Последней каплей стал даже не бардак. К хаосу в собственной квартире Маша уже почти привыкла за эти два года. Не смирилась, нет, но ее нервная система научилась создавать иллюзию брони, сквозь которую пробивались лишь самые громкие и отвратительные звуки — хриплый кашель деверя Игоря по утрам, визгливые поучения свекрови Ольги Петровны и вечный громкий телевизор.
Нет, последней каплей стало молчание. Подозрительная тишина из своей же спальни, куда она зашла, чтобы сменить простыни.
Маша замерла на пороге. Ее свекровь, Ольга Петровна, сидела на краю кровати с таким видом, будто разгадывала сложный кроссворд. В ее руках был кружевной бюстгальтер телесного цвета. Новый, дорогой, который Маша купила себе на день рождения и надевала всего пару раз. А рядом, на одеяле, лежала ее шкатулка с бижутерией, аккуратно вывернутая наизнанку. Цепочки, браслеты, безделушки — все было сметено в кучу.
— Что вы делаете? — тихо спросила Маша. Голос не слушался, предательски дрогнув.
Ольга Петровна медленно подняла на нее глаза. В них не было ни капли смущения.
— А, Машенька, вернулась. Думала, найдется тут ваша заначка. Деньги кончаются, а у Игорика день рождения на носу. Надо же парню новый свитер купить, — она потянула ткань бюстгальтера, будто проверяя его прочность. — А ты не прячь, мы же семья. Все общее.
В висках у Маши застучало. Комната поплыла. Она посмотрела на свои вещи, на эти наглые пальцы, перебирающие ее самое личное, и что-то внутри громко щелкнуло.
В этот момент из гостиной донесся плач. Тонкий, жалобный. Алиса.
Маша резко развернулась и вышла, не удостоив свекровь ответом. В гостинной ее встретила знакомая картина: на полу валялись крошки и фантики, на столе стояла пустая бутылка из-под пива, а на диване, развалясь, смотрел телевизор Игорь. Рядом с ним, поджав ноги, сидела ее пятилетняя дочь и тихо всхлипывала.
— Алиса, солнышко, что случилось?
Девочка подняла на маму заплаканные глаза.
— Тетя Света… Она съела мою шоколадку… Из садика… Я тебе ее принесла…
Маша посмотрела на сестру мужа. Света, не отрываясь от телефона, чавкая, доедала последний кусок.
— Чего ревешь? — бросила она через плечо. — Купят еще. Мамаша твоя богатая, квартира большая.
И тут все обрушилось. Весь двухлетний кошмар: унижения, попреки, вечный запах чужих сигарет, бардак, пустые бутылки, ее муж, вечно находящийся где-то далеко, и ее дочь, которая плачет из-за шоколадки в собственном доме.
Маша медленно подошла к центру комнаты. Она не кричала. Ее голос, наоборот, стал тихим, низким и стальным. Таким, каким он бывает в самую последнюю очередь, когда терпение кончилось безвозвратно.
— У вас три дня, — сказала она, глядя по очереди на Игоря, на Свету и на вышедшую из спальни Ольгу Петровну, — чтобы съехать с моей квартиры.
На секунду воцарилась полная тишина. Даже телевизор будто заткнулся. Игорь с недоверчивой ухмылкой приподнялся на локте.
— Ты о чем это?
— Я сказала все предельно четко. Трое суток. Чтобы вас и ваших вещей здесь не было.
Ольга Петровна медленно, как королева, сделала несколько шагов вперед. Ее лицо расплылось в широкой, снисходительной улыбке. Она покачала головой, будто слышала глупую шутку.
— Машенька, дорогая, ты, наверное, устала. Иди, приляг. Три дня… чтобы съехать… — она фыркнула. — Ты что, шутишь? Это квартира моего сына! А значит, и наша. Мы здесь живем. И никуда мы не съезжаем.
Слова свекрови повисли в воздухе, тяжелые и ядовитые, как угарный газ. «Квартира моего сына». Эта фраза вонзилась в Машу острее любого ножа. Она стояла, сжимая кулаки так, что ногти впились в ладони, и сквозь оглушающую ярость пыталась найти хоть один аргумент, который бы пробил броню их наглого спокойствия.
В эту секунду ее взгляд упал на Алису. Девочка притихла на диване, большие глаза переводила с бабушки на маму, чувствуя накаляющуюся атмосферу. На полу рядом валялся смятый лист — ее утренний рисунок, который кто-то нечаянно или нарочно смахнул со стола. И это маленькое предательство, эта детская обида вдруг вернули Машу из пустоты гнева в реальность.
Она не стала спорить. Не стала кричать, что квартира была ее, Машиной, приватизированной еще до брака, ее островком безопасности, заработанным непосильным трудом ее родителей. Они все это знали. Они просто предпочитали не помнить.
Вместо ответа Ольге Петровне Маша медленно подошла к дочери, взяла ее на руки, прижала к себе. Девочка обвила ее шею тонкими ручками и спрятала лицо на плече.
— Идиотка, — с одобрением хмыкнул Игорь, снова погружаясь в диван. — Развела тут драму на пустом месте.
— Да, иди приляг, Маша, — подхватила Света, щелкая семечки. — Сама себя накрутила. Все же нормально.
Нормально. Для них это было нормально. Маша, не говоря больше ни слова, вышла из гостиной в свою спальню, притворив за собой дверь. Она опустилась на кровать, все еще держа на руках Алису. Сердце колотилось где-то в горле. Тишина за дверью была обманчивой, она была насыщена их торжеством. Они были уверены в своей победе. Как и два года назад.
