— А вы — нахлебники! Что, братец, не нравится тебе? А ты слушай, слушай! Я тебе сейчас всю правду про тебя выложу! Чего сюда явились? Неудачники! Мать с отцом обираете, живете в их квартире. Расплодились там! Родители квартиру сдавать могли, доход дополнительный к пенсии иметь. А нет, они вас пустили! Да что вы там им платите? Копейки!
***
Маршрутка, старая, дребезжащая «Газель», подпрыгнула на очередной кочке, и Семен привычно стукнулся виском о холодное стекло. За окном проплывали серые поля, присыпанные первым ноябрьским снегом. Темнело.
Два часа туда. Два часа обратно.
Каждый день он мотался из городка жены, куда они сбежали, в свой родной город на работу. Ноги гудели, позвоночник ныл, но другой работы не было, а семью кормить надо. В наушниках играло что-то монотонное, но мысли перекрикивали музыку.
Семен закрыл глаза. Перед глазами тут же всплыл тот самый дом. Двухэтажный, из красного кирпича. Он помнил каждый кирпичик, потому что сам их и таскал. Ему было пятнадцать, когда отец затеял стройку. Семен месил раствор, таскал ведра, срывал спину, пока его сверстники гоняли мяч. Он думал: «Это наш дом. Мой дом».
Как же он ошибался.
Маршрутка затормозила на конечной. Семен вывалился в промозглую сырость вечера, поднял воротник куртки и побрел к пятиэтажке, где жила теща. Там его ждали Наташа и сын, маленький Данька.
Дверь открыла жена. В домашнем халатике, с пучком на голове, уставшая, но родная. Запахло жареной картошкой и уютом.
— Приехал? — она чмокнула его в щеку, но взгляд остался настороженным. — Устал?
— Как собака, — выдохнул Семен, стягивая ботинки. — Данька спит?
— Уложила только что. Мой руки, ужин на столе.
На кухне было тихо. Слишком тихо. Семен знал эту тишину. Она предвещала бурю. Он сел за стол, пододвинул к себе тарелку с дымящейся картошкой. Наташа села напротив, подперев подбородок кулаком.
— Тебе отец звонил, — сказала она ровно. Не вопрос, утверждение.
Семен замер с вилкой у рта.
— Откуда знаешь?
— У тебя телефон на столе вибрировал, пока ты в душе был. «Батя» высветилось. Ты перезвонил?
Семен положил вилку. Аппетит пропал мгновенно, словно ветром сдуло.
— Нет еще. Наташ, ну не начинай. Может, случилось чего. Они старые люди.
— Старые люди? — Наташа горько усмехнулась. Глаза ее сузились. — А когда они нас на улицу вышвыривали, они молодые были? Когда мать твоя меня воровкой называла из-за дешёвых китайских часов, у неё маразм был?
— Наташ…
— Что «Наташ»? — голос жены зазвенел, набирая обороты. — Я тебе сказала, Сеня. Хочешь к ним — езжай. Только обратно не возвращайся. Я в ЗАГС пойду на следующий же день. Мне эти качели надоели. Я не хочу, чтобы мой сын общался с людьми, которые его мать грязью поливали.
Семен опустил голову. Он понимал её. Господи, как же он её понимал. Но и вырвать из сердца родителей, какими бы они ни были, не мог. Это была какая-то дурная, болезненная привязанность, замешанная на чувстве долга и детских воспоминаниях, когда всё еще было хорошо.
***
Они тогда жили в одной из квартир родителей. Платили, как чужие люди. Семен отдавал отцу конверт с деньгами, и каждый раз ему хотелось сгореть со стыда. Отец брал, пересчитывал, слюнявя палец.
— Тут за свет мало, — бурчал он. — Вы жгете, как не в себя. У Наташки твоей фен, стиралка каждый день. Доплатишь в следующем месяце.
А потом приехала сестра, Светка, с мужем. Собрались на даче. Вроде как семейный ужин. Семен думал, посидят, шашлыков поедят. А получилось судилище.
Мать, Галина Ивановна, сидела во главе стола, поджав губы. Она всегда так делала перед тем, как вылить ушат помоев.
