— А куда мне, по-твоему, девать три килограмма холодца? В форточку выкидывать? — Трубка телефона нагрелась, но голос на том конце провода был еще горячее. — Лена, ты меня слышишь? Я говорю, у меня балкон забит банками, а в холодильнике места нет даже для лекарств.
Елена зажала телефон плечом, продолжая натирать раковину содой. Губка скрипела по эмали, вторя раздражению, которое поднималось где-то в районе солнечного сплетения.
— Зинаида Петровна, у нас стол — полтора метра в разложенном виде. В прошлый раз Паша сидел на табуретке в проходе, а вы жаловались, что вам дует от окна.
— Ой, не начинай! — перебила свекровь. — Я могу и в коридоре посидеть, если родной матери места за столом жалко. Дело не в столе. Дело в атмосфере. У вас потолки выше, дышится легче. И вообще…
Пауза затянулась. Елена выпрямилась, вытерла руки о полотенце. В этой паузе было что-то не то. Обычно Зинаида Петровна тараторила без остановок, перечисляя свои заслуги перед отечеством и семьей, а тут — заминка.
— Не развалишься, если разок новый год у тебя справим, — нагло заявила свекровь в пятый раз подряд, но теперь в ее голосе прозвучала какая-то визгливая, неестественная нота. — Всё, я уже курицу купила. Буду у вас тридцать первого к обеду. Пашке привет.
Гудки.
Елена посмотрела на погасший экран смартфона. В кухне пахло чистящим порошком и старым деревом — запах дома, который они с Павлом восстанавливали по крупицам последние семь лет. Без дизайнеров, без бригад. Сами циклевали паркет, сами искали на барахолках латунные ручки. Это была их крепость. И эту крепость снова собирались брать штурмом.
Но странность была не в напоре. Странность была в причине. Зинаида Петровна обожала свою квартиру. Это был её музей, её храм, её пьедестал. Двушка в «сталинке» с лепниной, где каждый коврик лежал строго по фэн-шую, а хрусталь в серванте стоял так плотно, что казалось, чихнешь — и все рухнет. Она никогда не позволяла перевозить салаты к сыну. «У вас тарелки не те, вкус портится», — говорила она раньше.
А тут — сама напрашивается. Пятый год подряд, но с такой настойчивостью — впервые.
Дверь в прихожей хлопнула. Павел пришел.
Он вошел в кухню, тяжелый, широкоплечий, в рабочей куртке, от которой веяло морозом и металлической стружкой. Он работал начальником смены в цеху металлообработки, руки у него всегда были чуть серыми, как бы он их ни отмывал, но Елена любила эти руки. Они были надежными.
— Мать звонила? — спросил он, даже не поздоровавшись. Видимо, выражение лица жены всё сказало за неё.
— Звонила. Сказала, что холодец ей девать некуда. Тридцать первого будет здесь. С ночевкой, судя по всему.
Павел тяжело опустился на стул, тот жалобно скрипнул.
— Лен, ну пусть приедет. Ты же знаешь, у неё давление скачет, ей одной страшно.
— Паша, она прошлую неделю на лыжах в парке ходила. Какое давление? — Елена поставила перед мужем тарелку с супом. — Она что-то темнит. Ты давно у неё был?
— Недели две назад. Завозил картошку. Только в квартиру не поднимался, она сама к подъезду выскочила, пакеты перехватила. Сказала, у неё там уборка генеральная, полы мокрые, нечего топтать.
Елена замерла с половником в руке.
— Уборка? Зинаида Петровна не пустила тебя в квартиру из-за мокрых полов? Она, которая заставляет тебя разуваться на лестничной клетке и надевать войлочные тапки?
— Ну да. Спешила куда-то. Вся такая… взъерошенная. В новом пальто, кстати. Я такого раньше не видел. Бордовое, с воротником.
— У неё нет денег на новое пальто, Паш. Она за коммуналку в прошлом месяце у нас просила добавить.
Павел пожал плечами, отправляя ложку супа в рот.
— Может, отложила. Лен, не ищи черную кошку. Ну хочет мать праздника. Стареет она. Внимания хочет. Потерпим одну ночь, не чужие люди.
Он ел, а Елена смотрела на его вихор на макушке, который никак не хотел лежать ровно, и чувствовала, как внутри натягивается струна. Женская интуиция — вещь неприятная. Она зудит, как комар ночью.
