ковер, поставила компьютерный стол. Восемнадцать лет, первый курс, собственные ключи от собственной двери. Тогда это казалось сказкой.
Саша появился на втором курсе. Практика, общая группа в архиве техникума. Он носил вечно помятые рубашки и смешно умел отшучиваться, когда преподаватель цеплялся к его конспектам. Курсовики, ночные посиделки в кафе, первая поездка на речку с палатками.
Когда он впервые зашел в эту квартиру, снял кроссовки и огляделся, сказал:
– Ух ты. Настоящий дом. Не как у нас… – и махнул рукой, не вдаваясь в подробности.
Она знала только, что у него – комната в старой коммуналке вместе с матерью и каким‑то дальним родственником, который любит посидеть с бутылкой под телевизор. Саша всегда стеснялся звать ее туда, отшучивался, что у них «экскурсия в музей быта девяностых», но без экскурсовода.
Когда они поженились, переезд Саши в ее квартиру казался естественным и правильным. «Чего вам в коммуналке ютиться, – сказала тогда его мать по телефону, слегка поджав губы. – Пусть Лена показывает, какая она хозяйственная». Лена тогда не придала значения тону. Радовалась – ну вот, семья, начинаем свою жизнь.
Свою.
Тогда казалось, что «свою»…
Телефон зазвонил, когда Лена в третий раз за вечер бессмысленно переставляла книжки на полке, лишь бы не садиться и не думать.
На экране высветилось: «Елена Викторовна». Смешно – она всегда сохраняла ее по имени‑отчеству, как когда‑то представил Сашу: «Это моя мама, Елена Викторовна». И так и закрепилось: официально, немного на дистанции.
Лена вздохнула, но ответила.
– Да.
– Леночка, добрый вечер, – голос свекрови прозвучал сухо‑вежливо. – Не отвлекаю?
Лена скривилась. Раньше она радовалась, когда ее так называли – «Леночка». Теперь это обращение резало слух.
– Слушаю вас, Елена Викторовна.
– Я хотела по‑хорошему поговорить, – продолжила та. – Саша говорит, ты опять в штыки восприняла. А я не понимаю, что тут такого ужасного. Жизнь длинная, всякое бывает. Мы же должны думать на шаг вперед, верно?
– Вы уже думаете, – ответила Лена. – Без меня.
– Ну зачем ты так, – вздохнула женщина. – Я же не враг вам. Я, между прочим, за семью. Но семья – это когда все по‑честному. Любовь любовью, а бумажки – это другое. Ты же девочка смышленая. Понимаешь, о чем речь.
– Мне пока трудно понять, – сказала Лена, чувствуя, как внутри поднимается тугая волна злости. – Как можно «за семью» и одновременно предлагать моему мужу заранее планировать раздел имущества. С указанием, на что именно он должен претендовать. Это у вас такой новый формат заботы?
На том конце трубки повисла пауза.
– Ох, как ты заговорила, – наконец произнесла Елена Викторовна ледяным тоном. – Это я, значит, плохая, что беспокоюсь, чтобы мой сын не остался на улице? А ты у нас вся в белом, с квартирой от бабушки, да? Удобно, очень удобно. У одной – углы, у другого – ничего. Любовь пройдет, а мой сын что, должен чемодан собирать и под мост?
– Ваш сын взрослый мужчина, – ровно произнесла Лена. – Может сам о себе позаботиться.
– Взрослый… – фыркнула та. – Взрослый – это когда своя крыша над головой. А он у тебя, выходит, приживалка. Прости за откровенность. Ты же не будешь спорить? Кто договор на квартиру оформлял? Не ты ли одна?
Каждое слово било аккуратно, как молотком по стеклу.
– Договор оформляла я, – подтвердила Лена. – И ремонт оплачивала я. И кредит по сей день плачу – тоже я.
– И Саша, между прочим, тут жил, – повысила голос свекровь. – И работал. И деньги вкладывал в ваш быт. Ты думаешь, это ничего не значит? А если вы разбежитесь – такое в наше время сплошь и рядом – ему что, на вокзале ночевать? Конечно, у меня есть комната, но… Ты понимаешь, это не жизнь. Он же не мальчик.
Лена сжала трубку сильнее.
– Елена Викторовна, – сказала она. – Саша может жить с вами. Это его выбор. Но моя квартира – это мой дом. И я не собираюсь обсуждать с вами варианты ее «поделить».