Тогда, в тот вечер, Сергей сидел на этой же кровати, держал ее за руку и говорил тем своим мягким, просительным тоном, которому она не могла противостоять.
— Маш, я знаю, это сложно. Но они же родня. Мама, Игорь, Светка… У мамы эту одышку, одну не оставишь. А у Игоря с работой опять черная полоса. Квартира у них та, старая, ремонт нужен капитальный. Они всего на пару месяцев, пока ремонт сделают. Помоги им. Помоги мне.
Она смотрела в его глаза — усталые, умоляющие — и думала о том, что это ее крест. Семья. Нужно быть вместе и в горе, и в радости. Она представляла, как будет готовить большие обеды, как все вместе будут смотреть фильмы по вечерам, как ее дочь получит большую семью. Она была наивной дурой.
Первые недели еще были терпимы. Ольга Петровна пыталась помогать по дому, Игорь изображал поиск работы, а Света хоть не чавкала так громко за столом. Но потом началось. Мелочи. Косые взгляды на ее новые платья. Фраза свекрови: «Наш Сережа такой заработатель, а ты тут на шубы деньги тратишь». Постоянные «взаймы до зарплаты» у Игоря, которые никогда не возвращались. Ее еда, исчезавшая из холодальника за ночь. Ее вещи, которые кто-то брал без спроса.
А потом пришли и большие проблемы. Сигаретные ожоги на новом журнальном столике. Пятно от вина на светлом диване. Пьяный Игорь, который чуть не подрался с соседом в лифте. И вечное, непробиваемое чувство, что она здесь чужая. В своей же квартире.
«Пара месяцев» растянулись на полгода, потом на год. Ремонт в их квартире так и не начинался. Каждый раз находилась причина: то денег нет, то материалы подорожали, то время не то. Сергей, срывавшийся на вахту, отмахивался в редкие приезды: «Ты же справляешься, потерпи еще немного. Они же не чужие».
И вот теперь они не чужие пришли в ее спальню и рылись в ее нижнем белье.
Алиса тихонько посапывала у нее на груди, засыпая. Маша осторожно положила ее на кровать, накрыла одеялом и подошла к окну. За стеклом был обычный вечер, зажигались огни. Кто-то шел домой, в свой уют, в свою тишину.
Она взяла с тумбочки телефон. Рука дрожала. Нужно было позвонить Сергею. Он должен был узнать об этом первым. Он должен был ее поддержать. Он ее муж.
Она нашла его номер в списке избранных, сделала глубокий вдох и нажала кнопку вызова.
Трубку взяли почти сразу.
— Маш? Что случилось? — его голос был спокойным, уставшим.
— Сережа, — ее голос сорвался, предательски выдавая все пережитые минуты. — Я… я выгнала твоих родственников. Дала им три дня, чтобы съехали.
На том конце провода повисло молчание. Потом он тихо, с недоверием, переспросил:
— Ты кого выгнала?
Тишина в трубке затягивалась, становясь густой и тяжёлой. Маша слышала за дверью приглушённые голоса — родственники явно совещались. Но всё это уходило на второй план перед молчанием мужа.
— Ты кого выгнала? — наконец повторил Сергей, и в его голосе послышалось не недоумение, а раздражение.
— Твою маму, Игоря и Свету, — чётко, по слогам, произнесла Маша, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Они перешли все границы. Твоя мама рылась в моём нижнем белье, в шкатулке, искала «заначку». А Света отобрала и съела у Алисы шоколадку, девочка ревела. Я не могу больше этого терпеть, Сережа. Я не хочу, чтобы моя дочь росла в такой атмосфере.
Она замолчала, жадно ловя воздух, ожидая поддержки, понимания, хоть каких-то слов, которые покажут, что они — одна семья.
Но вместо этого услышала тяжёлый вздох.
— Маш, ну опять ты… — он говорил так, будто она была капризным ребёнком, устроившим истерику из-за разбитой чашки. — Ну порылась мама, подумаешь. Она же, наверное, просто хотела помочь, порядок навести. А шоколадку… Господи, купим ребёнку десять шоколадок! Ты же взрослый человек, ну чего ты с ними как с малыми детьми?
У Маши перехватило дыхание. Комната снова поплыла перед глазами. Она схватилась свободной рукой за подоконник.
— Помочь? — прошептала она. — Рыться в моём бюстгальтере — это помогать? Ты слышишь себя? Они унижают меня два года, Сережа! Они превратили нашу квартиру в свинарник! Я здесь чужая!
— Никто тебя не унижает! — голос Сергея резко повысился. — Не придумывай! Мамка права — это моя квартира, а значит, и их тоже. Они моя семья! Они имеют право здесь жить! Ты чего, одна хочешь в трёхкомнатной развалиться? Не по-христиански это.
«Моя квартира». Эти слова прозвучали как пощёчина. Тот же аргумент, что и у его матери. Они действовали заодно, они были одной командой. А она — чужая, которая должна терпеть.
— Сережа, квартира не твоя, — с трудом выдавила она, чувствуя, как слёзы подступают к горлу. — Она моя. Приватизирована на меня. Ты это прекрасно знаешь.
