— Деньги, которые ты мне должен, Димка, считай, я уже забрала. А то, что сверху, это так, проценты за моральный ущерб.
Марина выпалила это, стоя в дверном проеме их кухни-подворотни. Февральский ветер бил в стекло, пытаясь просочиться сквозь щели в старых рамах. За её спиной булькал чайник, на пластиковом столе сиротливо лежали две кредитные книжки с затертыми цифрами ежемесячных платежей. Дмитрий, только что пришедший со смены, с размаху швырнул связку ключей на тумбу, но промахнулся. Ключи звякнули по линолеуму, звук был такой же пустой и безнадежный, как их общее состояние на протяжении последних трех лет.
— Что? — только и смог выдавить он, снимая куртку. Лицо его, уставшее после двенадцати часов за станком на заводе, стало каменным.
— Московская квартира. Та самая, от тёти Кати. Риелтор только что звонил. Нашёлся покупатель. Всё чисто, готовы выходить на сделку через пару недель. Цифра… Цифра такая, что нашу ипотеку можно закрыть целиком и ещё останется. На машину. Нормальную. Или на ремонт здесь. Или просто… положить и спать спокойно.
Марина говорила быстро, словно боялась, что её перебьют. Она держала в руке телефон, как доказательство, хотя звонок был час назад. Дмитрий молчал, и эта пауза росла, заполняя собой всю крохотную кухню, вытесняя воздух, смешиваясь с запахом дешёвой тушёнки, которую она разогревала на ужин.
— И при чем здесь твои «проценты»? — наконец спросил он, поднимая ключи. Голос был глухой, без эмоций.
— При том, что три года назад мы влезли в эту кабалу! — голос Марины дрогнул, но она выпрямилась, обхватив себя руками, будто замерзла. — Я говорила: давай снимем что-то подешевле, подальше. А ты: «нет, мама сказала, что этот район перспективный, и лучше добавить, но взять здесь». И мы добавили. Получили от неё эти триста тысяч. Как благодатный дар. А потом оказалось, что это не дар, Дмитрий. Это кредит под расписку, который она мне припомнила при первой же возможности. Когда у нас сломалась стиралка, и я попросила отсрочить выплату на месяц, она устроила мне спектакль в том же самом дверном проеме. Про свои тяготы и неблагодарных детей.
Дмитрий тяжело вздохнул, прошёл в комнату, плюхнулся на диван. Зал был их спальней, гостиной и детской для четырёхлетнего Артёма, который сейчас сладко сопел за тонкой фанерной перегородкой. Дима смотрел в потолок, на жёлтое пятно от протечки.
— Мамка просто… она беспокоится. Хочет, чтобы мы были при деньгах. А триста тысяч — это для неё всё равно что для нас миллион. Она копила.
— Она копила, чтобы иметь над нами власть! — Марина влетела в комнату, присела на корточки перед диваном, глядя ему прямо в лицо. Её глаза горели. — Понимаешь? Мы отдавали ей по десять тысяч каждый месяц, отрывая от еды, от одежды для сына, от всего! И даже когда закрыли её долг, она сказала: «Ну вот, молодцы, а я ведь могла и процентов попросить, но я добрая». Добрая! Дима, мы год на макаронах сидели из-за этой её «доброты»! А теперь, когда у нас появился реальный шанс выплыть, я… я не отдам ей ни копейки из этих денег. Они мои. По закону. Мне тётя Катя оставила. И я решаю, что с ними делать. Мы закрываем ипотеку. Всё.
— Она узнает, — тихо сказал Дмитрий, всё так же глядя в потолок. — От соседей, от кого угодно. Она всё про всех знает. И она придет. Ты же её знаешь.
— Пусть приходит. Мы ей вежливо скажем «спасибо за всё» и «до свидания».
— Ты не понимаешь, — он наконец повернул голову к ней. В его глазах была не злость, а какая-то животная усталость, предчувствие бури. — Это же мать. Она не отстанет. Она поднимет такой скандал, что соседи вызовут полицию. Она будет звонить на работу, будет стоять под дверью, будет говорить, что мы её обокрали. Ты думаешь, я не видел, как она с тёткой Людой из второго подъезда поссорилась из-за балкона? Та год от неё откреститься не могла!