На следующий день, двадцать девятого декабря, город стоял в пробках. Снег падал крупными, тяжелыми хлопьями, превращаясь под колесами в серую кашу. Елена отпросилась с работы пораньше — якобы докупить подарки, а на самом деле ноги сами несли её в район, где жила свекровь.
Она не собиралась шпионить. Просто хотела… проверить. Может, зайти, поздравить заранее, вручить коробку конфет и посмотреть в глаза.
Дом Зинаиды Петровны стоял монументально, украшенный лепными карнизами, с которых свисали опасные сосульки. Окна свекрови на третьем этаже были темными. «Странно, — подумала Елена. — В четыре часа дня она обычно смотрит сериалы».
Елена набрала код домофона. Никто не ответил. Она подождала, пока из подъезда выйдет соседка с таксой, и юркнула внутрь.
На лестничной клетке пахло жареным луком и чьим-то дешевым табаком. Дверь свекрови — массивная, обитая дерматином еще в девяностые — выглядела как обычно. Елена занесла палец над звонком, но тут услышала звуки из-за двери.
Там не было тишины. Там играла музыка. Громкая, ритмичная, какая-то восточная попса. И слышался смех. Грубый мужской хохот и звонкий женский смех, совсем не похожий на старческое дребезжание Зинаиды Петровны.
Елена отшатнулась. Может, ошиблась этажом? Нет, номер квартиры 34. Табличка на месте.
Она нажала на звонок. Музыка не стихла. Она нажала длинно, настойчиво.
За дверью завозились, музыка оборвалась.
— Кого там нелегкая принесла? — пробасил мужской голос. Не Пашин. Чужой, хриплый.
Дверь распахнулась. На пороге стоял мужик лет сорока, в майке-алкоголичке и трениках с оттянутыми коленями. Смуглый, небритый, с золотым зубом, сверкнувшим в полумраке прихожей.
— Тебе чё, хозяйка?
Елена опешила настолько, что забыла поздороваться.
— А… Зинаида Петровна здесь живет?
— Нет тут никакой Зинаиды, — буркнул мужик. — Ошиблась адресом.
— Как нет? Это её квартира! Я её невестка!
Из глубины коридора, шлепая тапками, выплыла дородная женщина в халате.
— Кто там, Алик?
— Да какая-то баба, говорит, невестка хозяйки.
Женщина прищурилась, оглядела Елену с ног до головы — от кожаных сапог до шапки.
— А, Петровны невестка? Так её нету. Она съехала.
— Куда съехала?!
— Откуда я знаю? Сдала нам хату до мая, деньги взяла за три месяца вперед и умотала. Сказала, к детям жить поедет. Вы разве не в курсе?
Земля под ногами Елены качнулась.
— Вы врете, — тихо сказала она. — Она не могла сдать квартиру. Там её вещи, её хрусталь…
— Хрусталь в коробки запаковала, на балкон вынесла, — равнодушно сказала женщина. — Нам-то что? Мы деньги заплатили, договор есть, хоть и на салфетке писаный. Всё, девушка, не сквозите, у нас плов стынет.
Дверь захлопнулась перед носом.
Елена стояла на грязной площадке, глядя на дерматиновую обивку. Зинаида Петровна сдала свою драгоценную квартиру каким-то торгашам с рынка? Сдала свой «храм»? И собиралась жить у них, не сказав ни слова? «Не развалишься, если разок новый год у тебя справим…»
Теперь фраза звучала совсем иначе. Не «разок». И не «новый год».
Домой Елена вернулась, когда Павел уже был там. Он сидел на кухне, чинил тостер, ковыряясь отверткой в его внутренностях.
— Ты где была? Мать звонила пять раз. Говорит, ты трубку не берешь. Спрашивает, есть ли у нас раскладушка.
Елена молча сняла пальто, повесила его на крючок. Прошла в кухню, села напротив мужа.
— Паша, положи отвертку.
Он поднял голову, увидел её бледное лицо.
— Что случилось? ДТП? Кто-то заболел?
— Твоя мать сдала квартиру.
Павел замер.
— Что?
— Я была там. Там живут какие-то люди, Алик и его жена. Они сказали, Зинаида Петровна взяла деньги за три месяца вперед и сказала, что переезжает к детям. То есть к нам. Насовсем.
Павел медленно положил тостер на стол. Его лицо, обычно спокойное и добродушное, начало темнеть.