— А какая, блин, разница?! — взорвался он. — Мы что, брак расторгаем, что ли, чтобы делить? Мы семья! И моя мать, и мой брат — это часть меня! Потерпи немного! Они же не вечно будут тут. Как только ремонт…
— Какой ремонт?! — сорвался у неё крик. Она тут же осеклась, боясь разбудить Алису, и продолжила шёпотом, полным ярости и боли. — Какой ремонт, Сергей?! Его никогда не было и не будет! Они сюда въехали навсегда! Они здесь хозяева, а мы с твоей дочерью — гости!
— Не неси ерунды! — отрезал он. — Я сейчас на Северах, у меня своя голова болит, чтобы вот это вот всё выслушивать! Успокойся, поговори с мамой нормально. Она женщина мудрая. Разберётесь. У меня смена.
— Сережа…
— Всё, Маша! Я серьёзно. Перезвоню позже. И не делай ничего глупого.
Щелчок в трубке. Короткие гудки. Он бросил трубку. Он бросил её в самый трудный момент, отмахнулся от её боли, как от назойливой мухи.
Маша медленно опустила телефон. Рука повисла плетью. Она стояла, прислонившись лбом к холодному стеклу окна, и не могла сдержать слёзы. Они текли по её лицу беззвучно, оставляя солёные полосы. Он не защитил её. Он выбрал их. Все эти два года он знал, видел по её уставшему лицу, слышал в её голосе, но предпочитал не замечать. Ему было так удобнее.
Сзади послышалось шуршание. Маша быстро вытерла лицо и обернулась.
На кровати шевельнулась Алиса. Девочка приоткрыла сонные глаза и посмотрела на маму.
— Мама, а папа придёт и прогонит тётю Свету? — тихо спросила она, всё ещё надеясь на справедливость.
И этот простой, детский вопрос добил Машу окончательно. Она подошла к кровати, легла рядом с дочерью, прижалась к её тёплому боку и закрыла глаза.
— Нет, солнышко, — прошептала она, гладя дочь по волосам. — Папа не придёт. Теперь мы с тобой совсем одни.
Утро следующего дня началось с тяжёлого, злого молчания. Маша провела ночь почти без сна, ворочаясь рядом с тихо посапывающей Алисой. Каждая клеточка тела ныла от усталости и нервного напряжения. Когда она вышла на кухню, чтобы приготовить завтрак дочери, картина предстала ещё более удручающая, чем обычно. На столе горой лежала вчерашняя грязная посуда, пепельница была переполнена, а на полу у плиты валялись разбросанные макароны.
Ольга Петровна, Игорь и Света сидели в гостиной и смотрели телевизор. Они демонстративно не смотрели в её сторону, но Маша чувствовала на себе их колючие, полные неприязни взгляды. Ультиматум повис в воздухе, но они явно не собирались его выполнять. Они ждали, что она сломается первая.
Пока каша для Алисы грелась на плите, Маша взяла телефон. Пальцы сами нашли нужный номер в записной книжке. Екатерина Дмитриевна, или просто Катя, её подруга со времён университета, юрист в сфере жилищного права. Они не виделись несколько месяцев, жизнь развела по разным графикам, но сейчас Маше было не до церемоний.
Трубку взяли после второго гудка.
— Маш, привет! Какими судьбами? — бодрый голос Кати прозвучал как глоток свежего воздуха.
— Кать, привет, — голос Маши предательски дрогнул. — Извини, что сразу к делу. У меня тут… ЧП. Мне нужна твоя помощь. Юридическая.
— Что случилось? Говори. — в голосе подруги мгновенно исчезла вся бодрость, появилась собранность.
Маша, опустившись на стул в кухне и глядя в стену, коротко, но очень ёмко описала ситуацию: два года кошмара, ультиматум, реакция мужа и, самое главное, тот факт, что квартира была приватизирована только на неё ещё до брака.
— Я поняла, — Катя не стала выражать бурных эмоций, её тон был деловым. — Ситуация, в общем-то, типовая. Ты где сейчас? Дома?
— Да.
— Хорошо. Сиди там. Я освобожусь через час и подъеду. Ничего им не говори, не вступай в пререкания. Веди себя как обычно.
Маша кивнула, будто подруга могла её видеть.
— Хорошо. Спасибо, Кать.
— Держись.
Час прошёл в мучительном ожидании. Маша накормила Алису, одела её и отвела в садик. Вернувшись, она попыталась прибраться на кухне, но руки отказывались слушаться. Из гостиной доносились звуки телесериала. Атмосфера была густой, как перед грозой.
Ровно через полтора часа раздался звонок в дверь. Маша глубоко вздохнула и пошла открывать.
На пороге стояла Катя. Высокая, подтянутая, в строгом пальто и с деловым портфелем в руке. Её взгляд сразу же, минуя Машу, оценивающе скользнул по прихожей, заглянул в гостиную, задержался на сидящих там фигурах.
— Проходи, — тихо сказала Маша.
Катя переступила порог, сняла обувь и, не снимая пальто, прошла в гостиную, словно прокурор, вышедший на допрос. Маша последовала за ней.
— Здравствуйте, — обратилась Катя ко всем сразу, её голос был ровным, но недружелюбным. — Я Екатерина Дмитриевна, адвокат Марии. Мы поговорим?
Ольга Петровна, Игорь и Света переглянулись. Появление этого респектабельного, уверенного в себе человека явно выбило их из колеи.
— О чём тут разговаривать? — первым нашёлся Игорь, пренебрежительно осматривая Катю с ног до головы. — Семейные разборки, в которые лезть не стоит.