— А я думаю, что мы уже не дети, — твёрдо сказала Марина, вставая. — У нас свой сын. Свои долги. Своя жизнь. И если мы сейчас не поставим точку, мы так и будем вечно перед ней ползать. Я не хочу, чтобы Артём рос с мыслью, что бабушка — это такой монстр, который может в любой момент прийти и отобрать у папы с мамой последнее. Или чтобы он видел, как мы ссоримся из-за денег каждое полнолуние.
Она пошла на кухню, с силой хлопнула дверцей холодильника, доставая банку с солёными огурцами. Руки дрожали. Дмитрий лежал неподвижно, слушая, как на кухне звенят тарелки. Он думал о матери. О её руках, всегда холодных, цепких. О том, как она говорила ему в детстве: «Я на тебя всю жизнь положила, Димон, ты мне потом всё вернешь». Он думал, что уже вернул. Своим поступлением в тот техникум, на который она указала. Своей женитьбой на Марине, которую она сначала одобрила, а потом терпеть не могла. Своей вечной благодарностью, которую требовали каждый праздник, каждый визит.
Через десять минут он поднялся, пошёл на кухню. Марина резала хлеб, её плечи были напряжены.
— Хорошо, — хрипло сказал Дмитрий. — Продаём. Закрываем ипотеку. Всё. Маму… маму я как-нибудь сам.
— Не «как-нибудь», — не оборачиваясь, сказала Марина. — Чётко и ясно. Мы получили наследство, мы решили свои финансовые проблемы. Мы благодарны за прошлую помощь, но больше не нуждаемся. И всё.
— Она ведь потребует часть. Она скажет, что если бы не её помощь с первоначальным взносом, мы бы эту квартиру не получили.
— Так и скажи, что это моя квартира, моё наследство, и по закону она не имеет права даже на часть. Это не совместно нажитое. Это моё.
**Продажа московской квартиры прошла на удивление быстро и гладко, как будто сама судьба, наконец, повернулась к ним лицом.** Деньги легли на счет. Ощущение было нереальное, как будто они выиграли в лотерею, которую даже не покупали. Они молча сидели в банке, когда менеджер распечатал им справку о полном погашении кредита. Марина сжала Дмитрия за руку так, что побелели костяшки. Он видел, как у неё на глазах выступили слёзы, которые она тут же смахнула тыльной стороной ладони. Они вышли на улицу. Февраль был по-прежнему холодным, серым, но воздух казался другим. Свободным.
— Всё, — сказала Марина, и её голос сорвался на смех. — Всё, Дима! Мы свободны!
Он обнял её, прижал к себе, зарылся лицом в её колючий воротник. И в этот момент у него в кармане загудел телефон. Он знал, кто это, ещё не доставая его. Знание легло в желудок холодным, тяжёлым камнем.
Он посмотрел на экран. «МАМА». Вибрация была назойливой, злой.
— Не бери, — прошептала Марина, и её смех мгновенно исчез.
— Надо, — с трудом выдавил он. — Иначе будет хуже.
Он отступил на пару шагов, поднес трубку к уху.
— Алло, мам?
Голос в трубке был не крикливый, а тихий, насыщенный, маслянистый. Таким он всегда бывал перед самой большой бурей.
— Димончик, ты где? Я у тебя под дверью. С пирожками. Картошечку для Артёмочки сделала, ты же говорил, он любит. Открывай-ка.
— Мам, мы… мы не дома. По делам.
— По каким таким делам? В субботу-то? — пауза была красноречивее любых слов. — Или у вас уже дела такие, что и матери сказать нельзя? Ладно, я подожду. У меня как раз новости есть. От Людок со второго этажа. Интересные новости про вас. Так что возвращайтесь, милые, поговорим.
Щелчок в трубке. Дмитрий опустил руку. Он посмотрел на Марину, на её побелевшее лицо.
— Она знает. И она у нас дома. Или под дверью.
— Как… Откуда? Кто мог?