— Это шутка какая-то? Она же пылинки сдувала с этого паркета.
— Не шутка. Она вынесла хрусталь на балкон. Паша, она продала наше спокойствие за… за что? За деньги? Зачем ей столько денег сразу?
— Я сейчас ей позвоню.
Он схватил телефон, но Елена накрыла его руку своей ладонью.
— Не надо звонить. Пусть приедет. Завтра тридцатое. Пусть приедет и сама все скажет. Если мы сейчас устроим скандал по телефону, она соврет, вывернется, скажет, что я все придумала, или у нее давление, или сердце. Пусть приедет с вещами.
Тридцать первого декабря, в десять утра, в дверь позвонили.
На пороге стояла Зинаида Петровна. Она была не одна. Рядом с ней стояли два огромных клетчатых баула, какие бывают у челноков, и старый советский чемодан. Сама она была в том самом бордовом пальто, которое видел Павел, и в новой норковой шапке, сдвинутой набекрень.
— Ну, встречайте гостей! — гаркнула она, но глаза её бегали. — Пашка, чего застыл? Бери сумки, тяжелые, как грехи мои. Там соленья, варенья, подарки…
Павел молча поднял баулы. Они были тяжелыми не от солений. Они были набиты одеждой.
Когда все зашли в квартиру, повисла тяжелая тишина. Зинаида Петровна суетилась, снимая пальто, громко восхищалась запахом из кухни (хотя пахло пока только варящимися овощами), но никто ей не подыгрывал.
— Чаю налейте матери! — наконец, не выдержала она, плюхнувшись на диван в гостиной. — Уморилась, пока добралась. Таксисты — хамы, цены ломовые.
Елена вышла из кухни, вытирая руки. Встала в дверном проеме. Павел стоял у окна, спиной к комнате, глядя на заснеженный двор.
— Зинаида Петровна, — тихо начала Елена. — А зачем вы взяли зимние вещи? Все зимние вещи? Я видела в сумке вашу дубленку.
Свекровь поперхнулась воздухом.
— Ну так… холодно же. Мало ли, вдруг гулять пойдем.
— А постельное белье? Три комплекта? Тоже гулять?
Зинаида Петровна покраснела пятнами. Она дернула воротник блузки.
— Что за допрос, Лена? Я к сыну приехала праздник встречать!
— Мама, — Павел повернулся. Голос его был глухим, как из бочки. — Я знаю про квартирантов. Лена была там.
Тишина стала звенящей. Казалось, слышно, как тикают часы на стене. Зинаида Петровна сдулась, как проколотый шарик. Плечи опустились, наглость исчезла, осталась только старая, испуганная женщина в нелепой яркой блузке.
— Выгнали бы меня, — вдруг сказала она, глядя в пол. — Если бы узнали сразу — выгнали бы. Или орать начали.
— Кто выгнал? Мы? — Павел шагнул к ней. — Мама, ты в своем уме? Зачем ты сдала квартиру? У тебя долги? Тебя шантажируют?
— Нету долгов! — она вскинула голову, и в глазах блеснули злые слезы. — Просто… просто я жить хочу! По-человечески!
— А ты как жила? — удивилась Елена.
— Как мышь я жила! Пенсия — слезы. Коммуналка — половина пенсии. Лекарства — вторая половина. А я… я зубы хотела сделать! Нормальные зубы, а не эту вставную челюсть, которая клацает, как кастаньеты! — Она вдруг открыла рот и пальцем постучала по верхнему ряду зубов. — Импланты хотела! Врач насчитал двести тысяч. Где мне их взять? У тебя просить? У тебя, Пашка, и так зарплата не резиновая, вы ипотеку за дачу платите. А тут подвернулись эти… Алик с Розой. Сразу наличкой дали, за полгода вперед. Я подумала: поживу у вас зиму, зубы сделаю, и вернусь. Ну потеснитесь, не чужие же! Я же мать!
Елена села в кресло напротив. Вся злость вдруг ушла, осталось только чувство какой-то брезгливой жалости и одновременно — понимания. Зубы. Обычные человеческие зубы. Не «бизнес», не «инвестиции», не помощь «бедному племяннику». Просто желание жевать яблоко, не боясь, что челюсть выпадет.
— Мама, — Павел сел рядом с ней на диван, взял её за руку. Рука у неё была сухая, с узловатыми пальцами. — Ну почему ты ртом не сказала? «Паша, нужны зубы». Мы бы что-то придумали. Кредит бы взяли.
