Когда санитарка вынесла моего мертворождённого сына, я не плакала — я просто смотрела в потолок и думала: «Всё. Конец». Муж ждал наследника, свекровь уже связала пинетки, а я должна была вернуться домой с пустыми руками. Но в соседней палате надрывалась новорождённая девочка, от которой мать отказалась прямо в родзале. И тогда я сделала то, за что не могу простить себя до сих пор.
***
Я проснулась от крика. Не своего — чужого, протяжного, отчаянного. Женского.
— Заберите! Я не хочу её видеть! Слышите?! Заберите эту тварь!
Голос доносился из коридора, пробивался сквозь закрытую дверь палаты, царапал по нервам. Я лежала на спине, уставившись в белый потолок, и пыталась не думать о том, что произошло три часа назад. О том, как врач достала из меня молчаливый комочек. О том, как акушерка отвернулась, не выдержав моего взгляда. О том, как тишина в родзале оказалась громче любого крика.
— Успокойтесь, мамочка, — это уже голос медсестры, вкрадчивый, усталый. — Вы в шоке сейчас, это нормально. Завтра…
— Какое завтра?! — перебила та. — Я не хочу эту ошибку! Понимаете? Ошибку!
Дверь хлопнула. В палату вошла молоденькая медсестра с красными глазами и туго спелёнутым свёртком в руках. Девчонке было лет двадцать, не больше. Она растерянно оглядела пустую палату — кроме меня там никого не было.
— Простите, — пробормотала она. — Я сейчас… я найду другую…
— Дай сюда, — сказала я.
Не знаю, откуда взялись эти слова. Просто вырвались. Медсестра замерла, недоверчиво глядя на меня.
— Вам нельзя, — прошептала она. — Вы же… вам врач сказал…
— Дай. Сюда.
Она подошла медленно, будто боялась, что я сейчас закричу или сделаю что-то страшное. Протянула свёрток. Я взяла. Тёплый. Живой. Сопит носом, морщит личико — красное, недовольное. Девочка.
— Она голодная, — медсестра вытерла глаза. — Три часа плачет. А та… мать… даже не взяла на руки.
Я смотрела на младенца и чувствовала, как что-то внутри переворачивается, сжимается, рвётся. Моего сына увезли в морг. Этой девочке никто не нужен. Две ошибки природы, две судьбы, две пустоты.
— Принесите мне молокоотсос, — сказала я.
— Что?
— Молокоотсос. И бутылочку. Быстро.
Девчонка кивнула и выбежала. А я прижала девочку к груди и закрыла глаза. Она перестала плакать — сразу, будто только этого и ждала. Сопела тихо, доверчиво. Я гладила её по спинке и думала: «Господи, что я делаю? Что я, блин, делаю?»
Но когда медсестра вернулась с бутылочкой, я уже знала. Я приняла решение.
Через час в палату зашла заведующая — грузная женщина с усталым лицом и стальным взглядом. Она посмотрела на меня, на девочку у моей груди, и вздохнула.
— Слава Богу, хоть кто-то человек остался, — сказала она. — Спасибо тебе, милая. Мы её сейчас заберём, оформим документы, направим в…
— Не надо, — перебила я.
— Что?
— Не забирайте. Я её возьму.
Заведующая уставилась на меня так, будто я предложила прыгнуть из окна.
— Ты что несёшь? Какое «возьму»? У тебя же… господи, девочка, у тебя самой горе! Ты в шоке! Тебе нужен психолог, отдых, а не чужой ребёнок на руках!
— Она не чужая, — я посмотрела ей в глаза. — Она моя. Я её рожала.
— Что ты говоришь?!
— То и говорю. Запишите на меня. На моё имя. Я рожала девочку. Понятно?
Заведующая открыла рот, закрыла. Покраснела. Потом побледнела.
— Ты понимаешь, что ты просишь? Это фальсификация документов! Это уголовная статья! Я не могу…
— Можете, — я говорила спокойно, хотя внутри всё дрожало. — Та женщина отказалась от ребёнка. Мой… мой сын умер. Некому знать, что это не моя дочь. Никто не пострадает. Наоборот — все выиграют.
— Ты с ума сошла!
— Возможно. Но вы это сделаете.
Она смотрела на меня долго. Потом перевела взгляд на девочку, которая сопела у моей груди, и что-то дрогнуло в её лице.