— Тётка Люда, — мрачно сказал Дмитрий. — Она работает в том же МФЦ, где мы брали выписки для сделки. Мама с ней, оказывается, помирилась. Видимо, специально.
Они ехали домой в такси молча. Давление за окнами упавших цен на бензин, грязь на дорогах, унылые панельные коробки — всё вернулось на свои места, но теперь это был фон для надвигающейся битвы. Их крепость, за которую они только что заплатили последний взнос, уже была в осаде.
Когда они поднялись на свой этаж, она сидела прямо на ступеньке лестничной площадки, закутанная в старомодную дублёнку, рядом стоял пластиковый контейнер. Валентина Алексеевна. Лицо негневное, даже умиротворённое. Это было хуже всего.
— О, приехали мои богатенькие, — сказала она, не вставая. — На таксичке теперь, вижу. Не пешком, как раньше. Хорошо.
— Мама, встань, что ты… — начал Дмитрий, роняя ключи.
— Я тут посижу, мне хорошо, — отрезала она. Глаза, холодные, как февральский лёд, упёрлись в Марину. — Ну что, Мариш, слышала, ты квартиру в столице продала. За большие деньги. Молодец, находчивая. Знать бы, что у тебя такие родственники были, я бы Диму раньше познакомить постаралась.
— Валентина Алексеевна, давайте зайдём в квартиру, — глухо сказала Марина, вставляя ключ в замок. — Холодно же.
— Мне не холодно, — свекровь поднялась, отряхнулась, взяла контейнер. — Я зайду на минуточку. Поздравить. И поговорить.
Она прошла первой, как хозяйка. Осмотрела прихожую, сняла тапочки, аккуратно поставила их на коврик. Прошла на кухню, села на стул, который всегда считала своим. Марина, скинув пальто, встала у плиты, скрестив руки. Дмитрий остался в дверях, будто не решаясь войти в заполненное матерью пространство.
— Ну, — начала Валентина Алексеевна, раскрывая контейнер. Пахло жареной картошкой с лучком. — Поздравляю с нежданным богатством. Очень я рада за вас. Ведь это и моя заслуга есть, вы не забывайте.
**Тишина после этих слов повисла густая, липкая, будто её тоже можно было разрезать ножом для картошки.**
— Какая заслуга? — спросила Марина, не двигаясь.
— А та самая, милая, — свекровь улыбнулась, но глаза не улыбались. — Триста тысяч. Без них первоначальный взнос вы бы не собрали. Значит, и ипотечную квартиру не получили бы. Значит, и жили бы где-нибудь на съёмной халупе. И когда бы к тебе пришло наследство, продавать бы было нечего, потому что твою московскую развалюху только на снос. А так — вы жили тут, в хорошем районе, копили, ждали. И дождались. На моих, можно сказать, деньгах. Так что я думаю, справедливо будет, если я получу свою долю. Не все триста, конечно, я не жадная. А половину от того, что сверх вашей ипотеки осталось. Как инвестиция.
Дмитрий закашлялся, будто поперхнулся воздухом.
— Мама… это… это бред. Мы же тебе всё вернули. Каждую копейку.
— Вернули тело кредита, Димон. А моральную компенсацию? А риск? А я, между прочим, могла эти деньги в банк положить, под проценты. Они бы у меня уже другие были. Но я вам, как родным, доверила. А теперь вижу, родство — дело такое… одностороннее.
Марина медленно подошла к столу, уперлась руками в столешницу, наклонилась к свекрови. Лицо их было сейчас на одном уровне.
— Никаких денег вы не получите, — сказала она тихо и очень чётко. — Ни копейки. Это моё наследство. Оно не имеет к вам никакого отношения. Ваши триста тысяч мы вернули. История закрыта. Вы нам помогли, мы вам благодарны. Всё.
Валентина Алексеевна не моргнула. Она медленно закрыла крышку контейнера.
— Вот как. Ну что ж. Тогда я буду вынуждена пойти другим путём. У меня на руках твоя расписка, Дмитрий. И я пойду с ней к хорошему юристу. И мы посмотрим, не имеют ли мои вложения права на часть именно этой, вашей совместной, семейной квартиры. Ведь вы на эти деньги её получили. А развод, я слышала, нынче дело нехитрое. И при разделе… одной расписки может быть достаточно, чтобы вопросов было много. Очень много.