— Когда эти разборки касаются прав моей доверительницы и её собственности, это моя прямая обязанность, — парировала Катя. Она подошла к столу, отодвинула рукой чашку с недопитым чаем и поставила свой портфель. — Итак, я понимаю, Мария предоставила вам возможность проживать в этой квартире на безвозмездной основе. Верно?
— Это квартира нашего брата и сына! — взвизгнула Света. — Какая ещё Мария!
— Согласно данным Единого государственного реестра недвижимости, — Катя не повышала голос, но каждое её слово било точно в цель, — единственным собственником данной жилплощади является Мария Сергеевна Иванова. Сергей, ваш брат и сын, правом собственности не обладает. Вы здесь не прописаны. Юридически вы являетесь просто гостями. Или, если угодно, лицами, пользующимися помещением с согласия собственника.
— Какое ещё согласие! — встала Ольга Петровна, её лицо побагровело. — Мы здесь живём! Это наш дом!
— Вы здесь проживаете, но не имеете права проживания, — поправила её Катя. — Согласие собственника было отозвано. Вчера. Устно. Теперь оно будет оформлено письменно. Вам даётся трое суток на то, чтобы освободить помещение. В противном случае, Мария будет вынуждена обратиться в суд с исковым заявлением о выселении. Согласно статье 35 Жилищного кодекса РФ, выселение лиц, не имеющих прав на проживание, производится в принудительном порядке с привлечением судебных приставов.
В комнате повисла оглушительная тишина. Юридические термины, произнесённые твёрдым, уверенным голосом, подействовали сильнее любых криков. Игорь сглотнул. Ольга Петровна беспомощно опустилась на диван.
Но ненадолго.
Света, до этого молчавшая, вдруг вскочила с места. Её лицо исказила злая гримаса.
— А мы никуда не уедем! — закричала она, тыча пальцем в сторону Маши. — Попробуй выкури нас отсюда! Бумажки свои тут показываешь! Мы не из робкого десятка! Посмотрим, что твои суды скажут, когда мы всем расскажем, какая она стерва, мужа от родни отвадила!
Катя холодно посмотрела на неё.
— Угрозы — это не аргумент в суде. А вот решение суда о выселении и работа приставов — это очень даже весомый аргумент. Трое суток. Сейчас среда. В субботу к двенадцати часам дня квартира должна быть освобождена. Мария, у тебя есть распечатанные уведомления?
Маша, наблюдающая за происходящим с замиранием сердца, молча кивнула и протянула подруге три заранее подготовленных листка. Катя взяла их и положила на телевизор, на самое видное место.
— Ваши экземпляры. С датой и временем. Рекомендую ознакомиться.
Развернувшись, она взяла Машу под локоть.
— Пойдём, Маша, составим заявление. Пусть гости подумают над своими дальнейшими действиями.
И она уведела подругу из гостиной, оставив за спиной гробовое молчание, в котором, однако, уже чувствовалась не уверенность, а первая, едва уловимая паника.
Тишина, последовавшая за уходом Кати, была обманчивой и недолгой. Она длилась ровно до того момента, когда Маша, проводив подругу, вернулась с кухни в свою комнату. Она чувствовала себя опустошенной, но впервые за долгое время — не бессильной. Слова Кати, твердые и безэмоциональные, стали для нее щитом. Она знала, что закон на ее стороне.
Но она недооценила глубину их наглости и изощренность их мести. Они поняли, что с законом им не справиться. А значит, война перешла в другую плоскость — в плоскость бытового, ежечасного психологического террора.
Первым выстрелом в этой войне стало молчание. Глухое, злое, демонстративное. Они перестали с ней не только разговаривать, но и смотреть в ее сторону. Когда Маша выходила из комнаты, они замолкали, а когда она возвращалась, их взгляды, тяжелые и ненавидящие, провожали ее до самой двери. Воздух в квартире стал густым и токсичным, им было трудно дышать.
Вечером, уложив Алису, Маша захотела отвлечься, посмотреть старые фотографии. Она открыла нижний ящик комода, где хранила самое дорогое — свой свадебный альбом. Тот самый, с бархатной обложкой, где они с Сергеем такие молодые, счастливые и беззаботные.
Она взяла его в руки, и сердце ее упало. Обложка была липкой от чего-то сладкого, а по бархату тянулись грязные разводы.
Сердце забилось чаще. Она с трудом открыла альбом.
То, что она увидела, заставило ее вскрикнуть от ужаса, который она тут же подавила, закусив губу. Кто-то взял толстый фломастер и изуродовал почти каждую фотографию. На снимке, где они с Сергеем целовались, у него была нарисована рюмка в руке, а у нее — клубок змей вместо волос. На другой фотографии, где они кормили друг друга свадебным тортом, их лица были старательно зачернены. На групповых снимках все родственники со стороны Маши были испещрены крестами и нецензурными надписями.
Это была не просто порча вещи. Это было ритуальное уничтожение ее прошлого, ее памяти о счастье, ее любви. Слезы градом хлынули из ее глаз. Она сидела на полу, прижимая к груди изуродованный альбом, и ее трясло от беззвучных рыданий.
На следующее утро атака продолжилась. Маша проснулась от грохоча тяжелого рока, доносившегося из комнаты Игоря. Часы показывали половину шестого утра. Она вышла в коридор и постучала в его дверь.
— Игорь, выключи! Ребенок спит!
Музыка стала еще громче. Она поняла, что это бесполезно.