– Не ты одна решаешь, милая, – вдруг жестко отрезала та. – Он – не прицеп твой. Он – семья. И если до дела дойдет, суд тоже посмотрит, что он не на улице рос. Так что давай не будем горячку пороть. Я предлагаю по‑людски: просто закрепить, что если вы – не дай бог – разбежитесь, Саше положена часть. Хоть комната, хоть сумма. Чтобы было по справедливости.
Лена почувствовала, как из глубины поднимается смех – нервный, бессмысленный.
– По справедливости, – повторила она. – У вас удивительное чувство справедливости, Елена Викторовна. Такое… выборочное.
– Ты сейчас на что намекаешь? – насторожилась свекровь.
Лена вспомнила, как год назад Саша, помятый и злой, пришел домой с двора, где к нему подходил какой‑то знакомый матери, и сказал: «Мама чуть в историю не вляпалась, с продажей комнаты. Там какие‑то аферисты… Хорошо, что я вовремя успел…». Тогда он отмахнулся, сказав, что все уладилось. Лена не стала лезть – их, мол, дела.
Теперь же пазл начал складываться слишком уж отчетливо.
– Я ни на что не намекаю, – ответила она вслух. – Просто напоминаю: квартира эта была оформлена на меня задолго до того, как ваш сын появился в моей жизни. И вы это знаете.
– Знаю, – холодно согласилась Елена Викторовна. – Но и то знаю, что мой сын – не чужой человек в этом доме. И не позволю превратить его в постояльца, которого выставят за дверь, когда надоест. Так что, Леночка, хочешь ты того или нет, а вопрос этот поднимать придется.
– Поднимать будете в суде, – неожиданно спокойно сказала Лена. – Если для вас так важно.
Она сама удивилась тому, как легко это прозвучало.
– Значит, вот так, – свекровь резко втянула воздух. – Понятно.
Пауза.
– Хорошо, – произнесла она уже иным тоном – сухим, деловым. – Раз так, будем решать иначе. Саше я позвоню. Надеюсь, ты ему хотя бы поесть оставила?
Лена нажала «отбой», не дослушав. Телефон продолжал вибрировать в руке еще несколько секунд, но она уже не смотрела на экран…
Ночь она почти не спала. Сначала раскладывала в голове возможные сценарии – от самых ужасных до более‑менее терпимых. Потом попыталась представить Сашу, выходящим из ее квартиры с чемоданом, и ощутила, что одновременно и страшно, и как будто… свободнее дышится.
Утром, едва она вышла на лестничную площадку, дверь напротив приоткрылась, и в щель высунулась седая голова соседа – дяди Коли.
– Лена, доча, – позвал он шепотом. – Ты чего ночью по коридору ходила? Весь дом будоражила.
– Не спалось, – улыбнулась она натянуто. – Простите, если шумела.
Дядя Коля жил напротив с тех пор, как Лена вообще помнила себя. Высокий, сутулый, с вечной синей рубашкой на выпуск и внимательными глазами. Он знал историю этой квартиры не хуже ее – видел, как бабушка таскала ведрами картошку, как маленькая Лена бегала по коридору в колготках, как потом выросла и начала красить губы перед зеркалом.
– Я тебе что скажу, – он вышел на площадку, понизив голос. – Вчера поздно твой… – он замялся, подбирая слово, – Сашка, в общем, приходил. С чемоданом. Постоял у двери, потом ушел. Я уж думал, вы там совсем…
– Ушел, – подтвердила Лена. – К маме, наверное.
– Ага, – дядя Коля кивнул, задумчиво почесывая висок. – С матерями – дело тонкое. Я вот, когда свою Аньку привел сюда, моя мать тоже клок шерсти мне на воротник рвалась повесить. «Она у тебя без приданого, – говорила, – из съемной, да с ребенком, да мы обнищаем». А я упрямый был. Орал, хлопал дверьми. В результате – мать умерла, я с Анькой двадцать лет прожил, не пожалел.
Он усмехнулся.
– Анька потом сбежала к другому, правда, – честно добавил он. – Но это уже другой разговор. Я к чему… Ты там зубами‑когтями держись за то, что твое. А то сейчас такие времена: кто понаглее, тот и прав.
– Так в том‑то и дело, – Лена вздохнула. – Я устала держаться когтями. Хотела по‑человечески. А получилось, как всегда.