— Ну что, бизнесмены, — начала она ехидно, глядя на Наташу. — Долго еще у нас на шее сидеть будете?
— Мы платим, Галина Ивановна, — тихо ответила Наташа. — И не мало платим.
— Платите! — фыркнула сестра. Светка всегда была любимицей. Ей всё сходило с рук. — Копейки вы платите. А квартиру занимаете. Родители могли бы её дороже сдать. А вы… Ничего не добились. Ничего своего нет. Вроде Сеня работает, а толку? Неудачники.
Это слово резануло Семена по живому. «Неудачники». Он, который этот дом строил. Он, который дом этот поднимал, пока Светка по дискотекам бегала.
— Свет, ты бы помолчала, — буркнул он тогда.
— А чего мне молчать? — взвилась сестра. — Правду говорю! Мы вот с мужем крутимся, вертимся. А вы — приживалки.
И тут отца прорвало. Николай Петрович, выпив, вдруг ударил кулаком по столу.
— Вон отсюда! — заорал он, брызгая слюной. — Надоели! Кормим вас, поим, а благодарности — ноль! Жена твоя, Сенька, только и знает, что рожи кривить! Смеётся надо мной! Думает, я дурень старый!
— Я не смеюсь, Николай Петрович, — Наташа побледнела, но держалась. — Я просто сказала, что брать деньги с сына за жильё, когда у вас две квартиры пустуют — это странно.
— Ах ты, змея! — отец побагровел. — Вон! Чтоб духу вашего завтра не было!
И они уехали. Собрали вещи за два дня. Наташа плакала, пакуя коробки, а Семен молчал, стиснув зубы так, что желваки ходили ходуном.
— Сень, ты меня слышишь? — голос Наташи вернул его в реальность.
Она сидела напротив, и в её глазах стояли слезы.
— Я не хочу так больше, Семён. Я люблю тебя. Правда люблю. Ты хороший отец, муж замечательный. Но эта твоя пуповина… Она нас задушит. Они тебя не уважают. Они тебя используют. А ты всё лезешь к ним, всё прощения ищешь. За что? За то, что ты существуешь?
Семен встал, подошел к окну. Там, в темноте чужого города, выли ветра.
— Я не ищу прощения, Нат. Я просто… Они родители. Вдруг помрут, а мы в ссоре.
— А когда они скрывали, что Светка беременна? — жестко напомнила Наташа. — Отец тебе сказал, только когда она уже родила! Как чужому! «А, кстати, у тебя племянник есть». Тебе не больно было?
— Больно, — глухо ответил Семен. — До сих пор больно.
— Вот и мне больно. За тебя больно.
Разговор закончился ничем, как обычно. Наташа ушла спать, демонстративно отвернувшись к стене. Семен еще долго сидел на кухне, глядя на остывшую картошку.
***
На следующий день, в обед, Семен вышел из офиса покурить. На парковке стояла знакомая старая «Нива». Отец.
Семен вздохнул, выбросил сигарету и подошел. Николай Петрович сидел за рулем, постаревший, ссутулившийся. Увидев сына, он вышел, неловко переминаясь с ноги на ногу.
— Здорово, сын.
— Здравствуй, пап.
Они стояли, два родных человека, разделенные пропастью обид.
— Я это… — отец полез в багажник. — Вот. Даньке передай. Конструктор. Он вроде любит такое.
Он протянул большую цветастую коробку. Дорогую. Видно, что не в переходе купил.
— Спасибо, — Семен взял коробку. — Сам-то как? Мать как?
— Да как… — отец махнул рукой, доставая пачку дешевых сигарет. — Скрипим. Мать ночами не спит. Ходит по дому, как привидение. Светка-то… того.
— Чего «того»? — напрягся Семен.
— Да уехала она. С мужем своим. В Москву подались, за длинным рублем. Квартиру продали, которую мы им помогли купить, и усвистали. Даже внука не привозят. Звонят раз в месяц: «Денег дайте». А где ж мы возьмем? Пенсия не резиновая.
Семен хмыкнул. Бумеранг, значит.