В семь утра, когда Алису нужно было будить в садик, музыка внезапно стихла, сменившись оглушительной тишиной. Но стоило Маше начать готовить завтрак на кухне, как из гостиной донесся оглушительный звук перфоратора — Света, явно назло, решила «вкрутить полку» в несущую стену.
Алиса, не выспавшаяся и напуганная, плакала, зажимая уши ладошками.
— Мама, что это? Я боюсь!
— Ничего, солнышко, скоро все закончится, — шептала Маша, прижимая дочь к себе, сама чувствуя, как сходит с ума от этого бесконечного давления.
Но самый страшный, самый низкий удар был еще впереди. Днем Маша ненадолго вышла в магазин за хлебом. Вернувшись, она услышала за дверью приглушенные голоса. Она приоткрыла дверь и замерла.
В прихожей стояли Ольга Петровна и Алиса. Свекровь держала девочку за руку и говорила своим сладким, ядовитым шепотом.
— Ты не обижайся на бабушку, лапочка. Мама твоя нас совсем не любит. Она хочет, чтобы мы с тетей Светой и дядей Игорем жили на улице, под дождиком. Мы там, наверное, заболеем и умрем. Но ты-то нас любишь, да?
Алиса, с широко раскрытыми испуганными глазами, молча кивала.
Маша отшатнулась, будто получила удар в грудь. Ее бросило в жар, потом в холод. Подойти к ребенку и сказать такое… Это было за гранью.
Она распахнула дверь, вошла в прихожую и, не глядя на свекровь, взяла Алису на руки.
— Иди ко мне, дочка.
Ольга Петровна с торжествующим и одновременно невинным видом подняла на нее глаза.
— Что это ты, Машенька, как штурман влетела? Мы с внучкой по душам разговаривали.
Маша не ответила. Она унесла Алису в комнату, закрыла дверь и, прижав к себе, стала гладить по голове.
— Все, что тебе сказала бабушка, — это неправда, — тихо, но очень четко сказала она. — Мама любит тебя больше всего на свете. И мама делает все, чтобы нам с тобой было хорошо и спокойно. Ты мне веришь?
Алиса кивнула, прижимаясь к ее плечу.
— Верю.
В тот вечер, когда Маша открыла холодильник, чтобы достать продукты для ужина, ее встретил неприятный запах. Пакет с мясом, купленным накануне, кто-то вынул из морозилки и оставил на полке холодильника. Оно было полностью разморожено и начало портиться. Рядом стояла кастрюля с супом, в которую, судя по всему, насыпали соли — когда Маша попробовала его на вкус, он оказался горько-соленым, есть это было невозможно.
Они методично, шаг за шагом, уничтожали ее быт, ее нервы, ее покой. Они надеялись, что она сломается. Что она сама попросит их остаться, лишь бы вернуть себе хоть каплю тишины.
Но, глядя на испорченный свадебный альбом и прижимая свою дочь, Маша поняла одну вещь. Они добились обратного эффекта. Они выковали из ее отчаяния стальную решимость. Она выгонит их. Что бы это ни стоило.
Наступил четверг. Второй день из трех. Осознание, что закон против них, а время работает не в их пользу, окончательно свело с ума обитателей гостиной. Их тихое, ядовитое противостояние переросло в нечто отчаянное и оттого еще более опасное.
Маша, следуя совету Кати, старалась не выходить из комнаты без крайней необходимости. Она играла с Алисой в настольные игры, читала ей книжки, пытаясь создать хоть какой-то островок безопасности. Но сквозь закрытую дверь доносились их голоса — сначала громкие и злые, потом приглушенные, будто они о чем-то совещались.
Примерно в полдень раздался резкий стук в дверь. Не в квартирную, а прямо в ее комнату.
— Мария! Выйди! Надо поговорить! — это был голос Ольги Петровны, но не вкрадчивый, а требовательный и жесткий.
Маша, оставив Алису с раскраской, глубоко вздохнула и открыла дверь.
В коридоре стояли все трое. Выстроились в линию, как карательный отряд. Лица у всех были напряженные, решительные.
— Мы звонили Сергею, — заявила Ольга Петровна. — Он в ужасе. Он не может поверить, что его жена, мать его ребенка, так себя ведет. Он нас полностью поддерживает.
Маша молчала. Она знала, что это ложь. Сергей, даже если бы и хотел, не смог бы ей позвонить — его вахта в зоне без связи должна была закончиться только завтра.
— Так что твои три дня — это блеф, — вступил Игорь. — Собирай свои манатки и съезжай сама, если тебе тут не нравится. Место освобождай для нормальных людей.
— Квартира моя, — тихо, но четко сказала Маша. — И съезжать я никуда не собираюсь. У вас есть время до субботы.
— Ах так? — Света ядовито ухмыльнулась. — Ну, тогда мы пойдем другим путем. Мы же не можем допустить, чтобы наша невестка в приступе безумия навредила себе или, не дай Бог, ребенку.
У Маши похолодело внутри. Она почувствовала, куда они клонят.
— Что ты хочешь сделать? — спросила она, глядя прямо на Свету.
— А вот увидишь, — та многозначительно подмигнула.
Они развернулись и ушли в гостиную. Маша закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и попыталась унять дрожь в коленях. Она тут же набрала Катю.
— Они что-то затевают. Что-то с угрозой моей адекватности.
— Записывай всё на диктофон на телефоне. С самого начала любого разговора. И не поддавайся на провокации. Я предупредила участкового, что возможен дезинформирующий вызов, — тут же среагировала Катя.