Дядя Коля посмотрел на нее внимательно.
– В суд они, что ли, собрались? – спросил он, будто читая ее мысли.
Лена дернулась.
– Может, и собрались.
Он усмехнулся.
– Был у меня один знакомый, – начал он, опираясь на перила. – Женился тоже на хозяйке квартиры. А у его матери – пол подвала где‑то на краю света. Баба деловая, твоя свекровь рядом не стояла. Все считала, что сын у невестки «на шее». В итоге довела до того, что они раздел нажитого делили по суду. За шторы, представляешь, ругались. «Я покупала – нет, я». И судья так на них посмотрел и сказал фразу – я до сих пор помню. «Вы люди или счетчики?»
Лена невольно улыбнулась.
– И чем все закончилось?
– Да как… – дядя Коля пожал плечами. – Ничем. Квартира – у жены, сын – с матерью в той самой полподвальной. Только мать потом заболела, а ухаживать за ней не кому. Жена бывшая хотела помочь – а ей стыдно, гордость. Так и мучились.
Он помолчал.
– Ты пойми, – продолжил он тише. – Квартира – это важно. Но не настолько, чтобы за нее душу рвать до конца. Ты главное – сама не озверей. Бумажки – это бумажки. Люди – они живые.
– А если эти «люди» приходят к тебе за спиной к нотариусу? – сухо спросила Лена.
– Тогда эти люди сами себе яму роют, – спокойно ответил он. – Ты только не давай себя втоптать. И не бойся обращаться туда, куда надо. Сейчас без юристов – как без зубов.
Лена кивнула. Совет был простой, но точный.
– Спасибо, дядь Коль.
– Да что ты, – он махнул рукой. – Если надо – я и свидетелем пойду. Скажу, что квартира бабкина, что ты тут с пеленок. Я ж все помню.
От этих слов ей вдруг стало тепло. Оказывается, у нее есть не только документы, но и живые люди, которые могут подтвердить: она здесь не случайно…
В обеденный перерыв Лена все‑таки пошла туда, куда вчера мысленно отправила Сашу с его матерью, – к нотариусу. Небольшая контора на первом этаже обычной пятиэтажки, унылый коридор, лавочка, очередь из двух бабушек и одного мужчины в возрасте с папкой в руках.
Нотариус оказался сухонькой женщиной в очках с цепочкой.
Лена изложила ситуацию максимально спокойно. Без лишних эмоций. Вот квартира, вот свидетельство о наследстве, вот свидетельство о браке. Муж зарегистрирован здесь спустя три года после оформления. Совместных детей нет. Кредит оформлен на нее.
Нотариус слушала, иногда кивая, что‑то записывая в компьютер.
– Вас интересует, имеет ли супруг право на долю в этой квартире в случае расторжения брака? – наконец уточнила она.
– Да, – кивнула Лена. – И может ли он претендовать на нее «после развода», как выразилась его мама.
Нотариус чуть усмехнулась.
– Мамы – это у нас отдельная категория клиентов, – сказала она. – По закону, имущество, полученное одним из супругов по наследству, является его личной собственностью. Даже если вы потом в браке делали в этой квартире ремонт. Если нет письменных соглашений о том, что она становится совместной собственностью – ваш супруг на саму квартиру права не имеет.
– Но они были у нотариуса… – вырвалось у Лены.
– Возможно, консультировались. Возможно, хотели составить брачный договор, – пожала плечами женщина. – Но для этого нужно ваше добровольное согласие, ваша подпись. Без нее – никак.
Лена почувствовала, как внутри что‑то чуть отпустило.
– То есть… максимум, на что он может рассчитывать?
– Теоретически, – нотариус поправила очки, – он может попытаться через суд доказать, что ваш совместный ремонт значительно увеличил стоимость квартиры, и потребовать денежную компенсацию части этих вложений. Но, поверьте, это хлопотно и не факт, что успешно. Судьи обычно смотрят на документы. А по документам собственник – вы.
Она посмотрела на Лену поверх очков.
– Вам стоит подготовиться морально к тому, что вас будут пугать, манипулировать, говорить, что «все равно отберут». Это частая практика. Но закон на вашей стороне. Главное – не подписывайте ничего, что не понимаете. И не отдавайте оригиналы документов.
Лена кивнула.
– Спасибо.