Дмитрий почувствовал, как пол уходит у него из-под ног. Он посмотрел на Марину. Её лицо было белым, как бумага.
— Ты… шантажируешь? — выдавила она.
— Я защищаю свои интересы, дочка. Как и ты. А теперь, я вижу, мне тут не рады. Картошечку оставлю, Артёмке. Он-то ни в чём не виноват, что у него такая… расчётливая мама.
Она встала, гордо прошла в прихожую, надела сапоги. У двери обернулась.
— Подумайте. Два дня я даю. Потом начну действовать. И поверьте, я так устрою, что вам эта московская квартира ещё сто лет сниться будет. Хуже, чем ипотека.
Дверь закрылась за ней негромко, вежливо. А потом в тишине они услышали, как Артём за перегородкой заплакал, разбуженный чужими, злыми голосами.
Плач Артёма был тем острым, реальным звуком, который проткнул ядовитый пузырь молчания, оставленный Валентиной Алексеевной. Марина резко дернулась и почти побежала за перегородку. Дмитрий остался стоять посреди кухни, слушая, как она шепчет сыну что-то успокаивающее, бормочет «мама здесь, всё хорошо, это просто плохой сон». Её голос дрожал. *Плохой сон*, подумал Дмитрий. Нет, мама, это наяву. И это только начало.
Он подошёл к окну, отдернул занавеску. Внизу, у подъезда, стояла знакомая фигура в дублёнке. Валентина Алексеевна не уходила. Она что-то писала в телефоне, её лицо было освещено холодным синим светом экрана. *Кому? Юристу? Тётке Люде? Всему подъезду?* Дмитрий опустил занавеску. В груди была пустота, как после драки, в которой тебя избили, но ты ещё не успел почувствовать боль. Он услышал шаги за спиной.
— Уснул, — тихо сказала Марина. Она стояла в проеме, обняв себя. — Что будем делать, Дима?
— А что мы можем? — его голос прозвучал хрипло и чужо. — Она не блефует. Она пойдёт до конца. Расписка у неё есть. И она найдёт какого-нибудь сутягу, который начнёт тянуть из нас деньги и нервы через суды. Даже если мы выиграем в итоге… Процесс может быть долгим. Очень. А она это знает. Она на это и давит.
— То есть ты предлагаешь отдать? Половину того, что осталось? — в голосе Марины зазвенела сталь. — Просто так? За шантаж?
— Не «просто так»! Чтобы она от нас отстала навсегда! Чтобы у нас была жизнь! — он повысил голос и тут же схватился за голову. — Извини. Просто… Я знаю её. Она сделает всё, как сказала. Она может прийти на мой завод, рассказать, какой я неблагодарный сын. Может начать названивать тебе, когда ты на смене. Может… она уже, наверное, всем соседям растрепала.
Марина медленно подошла к столу, села на стул, который только что занимала свекровь. Он был ещё тёплым. Она содрогнулась.
— Я не отдам, — сказала она, глядя в пустоту. — Ни копейки. Это не принцип. Это… выживание. Если мы сдадимся сейчас, она поймёт, что метод работает. И тогда это будет бесконечно. Ремонт захотим сделать — придётся отстегнуть ей «за идею». Машину купить — «за совет». Артём в школу пойдёт — «на подарок училке». Нет, Дима. Стоп. Здесь и сейчас.
— А если она подаст в суд?
— Пусть подаёт! У нас есть все документы. Договор купли-продажи московской квартиры — на меня. Квитанции о полном погашении ипотеки. Её расписка? Это долг, который мы погасили. У нас есть банковские выписки о переводе денег ей. Всё. А её заявление о том, что её триста тысяч дали нам право на часть моей унаследованной квартиры — это бред сивой кобылы. Любой нормальный юрист это клочком сочтёт. Она пугает.
— Ты так думаешь? — в его голосе зазвучала слабая надежда.