Примерно через час, когда Маша пыталась уговорить Алису поесть, в квартире снова раздался настойчивый звонок в дверь. Не тайком, не украдкой, а громко и официально.
Маша вышла в коридор. Сердце бешено колотилось. Ольга Петровна уже открывала дверь.
На пороге стояли двое — участковый, молодой мужчина с серьезным лицом, и женщина в форме скорой помощи с сумкой в руке. А за ними, в дверном проеме, виднелись соседи, пытающиеся разглядеть, что происходит.
— Мы по вызову, — сказал участковый, заглядывая в блокнот. — Здесь сообщили о неадекватном поведении гражданки Ивановой Марии Сергеевны. Представляете угрозу для себя и окружающих.
— Вот она, офицер! — голос Ольги Петровны вдруг стал дрожащим и полным слез. Она схватилась за сердце. — Моя невестка… Она совсем с катушек съехала! Кричит, вещи швыряет, ребенка запугала! Мы боимся за свою жизнь! Она же нас на улицу выгнать хочет, больных, старых!
— Она буйная! — подхватила Света, вытирая несуществующие слезы. — Вчера чуть ли не с ножом кидалась! Мы еле угомонили!
Маша стояла, словно парализованная. Она видела, как их ложь, такая грубая и беспардонная, тем не менее, ложилась на благодатную почву. Врач скорой помощи смотрела на нее с профессиональным, но настороженным вниманием.
— Мария Сергеевна? — обратился к ней участковый. — Что вы можете сказать на эти обвинения?
Маша сделала шаг вперед. Она вспомнила совет Кати и с трудом, но заставила свой голос звучать ровно и спокойно.
— Это провокация. Они хотят меня дискредитировать, потому что я выселяю их из своей квартиры. Они здесь не прописаны, не являются собственниками. У меня есть все документы. А также, — она достала из кармана телефон и показала его экран, — я веду аудиозапись нашего разговора с самого начала.
Лица родственников исказились. Они не ожидали такого хода.
— Какая запись?! Ты что, больная, все подряд записываешь? — взвизгнул Игорь.
— Для своей же безопасности, — холодно парировала Маша, глядя на участкового. — Офицер, они врут. Ребенок здесь, он все видит и слышит. Спросите его.
Участковый перевел взгляд на Алису, которая в страхе жалаcь к маминым ногам.
— Доченька, а мама когда-нибудь кричала на тебя или кидалась вещами? — спросил он, присев.
Алиса, широко раскрыв глаза, покачала головой.
— Нет. Мама не кричит. Это тетя Света кричит. И дядя Игорь. А бабушка сказала, что мама хочет, чтобы они на улице умерли.
В коридоре повисла оглушительная тишина. Участковый медленно поднялся и посмотрел на Ольгу Петровну, Игоря и Свету. Его взгляд стал совершенно другим — не сочувствующим, а жестким, оценивающим.
— Вызывать полицию и скорую по ложному вызову — это административное правонарушение, — сказал он сухо. — А дача заведомо ложных показаний — уже уголовно наказуемо. Вы все это понимаете?
Ольга Петровна побледнела. Игорь отступил на шаг назад.
— Мы… мы просто переживали, — залепетала Света.
Врач скорой помощи вздохнула, смотря на Машу с нескрываемым сочувствием.
— Пациентка, по всем внешним признакам, абсолютно адекватна и в помощи психиатра не нуждается. Вызов ложный.
Участковый кивнул, делая пометку в блокноте.
— Мария Сергеевна, я рекомендую вам ускорить процесс выселения. И, — он бросил тяжелый взгляд на родственников, — в случае повторных подобных инцидентов, составлять протокол.
Когда дверь закрылась за ними, в квартире воцарилась гробовая тишина. Их план провалился с оглушительным треском. Они не просто не добились своего — они выставили себя лжецами и нарушителями закона перед официальными лицами.
Маша, все еще дрожа, повела Алису обратно в комнату. Она чувствовала не победу, а леденящую усталость. Они показали, насколько готовы пасть низко. И она с ужасом понимала, что это, возможно, еще не предел.
Суббота. Последний, третий день. В квартире царило зловещее спокойствие, какое бывает в глазу тайфуна. Родственники, осознав провал своего плана со скорой, затаились. Они не шумели, не включали телевизор, почти не выходили из гостиной. Эта тишина была страшнее любого грохота — в ней чувствовалась затаенная ярость и отчаяние загнанного в угол зверя.
Маша, собрав волю в кулак, начала готовиться к худшему. Она мысленно повторяла инструкции Кати, проверяла, лежит ли на видном месте папка с документами на квартиру, и не выпускала из рук телефон. Алиса, напуганная вчерашними событиями, не отходила от мамы ни на шаг.
Около двух часов дня, когда напряжение достигло пика, на лестничной клетке послышались быстрые, уверенные шаги, а затем — щелчок ключа в замке.
Дверь открылась.
На пороге стоял Сергей.
Он был бледен, его лицо покрывала дорожная пыль, а под глазами лежали темные круги. Видимо, он приехал сразу с вахты, не заезжая даже в общежитие. Он остановился, не решаясь переступить порог, и его взгляд, скользнув по Маше и Алисе, медленно, с нарастающим ужасом, стал изучать прихожую, а затем и то, что было видно из гостиной.