— Кредит! — фыркнула она, вытирая нос тыльной стороной ладони. — Вы и так в долгах. А я… я хотела сюрприз. Думала, приеду красивая, с улыбкой голливудской. А этот врач… он сказал, сначала надо десны лечить, потом штифты вживлять, потом ждать три месяца… В общем, затянулось всё. А деньги я уже взяла. И пальто купила… Сдуру. Чтобы перед врачом не стыдно было в старом пуховике раздеваться.
В комнате снова повисла тишина. Только теперь она была не звенящей, а ватной, тяжелой.
— И где деньги сейчас? — спросила Елена деловито.
— В лифчике зашиты, — буркнула свекровь. — Половину уже отдала за первый этап. Остальное берегу.
Елена посмотрела на Павла. Он выглядел растерянным. Жить полгода с матерью в одной квартире. С её характером, с её вечными советами, с её громким телевизором. Это был приговор их тихому счастью. Но выгнать её на улицу? С деньгами в лифчике и без зубов?
— Так, — сказала Елена, вставая. — Ситуация, конечно, аховая. Зинаида Петровна, вы поступили… как авантюристка. Глупо и рискованно. Эти ваши Алик с Розой могут квартиру разнести так, что ремонт выйдет дороже зубов.
— Они обещали… — начала было свекровь.
— Обещанного три года ждут. Договор официальный есть?
— Нет. На бумажке написали расписку.
Елена закатила глаза.
— Паша, после праздников поедешь туда, проверишь всё. Сменишь замки на одной комнате, запрешь там ценные вещи, если они еще целы. И будешь проверять их каждую неделю.
Она подошла к окну, глядя на серую хмарь за стеклом.
— А вы, Зинаида Петровна, остаетесь. Но с условиями.
Свекровь встрепенулась, в глазах появился боевой блеск.
— Это с какими еще условиями? В своем доме условия будешь ставить?
— Это мой дом, — спокойно, но жестко отрезала Елена. Повернулась и посмотрела свекрови прямо в переносицу. — И условия такие: кухней заведую я. Никаких советов, как мне варить борщ или как гладить рубашки Паше, я не слышу. Вы занимаетесь своими зубами и… вяжете.
— Что делаю?
— Вяжете. Я видела, вы умеете отличные носки вязать. У Паши на работе мужики мерзнут в цеху. Свяжете пар десять на продажу — будет вам прибавка к пенсии. Нечего без дела сидеть и нас пилить.
Зинаида Петровна открыла рот, чтобы возмутиться, но посмотрела на сына. Павел молчал, но смотрел на жену с таким выражением… благодарности и уважения, что слова застряли у матери в горле.
— Ладно, — буркнула она. — Носки так носки. Только шерсть купите нормальную, не синтетику.
Вечер тридцать первого. Стол всё-таки разложили, пришлось сдвинуть диван к стене. Елка мигала разноцветными огнями, отражаясь в темном окне.
На столе стоял холодец — те самые три килограмма, которые Зинаида Петровна всё-таки притащила в банках. Он был мутноватый, с чесноком, нарезанным крупными кусками, не такой идеальный, как у Елены, но Павел ел его с удовольствием, намазывая горчицу толстым слоем.
Телевизор бормотал что-то про «Иронию судьбы». Зинаида Петровна, уже переодевшаяся в домашний халат (который Елена ей выделила), сидела во главе стола. Она выглядела усталой, постаревшей, без своей обычной брони из наглости и апломба. Сейчас, без макияжа, с редкими волосами, она казалась просто пожилой женщиной, которая очень боялась одиночества и старости, и совершила глупость, пытаясь убежать от этого страха.
— А вкусно получилось, Лена, — вдруг сказала она, пробуя салат «Мимоза». — Лук ошпарила?
— Ошпарила, — кивнула Елена.
— Правильно. Я всегда говорила, горечь надо убирать.
Павел поднял бокал с шампанским.
— Ну, давайте проводим старый год. Пусть все глупости останутся в нем.
— И все квартиранты, — добавила Елена, чокаясь с мужем.
Зинаида Петровна вздохнула, звякнула своей рюмкой о их бокалы.
— Да ладно вам. Зато зубы будут. Буду улыбаться, как кинозвезда.
— Будешь, мам, будешь, — улыбнулся Павел.