— Я не думаю. Я знаю. Позвонила нашему риелтору, пока ты смотрел в окно. Спросила на всякий случай. Он посмеялся и сказал, что такие «претензии» даже в производство не возьмут. Это чистой воды попытка давления на родственных чувствах. На чувстве вины.
**Дмитрий вдруг понял, что именно это чувство вины и было его главной слабостью, тем крючком, который мать вбила в него много лет назад и теперь дёргала за него, как за нитку.** Он дышал глубже, пытаясь унять дрожь в руках. Посмотрел на Марину. Она была бледна, но твёрда. Как скала. И в этот момент он почувствовал не вину, а стыд. Стыд за свою слабость. За то, что готов был купить иллюзорный покой, отдав женины деньги. Их общие деньги. Их свободу.
— Хорошо, — сказал он, и голос его окреп. — Значит, не отдаём. Значит, готовимся к войне.
Война началась на следующий же день. Воскресенье. В девять утра раздался звонок в домофон. Марина подошла к панели.
— Кто?
— Это Людмила Семёновна, из второго подъезда. Можно к вам на минуточку?
Марина и Дмитрий переглянулись. Тётка Люда, информационный канал Валентины Алексеевны. Они открыли. Через пять минут на их пороге стояла упитанная женщина в ярком халате, с сочувствующим выражением лица.
— Здравствуйте, милые. Я, конечно, не хотела вмешиваться, но Валя… Валентина Алексеевна, она в таком расстройстве. В слезах. Говорит, вы её, мать родную, на улицу выбросили, забыли все её благодеяния. Деньги у вас теперь большие, а делиться с той, кто в трудную минуту помог, не хотите. Я ей говорю: успокойся, дети, они всегда такие, им сейчас своё важно. Но она… она же может с сердцем прихватить. Вы бы поговорили с ней, уважьте старика.
Марина слушала её, скрестив руки. Дмитрий молчал, чувствуя, как по спине бежит знакомый холодок стыда.
— Людмила Семёновна, спасибо за беспокойство, — ровным голосом сказала Марина. — Но это семейное дело. И никаких денег мы Валентине Алексеевне не должны. Всё, что было, мы вернули. А то, что у нас появилось сейчас — это моё личное наследство, и оно к нашим прошлым долгам не имеет отношения. Так что передайте, пожалуйста, что мы не собираемся ничего обсуждать под давлением и через посредников. Если она хочет поговорить — пусть приходит и говорит сама. Но тема денег закрыта.
Тётка Люда надула губы, её сочувствующая маска поползла, обнажая любопытство и досаду.
— Ну, как знаете. Я лишь миром пыталась. Жаль старушку.
После её ухода Дмитрий вздохнул.
— Теперь это по всему дому пойдёт.
— Пусть идёт, — пожала плечами Марина. — Мы не воровали. Мы просто сказали «нет». Это не преступление.
Но давление нарастало, как атмосферное перед грозой. В понедельник Дмитрию позвонил мастер с завода, добрый, но простодушный мужик.
— Димон, ты чего там с матерью повздорил? Моя тёща, она с твоей, вроде, в одном ансамбле народном поёт, так та мне на ухо шепчет, что ты там мать обманул, квартиру какую-то продал и поделиться не хочешь. Нехорошо, парень. Мать — она одна.
Дмитрий, стиснув зубы, что-то промямлил про недопонимание и положил трубку. Он чувствовал, как клеймо «неблагодарного сына» начинает прилипать к нему. А вечером раздался звонок от сестры, Ольги, которая жила в другом городе.
— Дима, мама в истерике. Говорит, ты её предал, что вы с Маринкой её на улицу выгоняете. Что там за деньги? Она требует, чтобы я с тобой поговорила. Объясни, что происходит?
И Дмитрий объяснил. Всё, как было. Про наследство, про ипотеку, про требования матери. Ольга долго молчала.
— Понятно, — сказала она наконец. — Она, конечно, перегибает. Но… ты же знаешь её характер. Может, просто дать ей немного, чтобы заткнуть рот? Для спокойствия.