Он видел горы немытой посуды на кухонном столе. Он видел окурки в пепельнице, стоящей на его старом, когда-то отполированном до блеска комоде. Он видел сигаретные ожоги на его лаковой поверхности — те самые, о которых Маша ему рассказывала по телефону, а он отмахивался. Он видел пятна на обоях, сломанную дверцу шкафа и общий хаос, который он в своем воображении, наверное, представлял иначе.
Но больше всего его поразил не бардак, а запах. Тяжелый, затхлый, смесь табака, перегара и несвежей еды. Запах чужого, не его дома.
В этот момент из гостиной вышла Ольга Петровна. Увидев сына, она мгновенно преобразилась. Ее лицо исказилось маской страдания, она всплеснула руками и бросилась к нему.
— Сыночек! Родной мой! Наконец-то ты! — она заломила руки, ее голос задрожал искусственными рыданиями. — Что тут творится! Ты только посмотри! Она нас совсем замучила! Вызвала на нас полицию, хочет на улицу выгнать! Твою мать, на улицу!
Из гостиной появились Игорь и Света. Они встали позади матери, как надежный тыл.
— Братан, привет, — мрачно кивнул Игорь. — Твоя супруга тут власть употребила. Квартирантов из нас делает. А мы, выходит, два года нахлебниками были.
— Да она просто сумасшедшая! — вклинилась Света. — Вчера скорую на нас навела, чуть не посадила нас всех!
Сергей стоял, не двигаясь, слушая этот какофоничный хор жалоб и обвинений. Его взгляд был пустым, он словно не понимал, где находится. Он смотрел на Машу, искал в ее глазах подтверждение этому бреду, но видел лишь усталую, каменную решимость.
И тут произошло то, что переломило всё.
Алиса, которая все это время молча пряталась за маминой спиной, робко выглянула и тихо, но очень четко произнесла, глядя на отца:
— Папа… Я боюсь тетю Свету. И дядю Игоря. Они все время кричат.
Этой тихой, детской фразы оказалось достаточно. Сергей вздрогнул, будто его хлестнули по лицу. Его взгляд упал на испуганное лицо дочери, потом медленно поднялся на разъяренные, перекошенные лица его родных. Он увидел их настоящими — не такими, какими он их хотел видеть, удобными и несчастными, а такими, какими они были: злыми, наглыми, готовыми растоптать всех, кто стоит на их пути.
Он посмотрел на сигаретные ожоги на своем комоде — комоде, который когда-то принадлежал его отцу. Он вдохнул этот чужой, грязный запах. Он услышал страх в голосе собственного ребенка.
И что-то в нем надломилось.
— Хватит, — его голос прозвучал хрипло и тихо, но в нем была такая сталь, что даже Ольга Петровна отступила на шаг.
— Что? — не поняла она.
— Я сказал, хватит! — Сергей внезапно крикнул, и его крик прозвучал как взрыв после тягостного молчания. — Вы что тут устроили?! Вы в своем уме? Это чей дом, в конце концов?!
— Сережа, как ты разговариваешь с матерью?! — попыталась взять инициативу Света.
— Молчать! — он повернулся к ней, и его лицо исказила гримаса ярости. — Ты! Ты мою дочь довела до слез из-за шоколадки? Ты смеешь моего ребенка пугать?!
Он обвел взглядом всех троих, и в его глазах горел огонь прозрения, болезненного и горького.
— Два года… Два года Маша мне говорила, а я не верил. Думал, она преувеличивает. А вы… вы что же творили-то? Вы мне в глаза смотрели и врали! Вы мою семью разрушали!
— Сыночек, да мы же ради тебя… — начала Ольга Петровна, но Сергей резко прервал ее.
— Не смейте! Не смейте говорить, что это ради меня! Ради меня — это уважать мою жену! Ради меня — это не пугать моего ребенка! А вы… вы просто хотели тепленькое место. И плевать вы хотели на меня, на Машу, на Алису!
Он тяжело дышал, опершись рукой о косяк двери. Иллюзии, которые он так лелеял все эти годы, рушились на его глазах, и он, наконец, увидел суровую, неприглядную правду. Его семья была не невинной жертвой, а агрессором. А он был их молчаливым пособником.
Он посмотрел на Машу. Впервые за долгое время — действительно посмотрел. И увидел не истеричку, не скандалистку, а измученную, обессиленную женщину, которая два года в одиночку держала оборону.
— Прости меня, — тихо сказал он ей. И в этих двух словах был целый мир осознания, боли и раскаяния.
Маша молча кивнула. Слишком много было сказано, чтобы отвечать словами. Но в ее глазах он прочел то, на что еще мог надеяться — не прощение, но шаг к возможному перемирию.
Битва за квартиру еще не была выиграна, но в этой войне у Маши наконец-то появился союзник.
Слова Сергея повисли в воздухе, хлесткие и необратимые, как удар кнута. Наступила та самая, оглушительная тишина, которая бывает после взрыва. Ольга Петровна, Игорь и Света смотрели на него с открытым ртом, не в силах поверить в эту измену. Их главный союзник, их кровь, их последняя надежда — перешел на сторону врага.
Ольга Петровна опомнилась первой. Ее лицо из maskи страдания превратилось в маску лютой ненависти.
— Неблагодарный! — прошипела она, и голос ее дребезжал от ярости. — Мы тебя растили, на ноги ставили! А ты… ты на эту мразь променял родную мать! Она тебе дурь-то какую вбила в голову?