– И еще, – нотариус задержала ее взглядом. – Вы говорите о разводе, но пока решения нет. Подумайте, чего вы на самом деле хотите. Некоторые, испугавшись, хватаются за имущество и окончательно сжигают мосты, хотя можно было бы по‑другому.
На выходе из конторы Лена остановилась, достала телефон и написала Саше короткое сообщение:
«Была у нотариуса. Собственник квартиры – я. Тебе это тоже подтвердят. Когда захочешь поговорить сам, без мамы – позвони».
Ответ пришел только вечером: одно слово – «Ок».
Больше он не звонил.
Зато на следующий день Лена нашла в своем почтовом ящике аккуратно сложенный листок – повестку на заседание комиссии по примирению при их районном ЗАГСе. Заявление о разводе, оказывается, уже было подано.
Снизу размашистый Сашин автограф. И никакого «мы поговорили». Никакой попытки хоть что‑то обсудить.
Лена стояла у почтовых ящиков, нащупывая пальцами холодный металл, и думала, как быстро слова превращаются в печати…
В назначенный день она пришла в тот самый ЗАГС, где четыре года назад они расписались. Тогда зал показался красивым и торжественным, со шторками и вазами с искусственными цветами. Сейчас все это выглядело немного потасканным и чрезвычайно нелепым – особенно тонкая фигурка женщины‑регистратора, которая пыталась одновременно улыбаться и хранить официальное выражение лица.
Саша уже ждал ее в коридоре. Рядом – Елена Викторовна, в своем любимом темном пальто и с новой яркой помадой. От нее пахло чем‑то сладким и резким – смесь духов и ментоловых леденцов.
– Привет, – неуверенно сказал Саша.
– Здравствуйте, – кивнула Лена обоим.
– Вы поймите, мы не враги, – с порога начала Елена Викторовна, словно продолжая прерванный разговор. – Мы просто хотим, чтобы все было… цивилизованно.
Лена промолчала.
Час, который они провели в душном кабинете у женщины с папкой, запомнился ей как странный спектакль. Сотрудница ЗАГСа задавала дежурные вопросы: хотите ли сохранить семью, есть ли шанс, готовы ли попытаться.
Саша говорил тихо: «Мы не сходимся характерами, давно живем как соседи, оба устали». Лена, вслушиваясь, понимала, что в этой фразе нет вранья. Так и было.
– Может быть, вы попробуете консультацию семейного специалиста? – предложила сотрудница.
– Нет, – почти одновременно ответили они с Леной.
Лена еще успела подумать, что хорошо хоть в эту сторону они смотрят синхронно. Хотя, про себя она оставила: никакой «терапии» она бы сейчас не выдержала. Слишком поздно.
Вопрос про имущество прозвучал как выстрел в глухом коридоре.
– Совместно нажитое имущество есть? Споры по разделу?
Саша замялся, посмотрел на мать. Елена Викторовна тут же выпрямилась.
– Квартира, – четко произнесла она. – Там живут вместе. Оформлена на Лену. Но мой сын там прописан много лет, ремонт делали вместе. Мы считаем, что ему положена часть.
Сотрудница подняла глаза.
– Вопросы собственности решаются не у нас, а в суде, – сухо ответила она, привычно. – Здесь мы только разводим пары. Направляйтесь в суд, если есть спор.
Лена почувствовала легкую благодарность к этой женщине с сухими руками. Та не стала создавать из их ситуаций зрелище.
Когда они вышли на улицу, Елена Викторовна тут же зашагала рядом с Лёной, загородив ей дорогу.
– Я тебе сказала, – быстро заговорила она. – Пойдем по‑людски. Зачем тебе этот суд? Ты молодая, еще устроишься. Давай так: ты переписываешь на Сашу хотя бы комнату – и мы расходимся мирно.
Лена остановилась и повернулась к ней лицом.
– Нет.
– Лена… – Саша шагнул ближе. – Ну ты не руби…
– Нет, – повторила она. – Не потому, что жадная. Потому что это не «вещь», которую мы вместе нашли на рынке. Это мой дом. Ты был в нем гостем, которого я пустила надолго.
Он вздрогнул.
– Гостем, значит.
– А как еще это назвать, если твоя мама обсуждает за моей спиной, на что ты будешь «претендовать после развода»? – Лена впервые за все это время позволила себе слегка повысить голос. – Ты хоть понимаешь, как это звучит?
Он опустил голову.
Елена Викторовна дернула его за рукав.