В этот момент за окном бахнул первый салют. Разноцветные сполохи осветили комнату, выхватив лица: усталое лицо Павла, спокойное лицо Елены и растерянно-счастливое лицо Зинаиды Петровны.
Елена посмотрела на свекровь и подумала, что полгода — это, конечно, долго. Будут и ссоры, и обиды, и нравоучения про то, как правильно жить. Но сейчас, в эту минуту, она чувствовала странное тепло. Словно огромный, колючий, неудобный камень, который висел над ними, упал и оказался не камнем, а просто мешком с картошкой. Тяжелым, пыльным, но своим.
— Паш, — сказала Елена, когда куранты начали бить. — А шерсть я ей хорошую куплю. Мериносовую. Пусть вяжет.
Зинаида Петровна поджала губы, чтобы скрыть дрожание подбородка, и потянулась за шпротами.
— Мериносовую… Скажешь тоже. Обычную овечью бери, она для суставов полезнее.
Они встретили Новый год. Жизнь продолжалась — сложная, нелепая, без глянца и спецэффектов, но настоящая. И в этой жизни иногда приходилось терпеть чужие ошибки, чтобы сохранить что-то более важное, чем квадратные метры и тишина. Человечность, наверное.
Послепраздничные дни потянулись ленивой чередой. Квартира, привыкшая к тишине двоих, теперь наполнилась звуками. Зинаида Петровна кашляла по утрам, громко мешала ложечкой чай, шарпала тапками. Но самое удивительное — она сдержала слово. Она почти не лезла в кухню.
Седьмого января Павел поехал «проведать» квартиру матери. Вернулся он через два часа, злой как черт, с разбитой губой.
Елена ахнула, бросилась за аптечкой. Зинаида Петровна, увидев сына, схватилась за сердце (на этот раз по-настоящему).
— Пашка! Кто тебя?! Алик?!
— Алик, — сплюнул Павел в раковину кровь. — Устроили там притон. Дым коромыслом, какие-то левые мужики. Я стал их выгонять, они полезли в драку.
— Господи! — завыла свекровь. — Милицию надо! Полицию!
— Вызвал я наряд, — Павел сел, морщась от боли, пока Елена обрабатывала ссадину перекисью. — Вышвырнули их. Замки я сменил. Но, мам… там срач. Обои в коридоре порвали, ковер вином залили. И хрусталь твой… пару вазочек кокнули на балконе, видимо, когда курили.
Зинаида Петровна опустилась на стул. Лицо её стало серым. Её храм. Её музей.
— Ну и черт с ним, — вдруг тихо сказала она.
Павел и Елена переглянулись.
— Мам, ты чего?
— Черт с ним, с хрусталем, — повторила она тверже. — Главное, ты живой. И… документы на квартиру у меня с собой были. Стены отмоем. Обои переклеим.
Она посмотрела на Елену. Взгляд был прямой, без привычного лукавства.
— Лен, у тебя там оставался кусок пирога? Дай, а? Стресс заесть надо.
Елена отрезала ей кусок. Свекровь жевала, морщась от боли в деснах, но ела.
— Знаете, — сказала она с набитым ртом. — А может, ну их, эти импланты? Дорого, долго. Поставлю обычный мост. А на остальные деньги… Паш, давай ремонт в твоей машине сделаем? Ты говорил, там стойки стучат. Или что там у тебя стучит.
— Мама, — Павел улыбнулся разбитой губой. — Ешь давай. Со стойками я сам разберусь. А зубы делай. Раз уж ввязалась в эту авантюру, иди до конца. Характер надо выдерживать.
Елена смотрела на них и понимала: ничего не кончилось. Всё только начинается. Ремонт в квартире свекрови, лечение её зубов, месяцы совместной жизни. Будет трудно. Будет раздражение.
Но «дурой» или «идиоткой» она её больше про себя не назовет. Потому что увидела за этой «свекровью-монстром» простого человека, который запутался в собственных желаниях и страхах.
— А носки я уже начала, — вдруг сообщила Зинаида Петровна, доев пирог. — Синие. И резинку двойную сделала, чтоб не сползали. Завтра померишь, Паш.
За окном падал снег, засыпая следы Алика, следы такси, следы старого года. В кухне пахло чаем и перекисью водорода. Жизнь шла своим чередом — бестолковая, хлопотная, но теплая. Такая, какой она и должна быть.