— Оль, а где этот «немного» кончится? — спросил Дмитрий устало. — У неё пенсия хорошая, квартира своя. Ей не нужны деньги. Ей нужна власть. Чтобы мы вечно были в долгу. Чтобы я вечно звонил и спрашивал совета. Чтобы Марина её побаивалась. Я устал. Мы устали.
Ольга вздохнула.
— Ладно. Я с её стороны больше не буду. Но готовься, она не успокоится.
**Он готовился. Но как можно подготовиться к тому, когда в среду вечером раздаётся звонок в дверь, а за ней стоит не только Валентина Алексеевна, но и незнакомый мужчина в дешёвом костюме, с потёртым портфелем?**
— Здравствуйте, Дмитрий, Марина, — сказала свекровь без эмоций. — Это Михаил Петрович, юрист. Мы пришли поговорить по-хорошему, в последний раз.
Они впустили их. Артёма на всякий случай отправили в комнату смотреть мультики. Михаил Петрович сел, достал блокнот. Он говорил мягко, но уверенно, сыпал статьями Гражданского кодекса, говорил о «неосновательном обогащении», о «смешении имущественных активов семьи», о том, что даже погашенный долг может служить доказательством финансового участия в приобретении основного актива. Он не кричал, не угрожал. Он просто рисовал мрачную картину долгих судебных тяжб, изматывающих нервов, возможного наложения ареста на их счёт или даже на квартиру до выяснения обстоятельств.
— Конечно, суд, скорее всего, встанет на вашу сторону в итоге, — миролюбиво сказал он, поправляя очки. — Но это «в итоге» может наступить через год, через два. Вы готовы так жить? Валентина Алексеевна готова закрыть вопрос здесь и сейчас. За десять процентов от оставшейся после ипотеки суммы. Это, считайте, символически. Знак уважения.
Марина слушала, не перебивая. Дмитрий смотрел на мать. Она сидела с невозмутимым видом, разглядывая свои руки. Она купила этого юриста, подумал он. Или пообещала ему процент. Это был уже не бытовой шантаж, а полноценная атака.
Когда Михаил Петрович закончил, в квартире повисла тишина. Марина встала, прошла в спальню, вернулась с папкой в руках. Она положила её на стол перед юристом.
— Михаил Петрович, вот копии всех документов. Договор купли-продажи унаследованной мной квартиры. Выписки о погашении ипотеки по этому адресу. Банковские переводы Валентине Алексеевне на сумму триста тысяч рублей с пометкой «погашение долга». Расписка, которую она дала при получении последнего платежа, где чёрным по белому написано: «Долг возвращён в полном объёме, претензий не имею». А вот, — она положила сверху ещё один листок, — заявление в полицию о факте шантажа и вымогательства, которое я собираюсь написать завтра утром, если подобные визиты и угрозы не прекратятся. В нём будут указаны все имена, даты и цитаты. Включая сегодняшние.
Она посмотрела не на юриста, а на свекровь.
— Валентина Алексеевна. Мы сказали «нет». Это окончательно. Вы не получите от нас ни рубля. Ни сейчас, ни никогда. Если вы подадите в суд — мы будем защищаться. И мы выиграем. А пока вы будете судиться, вы не увидите ни меня, ни Дмитрия, ни своего внука. Никогда. Это мое последнее слово. Как хозяйки в этом доме.
**В глазах Валентины Алексеевны что-то дрогнуло. Не страх, а скорее яростное, бешеное удивление.** Она не ожидала такого тотального, беспощадного отпора. Она рассчитывала на страх, на вину, на желание откупиться. Она не рассчитывала на войну на уничтожение.
— Ты… ты не смеешь… — прошипела она, вставая. — Внука отнимать!
— Я никого не отнимаю, — холодно сказала Марина. — Вы сами отказываетесь от нормальных отношений. Вы выбираете деньги вместо семьи. Что ж, получайте то, что выбрали.
Михаил Петрович быстро собрал свои бумаги в портфель. Он понял, что почва под ногами горит, и это не та огнестойкая почва, за которую ему обещали заплатить.
— Валентина Алексеевна, мне кажется, нам стоит идти. Ситуация… требует осмысления.