– Саша, поехали, – резко сказала она. – С ней сейчас говорить бесполезно.
И, глядя Лене прямо в глаза, добавила:
– Увидимся в суде…
Следующие недели прошли под знаком бумажной войны. Лена впервые в жизни познакомилась с тем, как выглядит исковое заявление, как заполняется шапка, какие справки прикладываются.
Ей посоветовали одного юриста по знакомству – женщину средних лет с жестким взглядом и удивительно спокойной манерой речи. Та внимательно выслушала Ленину историю, пролистала документы и сказала:
– Ваше дело – не самое сложное, но неприятное. Ваша свекровь, судя по описанию, будет в суде активнее сына. Будет давить на жалость, говорить о справедливости. Ваша задача – держаться фактов. У вас наследство. Брачного договора нет. Квартира оформлена до брака. Это главное.
– А то, что он делал ремонт, покупал вещи? – спросила Лена.
– Если он может доказать значительные вложения – чеки, квитанции – может требовать компенсацию части затрат. Обычно это заканчивается небольшой суммой, если вообще заканчивается. Многие суды не хотят влезать в споры про «кто купил тумбочку».
Лена поймала себя на том, что впервые за долгое время чувствует не страх, а какое‑то упрямое спокойствие. Будто перед экзаменом, к которому она наконец‑то начала готовиться.
Она собирала все документы, какие могла найти, – от старых платежек за свет на бабушкино имя до современного кредитного договора. Перекидывала в отдельную папку фотографии квартиры «до» и «после» ремонта – те, что когда‑то с гордостью выкладывала в соцсеть.
Иногда, задержавшись вечером в пустой комнате, она ловила себя на мысли: «А если бы сейчас Саша позвонил и сказал: «Пошли все к черту, давай попробуем еще раз, без мамы, без суда» – что бы она ответила?»
И честного ответа не находила.
Потому что за эти недели он позвонил лишь однажды – уточнить, в какой день придет за вещами. Пришел с двумя пакетами, наскоро набросал одежду и пару книг. Не оглядываясь, вышел.
Лена смотрела на пустую полку в шкафу и думала, как странно: когда‑то она мечтала о том, чтобы этот шкаф заполнился чужими рубашками. Теперь пустота казалась не трагедией, а возможностью что‑то туда положить свое…
День суда выдался пасмурным, с мелким моросящим дождем. Здание районного суда выглядело так же уныло, как и всегда – облупленные стены, щербатые ступеньки, выцветшая табличка у входа.
В коридоре – очередь из людей с папками, как в поликлинике. Каждый со своей маленькой трагедией: раздел, алименты, выселение. Лена вдруг остро почувствовала, что они – не особенные. Таких историй, как их, – десятки, сотни. Кому‑то делят машину, кому‑то дачу, кому‑то старый сервант.
Саша сидел на стуле у стены, нервно перебирая документы. Рядом – Елена Викторовна с видом генерала перед наступлением. Увидев Лену, та смерила ее холодным взглядом.
– Пришла, – бросила она. – Ну, давайте посмотрим, кого закон защитит.
Лена не ответила. Присела чуть поодаль, рядом с юристкой.
Судья оказалась невысокой женщиной с собранными в хвост волосами и без макияжа. Она говорила быстро, четко, явно не первый день рассматривая подобные дела.
– Истец считает, что… – начала она, зачитывая формулировки. – Ответчик возражает… Квартира получена по наследству…
Лена слушала, как их жизнь укладывается в сухие юридические фразы, и думала: «Вот так и запишут. Не «любили – разлюбили», не «разошлись во взглядах». А просто: «просят определить долю».
Елена Викторовна была в ударе. Она горячо рассказывала, как ее сын «с нуля» начинал в этой квартире, как вкладывал силы, как покупал технику.
– Он и стирал, и полы мыл, и мебель собирал, – перечисляла она. – Как же так: женщина остается с квартирой, а мужчина – ни с чем? Где же ваша справедливость?
Судья подняла взгляд.
– Мужчина имеет право на то имущество, которое зарегистрировано как совместное или доказано как приобретенное в браке, – спокойно ответила она. – Вопрос квартиры – отдельный, по ней документы есть.
Она попросила Сашу высказаться.
Тот мялся, кашлял, путался в словах.
– Я… ну… Я же тоже здесь жил. Это мой дом был. Я не хочу… то есть мне не нравится, что я как будто… случайный.