— А мы думали, у Светки всё в шоколаде. «Крутится-вертится».
— Да какое там, — отец сплюнул. — Понты одни. Слышь, Сень… Ты это… Не серчай на мать. У неё характер — сам знаешь. Она скучает. Чашки твои перебирает, которые ты подарил.
— Те самые, которые Наташа якобы украла? — не удержался Семен.
Отец покраснел. Пятна пошли по шее.
— Ну, глупая баба, чё с неё взять. Придумала себе врага… Сень, может, приедете? В выходные? Баньку истопим.
Семен посмотрел на конструктор в своих руках. Потом на отца. Жалко его было. И злость была. Адская смесь.
— Не могу, пап. Наташа… она слышать о вас не хочет. Вы её сильно обидели. И меня.
— Да понимаю я, — отец опустил голову. — Ладно. Ты подарок передай. И это… скажи, что дед привет передавал.
Он сел в машину, хлопнул дверью и уехал, оставив за собой облако сизого дыма.
***
Вечером Семен отдал сыну конструктор. Данька визжал от восторга, собирая пожарную станцию. Наташа смотрела на это с поджатыми губами, но ничего не сказала.
Прошла неделя. В субботу утром, когда Семен еще валялся в постели, наслаждаясь законным выходным, в дверь позвонили. Настойчиво так, требовательно.
— Кого там принесло? — проворчала Наташа, накидывая халат.
Семен тоже встал, почуяв неладное.
В прихожей Наташа замерла, глядя в глазок. Потом обернулась к мужу, глаза у неё были по пять копеек.
— Там твои. Оба.
Семен почувствовал, как холодок пробежал по спине. Приехали. За двести километров. Сами.
— Открывай, — сказал он.
— Сеня, я уйду к маме в комнату, — прошипела Наташа. — Я не буду с ними разговаривать.
— Наташ, пожалуйста. Просто открой. Не выгонять же их на лестницу.
Она фыркнула, щелкнула замком и тут же ушла вглубь квартиры, громко хлопнув дверью детской.
На пороге стояли Николай Петрович и Галина Ивановна. Мать выглядела совсем сдавшей. Осунулась, постарела лет на десять. В руках она держала сумку с банками — соленья, варенье. Отец переминался с ноги на ногу, сжимая в руках какой-то конверт.
— Привет, сынок, — тихо сказала мать. Голос у неё дрожал. — Пустишь?
Семен молча отошел в сторону.
Они прошли на кухню. Сели на краешки стульев, как бедные родственники. Квартира у тещи была простая, но чистая, уютная. Не то что их хоромы, из которых выжили сына.
— Чай будете? — спросил Семен, наливая воду в чайник.
— Будем, Сенечка, будем, — закивала мать. Она всё оглядывалась по сторонам. — А где… Наташа? Внучок где?
— В комнате. Не хотят выходить.
Галина Ивановна всхлипнула. Достала платочек, промокнула глаза.
— Заслужили, — сказал отец твердо. — Чего уж там. Сень, сядь. Поговорить надо.
Семен сел напротив.
— Мы, сын, виноваты перед вами, — начал отец, глядя прямо в глаза. Не бегал взглядом, как раньше. — Кругом виноваты. И с квартирой этой, и с деньгами. Светка нам глаза-то открыла, когда уехала и бросила. Мы поняли, кто на самом деле родной, а кто так… потребитель.
Он положил на стол конверт.
— Тут деньги. Все, что вы нам за аренду платили. Я записывал. До копейки. И еще сверху добавил, сколько смогли накопить. Возьми. Это ваше. Не по-людски мы поступили. С родного сына три шкуры драть… Стыдно мне, Сень. Как перед богом стыдно.
Семен смотрел на пухлый конверт. В горле стоял ком.
— Мам? — он перевел взгляд на мать.
Галина Ивановна вдруг закрыла лицо руками и заплакала. Не картинно, как она умела раньше, а по-настоящему, горько, по-старушечьи.