Она молчала, глядя на Дмитрия. Искала в его глазах слабину, рычаг. Но он стоял рядом с Мариной, его рука лежала на её плече. И в его глазах она увидела не вину, не страх, а усталую, но твёрдую решимость. Ту самую, которую она когда-то в нём и воспитывала, думая, что он будет твёрд только для других. А оказалось — и для неё тоже.
Она резко развернулась и вышла, не сказав ни слова. Юрист, бормоча извинения, последовал за ней.
Дверь закрылась. Тишина, которая воцарилась после их ухода, была уже другой. Не тягучей и ядовитой, а звонкой, почти хрустальной. Словно после долгой бури наступил штиль.
Марина обмякла и опустилась на стул. Всё тело трясло.
— Всё, — прошептала она. — Кажется, всё.
Дмитрий сел рядом, обнял её. Его тоже трясло.
— Прости, что ты за меня… что ты одна…
— Не одна, — она прижалась к нему. — Мы вместе. И мы только что купили свою жизнь. Дорого, но купили.
Скандал, конечно, имел последствия. Валентина Алексеевна какое-то время рассылала гневные голосовые сообщения, пыталась настроить против них остальных родственников. Но история, когда её очистили от эмоций, выглядела слишком уж меркантильной. Сочувствия было мало. А потом, не получив ни копейки и потеряв контакт с сыном и внуком, она, видимо, сдалась. Звонки прекратились. Сообщений больше не было.
**Прошло полгода. Был уже конец августа, стояла та самая сонная, золотая пора, когда даже воздух в их спальном районе казался мягче.** Они не купили новую машину. Не сделали шикарный ремонт. Они положили остаток денег на вклад. И впервые за много лет начали жить по средствам, но без паники в конце месяца. Дмитрий записался на курсы сварщиков, чтобы получить разряд повыше. Марина, наконец, смогла сократиться на работе и больше времени проводить с Артёмом. Они поехали в небольшой отпуск на море, первый за пять лет. Жили в скромном пансионате, ели на общем балконе купленные на рынке персики, и Артём загорел дочерна.
Однажды вечером, возвращаясь с прогулки, они увидели у подъезда знакомую фигуру. Валентина Алексеевна стояла, глядя куда-то в сторону детской площадки. Она выглядела постаревшей и какой-то… меньше. Не в росте, а в своей безапелляционной значимости.
Они замедлили шаг. Артём, увидев бабушку, невольно потянулся к ней, но потом спрятался за ногу отца. Дмитрий почувствовал, как у него свело желудок. Марина взяла его за руку.
Свекровь повернулась. Лицо её было не злым, а усталым и потерянным.
— Здравствуйте, — тихо сказала она. Не «Димон», не «Марин», а безлично, как чужим.
— Здравствуйте, — ответил Дмитрий. Его голос не дрогнул.
Она помолчала, перебирая сумку в руках.
— Я… я просто проходила. Купила слишком много яблок в том ларьке, знаете… Не съем. Может, Артёму… — она протянула полиэтиленовый пакет с наливными красными яблоками.
Марина посмотрела на Дмитрия. Он кивнул почти незаметно.
— Спасибо, — сказала Марина, принимая пакет. — Они у нас его любимые.
Ещё одна пауза, неловкая, бесконечная.
— Ну, ладно… Не буду мешать, — свекровь сделала шаг назад.
— Мама, — вдруг сказал Дмитрий. Она замерла. — Приходи… как-нибудь. В гости. Просто так. Без… разговоров.
Она подняла на него глаза. В них мелькнуло что-то старое, тёплое и беззащитное, но тут же погасло, спряталось за привычную сдержанность.
— Посмотрим. Не скоро. Мне… тоже курсы, в ансамбле репетиции.
Она кивнула и пошла прочь, не оглядываясь. Они стояли и смотрели ей вслед, пока она не свернула за угол.
— Она придёт? — тихо спросила Марина.
— Не знаю, — честно ответил Дмитрий. — И, наверное, это уже не так важно.
Они поднялись в квартиру. Их квартиру. Тихий, скромный, но свой мир. Мир, который им больше никто не мог диктовать, как обустроить. Вечер за окном был спокойным и бесконечно мирным. И это было главное.