Лена вдруг услышала в его голосе то самое знакомое беспомощное нотку, которую прежде всегда спешила пожалеть. Ей стало его по‑человечески жаль. По‑человечески – но не по‑супружески.
Когда слово дали ей, она встала и, стараясь не дрожать, сказала:
– Эта квартира принадлежала моей бабушке. Она оформила ее на меня еще до того, как я вышла замуж. Для меня это не просто стены, это мой единственный дом. Я понимаю, что моему мужу тяжело возвращаться в коммуналку, но я не могу отдать ему то, что мне оставила бабушка.
Она повернулась к Саше.
– Не потому, что не хочу помочь. А потому, что это – мой корень. Если я отдам его, у меня не останется ничего своего.
Судья внимательно посмотрела на нее.
– Понятно, – сказала она. – По существу иска: определить долю супруга в праве собственности на квартиру…
И зачитала решение.
Саше было отказано в определении доли. В мотивировочной части суд указал: квартира – наследственное имущество жены, нажитое до брака; доказательств существенных вложений, увеличивших ее стоимость, не представлено.
Максимум, что суд предложил, – сторонам «в добровольном порядке урегулировать вопрос компенсации расходов на приобретение некоторых предметов обстановки», если они того желают.
Елена Викторовна побледнела.
– Как это – «отказать»? – сорвалось у нее. – А справедливость? А его годы?
Судья устало посмотрела на нее.
– Справедливость в рамках закона, – ответила она. – Закон такой.
Когда они вышли из зала, Лена внезапно почувствовала не радость, не торжество – пустоту. Будто выиграла не битву, а тяжелый спор, в котором все равно проиграли все.
Елена Викторовна зашипела:
– Ну что, довольна?
Лена посмотрела ей в глаза.
– Нет.
Повернулась к Саше.
– Если хочешь, давай поговорим отдельно. Без суда, без бумажек.
Он устало кивнул.
– Завтра…
На следующий день он пришел один. Без матери, без ее резких духов. В старой куртке, с побритыми кое‑как щеками. Постоял в коридоре, будто чужой.
– Проходи, – сказала Лена.
Они сели на кухне, каждый – за свой край стола. Между ними – все тот же скол на линолеуме.
– Прости, – сказал он первым. – За то, что втянул тебя во все это.
– Ты не ребенок, – ответила она. – Никто тебя «не втянул». Ты сам пришел к нотариусу. Сам подписал заявление.
Он криво усмехнулся.
– Да. Сам. – Помолчал. – Ты, наверное, думаешь, что я только и делаю, что маму слушаю.
Лена промолчала, но взглядом он, видимо, все понял.
– Знаешь, что самое смешное? – Он положил руки на стол, переплетя пальцы. – Я и правда испугался. Не за квартиру. За себя.
Он задумчиво посмотрел в окно.
– Помнишь, год назад я тебе говорил, что мама чуть в историю не попала? С комнатой?
Лена кивнула.
– Там было все хуже, чем я сказал, – медленно произнес он. – Она хотела продать ту комнату, где мы жили, и купить мне что‑то небольшое, отдельное, ближе к центру. Нашла через знакомого «выгодный вариант». В итоге перевела деньги каким‑то… людям. Они исчезли. Там сейчас следствие, но денег, скорее всего, уже не вернут.
Он горько усмехнулся.
– Я тогда на нее так орал… А потом понял: все. Мы с ней – в коммуналке, без денег, без вариантов. И тут – твоя квартира. Твердая, настоящая. Она за нее вцепилась, как утопающий за бревно.
– А ты? – тихо спросила Лена.
– А я… – он пожал плечами. – Я тоже испугался. Что если мы разойдемся – я вернусь туда. В комнату с чужими кастрюлями и вечно включенным телевизором. Что мне сорок – а я, как студент, с пакетом пропускаюсь по коридору, пока кто‑то матерится в кухне.
Он покосился на нее.
– Это не оправдание. Я просто пытаюсь объяснить.
– Я понимаю, – сказала Лена. И поняла, что действительно – понимает. Страшно остаться без своего угла. Страшно вернуться туда, откуда так хотел уйти.
– Но, Саша, – добавила она. – Твой страх – не повод забирать мой дом.
Он кивнул.
– Знаю.
Они долго молчали.
– Если хочешь, – сказала Лена наконец, – я могу помочь тебе снимать что‑то первые пару месяцев. Пока ты не устроишься.