— У меня трое детей, — сказала она тихо. — Всех выкормила, вырастила. Знаешь, что самое страшное для ребёнка? Не голод. Не холод. А то, что его никто не любит. Не хочет.
— Я хочу, — ответила я. — Я её хочу.
Заведующая закрыла глаза. Постояла так минуту. Потом резко развернулась и пошла к двери.
— Завтра выпишут, — бросила она, не оборачиваясь. — Девочка, три килограмма двести, здорова. Поздравляю с дочерью, мамаша.
Дверь захлопнулась. Я осталась одна с девочкой. Прижала её к себе крепче и заплакала — первый раз с того момента, как всё случилось. Плакала долго, горько, навзрыд. А она спала, совершенно спокойная, и не знала, что её жизнь только что изменилась навсегда.
Мужу я позвонила поздно вечером.
— Лен? Господи, наконец-то! Как ты? Врачи что говорят? Когда можно приехать?
— Слава, у нас дочка, — сказала я, прежде чем успела передумать.
Пауза. Длинная, звенящая.
— Что?
— Дочка. Девочка. Три двести. Здоровая.
— Лена, ты… но мне сказали, что сын… что он…
— Ошиблись, — я говорила быстро, чётко, не давая ему опомниться. — Перепутали. УЗИ неправильно показало. Это девочка, Слава. Наша девочка.
Ещё пауза. Я слышала его дыхание — частое, сбивчивое.
— Жива? — наконец спросил он.
— Да.
— Здорова?
— Да.
— То есть… у нас дочь?
— Да.
Он заплакал. Зарыдал как ребёнок. Я слушала и сжимала трубку так сильно, что побелели костяшки пальцев. Врала мужу. Предавала память сына. Крала чужую судьбу. Но остановиться уже не могла.
— Я завтра приеду, — выдавил он сквозь слёзы. — Первым автобусом. Господи, Ленка… у нас дочка…
— Приезжай, — прошептала я. — Мы ждём.
Повесила трубку и посмотрела на спящую девочку. Она сопела, сжав кулачки. Беззащитная. Моя.
«Прости», — подумала я. Не знала, кому говорю — мёртвому сыну, неизвестной матери, этой малышке или самой себе. Просто: «Прости».
***
Славка приехал утром — раньше, чем я ожидала. Ворвался в палату с огромным букетом роз, красный, взволнованный, с бегающими глазами. Увидел меня с девочкой на руках и замер.
— Покажи, — выдохнул он.
Я протянула ему свёрток. Он взял неловко, по-медвежьи, будто боялся сломать. Смотрел долго, молча. Потом поднял глаза — мокрые.
— Она… она на тебя похожа, — сказал. — Нос твой. И подбородок.
Врал, конечно. Девочка была на себя похожа, и только. Но ему хотелось верить, и он верил.
— Как назовём? — спросил он.
— Ксюша, — ответила я первое, что пришло в голову. — Оксана. Хорошо?
— Ксюшка… — он улыбнулся. — Красиво. Ксения. Наша Ксюха.
Свёрток в его руках зашевелился. Девочка открыла глаза — серые, мутные, младенческие — и посмотрела на Славу. Он засмеялся, всхлипнул, прижал её к груди.
— Привет, дочка, — прошептал. — Папа здесь. Всё будет хорошо, слышишь? Всё.
Я отвернулась к окну. Смотрела на серое февральское небо и думала: «Господи, во что я ввязалась? Как долго я смогу это тянуть?»
Но тянула. Годами.
Выписали нас через три дня. Славка нёс Ксюшу на руках как хрустальную вазу, оглядывался на каждом шагу — не холодно ли ей, не жарко ли, не душно ли. Я шла рядом и улыбалась. Идеальная семья. Счастливые родители. Никто не догадывался.
Дома нас встретила свекровь — Антонина Фёдоровна, грозная и властная, как танк. Она выхватила девочку у Славы, развернула, осмотрела.
— Мелковата, — заключила она. — Но ничего, откормим. Главное — здоровая. Слава Богу, хоть девку родила нормальную, а не выкидыша какого.
Я стиснула зубы. Славка дёрнулся было заступиться, но я покачала головой — не надо. Не сейчас.
Свекровь унесла Ксюшу в детскую, которую обустроила ещё до родов. Я осталась в прихожей, глядя ей вслед. Славка обнял меня за плечи.