— Хватит, мама, — Сергей говорил тихо, но в его тоне не было места для возражений. Он смотрел на нее, и в его глазах стояла боль, но и твердая решимость. — Никто мне ничего не вбивал. Я просто, наконец, открыл глаза. И увидел, кем вы стали. Или кем были всегда.
— Да пошел ты! — взревел Игорь, делая шаг вперед. Он был крупнее Сергея, и всегда пытался решать вопросы силой. — Сам съезжай к своей стерве! Это наша квартира!
— Нет, — в разговор вступила Маша. Она вышла из-за спины мужа, держа за руку Алису. Ее голос был спокоен и не допускал возражений. — Это моя квартира. И вы сейчас ее покинете. У вас есть два часа, чтобы собрать вещи. После этого я вызываю полицию для составления протокола о самоуправстве.
Слова подействовали. Они помнили недавний визит участкового. Света, рыдая уже по-настоящему, от бессилия, плюнула в их сторону и побежала в свою комнату кидать вещи в чемоданы. Игорь, бормоча проклятия, последовал за ней.
Ольга Петровна еще стояла, как вкопанная, глядя на сына взглядом, полным такой обиды и ненависти, что, казалось, воздух должен был воспламениться.
— Ты пожалеешь об этом, Сережа. Ты будешь ползать у моих ног и просить прощения. Но будет поздно.
Она развернулась и, гордо выпрямив спину, пошла собирать свои пожитки.
Началось самое унизительное и одновременно катарсисное действо. Маша, не говоря ни слова, пошла в гостиную, взяла первый попавшийся пластиковый мешок для мусора и начала складывать в него разбросанные вещи родственников — заляпанные косметикой футболки, старые журналы, пустые пачки из-под сигарет. Она делала это методично, без злобы, как уборщица, выметающая накопившийся хлам.
Сергей, поначалу ошеломленный, через минуту присоединился к ней. Он молча взял другой мешок и пошел в комнату к Игорю, чтобы собрать его разбросанные по полу инструменты и замызганную рабочую одежду.
Сквозь приоткрытую дверь комнаты свекрови доносились приглушенные рыдания и злобное бормотание. Они упаковывали свои вещи с грохотом и стуком, демонстративно ломая какие-то мелкие предметы — прощальный акт немого вандализма.
Через час в прихожей громоздилась груда чемоданов, перевязанных веревками, и бесформенных мешков с вещами. Картина была удручающая и вместе с тем освобождающая.
Маша посмотрела на часы. Время истекло. Она взяла телефон и набрала номер участкового, которого предупредила Катя. Через двадцать минут раздался звонок в дверь.
На пороге снова стоял тот же молодой участковый. Он кивком поздоровался с Машей и Сергеем, окинул взглядом собранные вещи и нервно курящего в углу прихожей Игоря.
— Ну что, готовы освобождать помещение? — спросил он у родственников.
— Куда нам ехать? На улицу? — взвыла Ольга Петровна, пытаясь в последний раз сыграть на жалости.
— Вам должно было быть предоставлено разумное время для решения своего жилищного вопроса, — сухо ответил участковый. — Двух лет, на мой взгляд, более чем достаточно. Если некуда ехать, всегда можно обратиться в службу соцзащиты для размещения во временный приют.
Слово «приют» окончательно добило их. Они поняли — игра проиграна. Окончательно и бесповоротно.
Под наблюдением участкового они, бормоча проклятия и угрозы, начали выносить свои вещи на лестничную клетку. Маша и Сергей молча наблюдали за этим. Алиса крепко держалась за мамину руку.
Когда последний мешок оказался за порогом, Ольга Петровна обернулась. Ее глаза, сухие и злые, обожгли Сергея.
— Ты для меня больше не сын. У меня нет тебя.
Она вышла, не оглядываясь. Игорь, проходя, с силой плюнул на чистый пол прихожей. Света сквозь слезы прошипела Маше: «Сдохнешь ты одна в этой квартире!».
Дверь закрылась. Щелчок замка прозвучал оглушительно громко в наступившей тишине.
Участковый что-то написал в своем блокноте, дал Маше и Сергею расписаться.
— Протокол составлен. В случае возникновения проблем, угроз или попыток проникновения — звоните сразу. Не стесняйтесь.
Он ушел. Они остались одни. Впервые за два года — совершенно одни в своей квартире.
Тишина была непривычной, почти звенящей. Не было слышно ни телевизора, ни ругани, ни чавканья. Только тихий плеск воды из крана на кухне, который Маша, видимо, не до конца закрыла.
Сергей стоял посреди прихожей, опустив голову. Он смотрел на пятно от плевка Игоря на полу.
Маша не подошла к нему. Не обняла. Она отвела Алису в комнату, уложила ее, обессиленную от переживаний, и долго сидела рядом, гладя ее по волосам, пока девочка не заснула.
Выйдя в коридор, она увидела, что Сергей все так же стоит на том же месте, словно не в силах сдвинуться с него.
— Я… я приберу, — тихо сказал он, указывая на пятно на полу.
Маша кивнула.
— Прибери.
Она прошла на кухню, включила свет и села на стул, глядя в окно на зажигающиеся в сумерках огни. Она ждала, что почувствует облегчение, радость, победу. Но чувствовала только ледяную, всепоглощающую усталость. И щемящую боль от той бездны, что легла между ней и мужем.
Он был здесь. Он помог. Но он был частью того кошмара, что длился два года. И исцеление, если оно вообще возможно, было еще очень и очень далеко.