— Прости меня, Сенечка! — запричитала она. — И Наташа пусть простит… Я ж от ревности всё! Думала, уведет она тебя, забудешь мать. А вышло-то вон как… Сама тебя оттолкнула. Часы эти проклятые… Я ж их сама за шкаф уронила, потом нашла, а признаться гордость не дала! Дурында я старая!
В кухне повисла тишина, прерываемая лишь всхлипами матери.
Дверь детской тихонько скрипнула. На пороге стояла Наташа. Она слышала. Всё слышала. Лицо у неё было строгое, но злости в глазах уже не было. Рядом выглядывал Данька, сжимая в руке пластмассового пожарного из дедова подарка.
— Галина Ивановна, — сказала Наташа ровным голосом. — Вам валерьянки накапать? Или чаю с мятой?
Мать подняла на неё заплаканные глаза.
— Наташенька… Дочка… Простишь ли?… Знаю, много зла сделала.
Наташа вздохнула. Глубоко, словно сбрасывая с плеч тяжелый мешок. Она подошла к столу, взяла чайник.
— Кто старое помянет… — тихо сказала она. — Дань, иди к бабушке. Она тебе пирожков привезла, наверное.
Данька, недолго думая, подбежал к незнакомой бабушке. Дети чувствуют искренность.
— А с капустой есть? — деловито спросил он.
Галина Ивановна, дрожащими руками, обняла внука, прижав к своей старой кофте.
— Есть, мой золотой! И с капустой, и с яблочками! Всё есть!
Николай Петрович крякнул, полез во внутренний карман пиджака.
— А я это… мы тут подумали с матерью. Дом-то большой. Пустой стоит. Тяжело нам. Может… вернетесь?
Семен и Наташа переглянулись.
— Нет, пап, — твердо сказал Семен. — Жить вместе мы не будем. Проходили уже. У нас здесь работа, садик. И вообще… две хозяйки на кухне — это война.
Отец кивнул, соглашаясь.
— Понимаю. Правильно. Тогда так. Мы квартиру ту, что вы снимали у нас… Мы её на тебя перепишем. Дарственную оформим. Продадите её, добавите вот эти деньги, — он кивнул на конверт, — и купите здесь своё жильё. Чтоб не мотаться по съемным. Чтоб у внука свой угол был. Настоящий.
Наташа ахнула. Она не ожидала такого поворота.
— Николай Петрович, это… это очень щедро. Но Светлана… Она же обидится.
— А плевать мне! — вдруг рявкнул отец, стукнув ладонью по колену. — Пусть обижается! Ей мы уже помогли. Хватит. Теперь ваша очередь жить по-человечески. Вы нас не бросили, даже когда мы… ну, вы поняли. А она?
Галина Ивановна кивнула, вытирая слезы.
— Берите, дети. Берите. Нам ведь ничего не надо уже. Только чтоб вы приезжали иногда. Хоть раз в месяц.
Семен посмотрел на жену. Наташа улыбнулась — впервые за долгое время искренне и тепло, глядя на его родителей.
— Приедем, — сказала она. — В следующие выходные и приедем. У Сени день рождения скоро. Вот и отметим. Я торт испеку.
— «Наполеон»? — с надеждой спросил отец.
— «Наполеон», — кивнула Наташа.
Семен сидел, глядя на свою семью. На отца, который впервые за много лет смотрел на него с уважением. На мать, которая тискала внука. На жену, которая наливала чай в кружки.
Внутри него развязывался тугой узел, который мучил его все эти годы. Обида уходила, растворялась в запахе пирожков и детском смехе.
Он знал, что будет непросто. Характеры не меняются за один день. Будут еще и споры, и недопонимания. Но главное случилось — лед тронулся. Они снова стали семьей. Не идеальной, с трещинами и шрамами, но живой. И больше никто не будет называть их неудачниками. Потому что у них есть самое главное — умение прощать.
— Пап, — сказал Семен, беря отца за руку. Рука у него была шершавая, мозолистая. Родная. — Спасибо.
Отец сжал его ладонь в ответ. Крепко.
— Тебе спасибо, сын. Что не отвернулся.
За окном шел снег, засыпая серый город белым, чистым покрывалом. Жизнь начиналась с чистого листа.