Он вскинул голову.
– Жалость мне не нужна.
– Это не жалость, – устало возразила она. – Это попытка закончить по‑человечески. Мы все‑таки четыре года вместе прожили.
Он усмехнулся.
– Я сам справлюсь. Устроюсь на подработку, возьму смены. Мама там что‑то тоже пытается решить с юристами.
Лена почувствовала, как облегчение и грусть переплетаются в странный узел.
– Хорошо.
Он встал.
– Лён, – сказал он на пороге. – Спасибо тебе за эти годы. И прости, что в конце получился вот такой… базар.
– Нам обоим есть за что просить прощения, – ответила она. – Но главное – дальше жить как‑то достойно.
Он кивнул, посмотрел на нее еще раз – долго, словно пытался запомнить. Потом вышел.
Дверь щелкнула.
И тишина на этот раз показалась не пустой – просто новой…
Прошло полгода.
Лена привыкла к тому, что в прихожей – только ее куртка и один зонт. Что по утрам не звучит торопливый Сашин топот, не хлопает дверца шкафа. Она сама решала, когда приходить домой, когда есть и что смотреть по телевизору.
Квартира будто расправила плечи. Лена перекрасила стену в комнате в светлый цвет, сняла старые шторы, повесила другие – простые, без рисунка. Переставила мебель. Выкинула поломанный стул, который все обещала починить. Отодвинула от стены диван и обнаружила за ним забытый локон бабушкиной пряжи – тот самый, которым она когда‑то вязала ей шарф.
Иногда она садилась у окна с чашкой и смотрела во двор. Видела, как дети катаются на велосипедах, как соседка снизу выносит коврик, как дядя Коля поливает свои цветы на подоконнике.
Однажды вечером он позвонил в дверь.
– Лена, доча, выйди, покажусь тебе, – крикнул он из‑за двери.
Она открыла – и увидела, что он в новой рубашке и с аккуратно подстриженными волосами.
– В суд опять зовут? – усмехнулась она.
– Нет, – он махнул рукой. – Я как раз наоборот. Ты знаешь, кто у нас в доме поселился?
– Нет.
– Саша твой. С матерью. – Дядя Коля понизил голос. – Вон, в соседнем подъезде, в двушке, что пустовала. Видела его в магазине, разговаривали.
Лена ощутила, как сердце сделало неровный скачок.
– И как он?
– Да ничего, – пожал плечами сосед. – Работает много. Говорит, «отдыхаю от судов». Мать его все ворчит, что судья «продалась».
Лена усмехнулась.
– Похоже на нее.
– А он… – дядя Коля задумчиво посмотрел на Лену. – Все вокруг да около спрашивал, как ты. Но прямым текстом не осмелился. Я сказал: живет, не жалуется.
Лена кивнула.
– Спасибо.
В тот вечер она долго ходила по квартире, прикасаясь к стенам, столу, подоконникам. И вдруг поняла: она больше не ждет ни звонка, ни стука в дверь. Не прокручивает в голове возможные диалоги. Не строит воображаемые сцены примирения или выяснения отношений.
Ей просто… спокойно.
Спокойно – но не пусто. Потому что в этих стенах, помимо боли последних месяцев, остались бабушкины рассказы, запах детства, первые радости взрослой жизни. И еще – опыт того, как важно уметь сказать «нет», даже когда очень страшно.
Иногда по вечерам она думала о Саше. Не как о враге, не как о предателе. А как о человеке, который однажды испугался так сильно, что позволил страху заглушить все остальное. И о его матери – женщине, которая столько лет жила с ощущением, что мир ее обязательно обманет, что сама пошла наступать первой.
Это была их история. Неровная, местами некрасивая, но – их.
А у нее была эта квартира. Ее корень. Ее точка опоры.
И, сидя на подоконнике с книгой, Лена каждый раз чувствовала: бабушка бы, наверное, одобрила. Не войну, что развернулась вокруг этих стен, а то, что внучка все‑таки смогла остаться в своем доме, не превратившись при этом в озлобленного сторожа.
В этом и была, наверное, та самая «справедливость», о которой столько кричали в коридорах суда, но которая на самом деле тихо жила здесь – в старых обоях, в скрипящих петлях двери, в том, что у человека есть место, где он может закрыться изнутри и сказать: «Это мое. И я тут останусь».