— Не бери в голову, — сказал он тихо. — Ты знаешь, какая мать. Язык у неё как помело. Главное — сердце доброе.
«Сердце у неё каменное, — подумала я. — И если узнает правду, убьёт меня голыми руками».
Но вслух промолчала. Просто кивнула и пошла на кухню — варить борщ, накрывать на стол, играть роль счастливой молодой матери.
Первые месяцы были адом. Ксюша плакала по ночам — долго, истошно, безутешно. Я качала её, кормила, пела колыбельные, но она не успокаивалась. Будто искала кого-то другого. Кого-то, кто должен был быть рядом, но исчез.
— Колики, — объясняла участковая педиатр. — Это пройдёт. Потерпите.
Я терпела. Потому что выбора не было. Потому что я сама загнала себя в эту ловушку.
Свекровь однажды спросила:
— А почему справку о рождении только через месяц принесли? Что, потеряли что ли?
— Бюрократия, — отмахнулась я. — Документы перепутали. Пришлось переделывать.
Она посмотрела на меня долгим взглядом. Я выдержала. Не моргнула. Она отвернулась.
Но с тех пор я чувствовала — она подозревает. Не знает что именно, но чует. Как старая волчица чует чужой запах в стае.
Когда Ксюше исполнился год, я впервые увидела её настоящую мать.
Случайно. На рынке. Я покупала яблоки, а она стояла у соседнего прилавка — молодая, лет двадцать пять, в рваных джинсах и кожаной куртке. Худая. Бледная. С синяками под глазами. Смотрела на лоток с игрушками — плюшевых зайцев, мишек, кукол — и плакала. Беззвучно, страшно. Слёзы текли по щекам, а она даже не вытирала.
Я замерла. Коляска с Ксюшей стояла рядом. Девочка играла погремушкой, гулила что-то. Та женщина повернула голову. Посмотрела на коляску. Потом на меня.
Наши взгляды встретились.
Я увидела в её глазах всё — боль, тоску, ненависть к себе. И узнавание. Она не знала меня, конечно. Но что-то внутри неё дрогнуло, откликнулось.
Она сделала шаг к коляске.
Я схватила ручку коляски и развернулась. Побежала. Сквозь толпу, сквозь ряды, не разбирая дороги. Сердце колотилось так, что, казалось, сейчас выпрыгнет. Я не оглядывалась. Просто бежала.
Остановилась только у машины. Запихнула коляску в багажник, Ксюшу пристегнула в кресло и села за руль. Руки тряслись. Я сжала их в кулаки, прижала ко лбу.
«Она не узнала её, — говорила я себе. — Как она могла? Прошёл год. Дети меняются. Она не знает, где мы живём. Не знает даже имени. Всё нормально. Всё в порядке».
Но спокойнее не становилось.
В зеркале заднего вида я увидела Ксюшу. Она смотрела на меня большими серыми глазами — внимательно, серьёзно. Будто понимала.
— Прости, — прошептала я. — Прости, малышка.
Она улыбнулась. Беззубая, милая улыбка. И я заплакала.
***
Ксюша росла странным ребёнком. Тихим. Задумчивым. Не капризничала, не устраивала истерик, не требовала внимания. Играла сама с собой часами — строила башни из кубиков, рисовала каракули в альбоме, разговаривала с игрушками. Будто жила в своём мире, куда мы, взрослые, не допускались.
— Аутистка что ли? — однажды спросила свекровь.
— Нет, — огрызнулась я. — Просто спокойная. Не все дети орать должны.
— Ненормально это, — буркнула та. — В её возрасте дети как обезьяны — прыгают, кричат, всё крушат. А эта сидит как монашка. Точно твоя дочь?
Я похолодела. Славка, который был рядом, нахмурился.
— Мам, хватит, — сказал он резко. — Ксюха умная девочка. Развитая. Логопед хвалит, воспитательница в восторге. Что ещё надо?
Свекровь фыркнула и ушла. Но я запомнила этот вопрос. «Точно твоя дочь?» Он засел занозой. Я стала бояться, что Ксюша вырастет непохожей на нас. Что кто-то заметит. Спросит. Начнёт копать.
Но шли годы, и никто ничего не замечал. Ксюша пошла в детский сад, потом в школу. Училась хорошо, друзей особо не заводила, но и проблем не создавала. Тихая, послушная, правильная.
Только иногда я ловила на себе её взгляд — долгий, изучающий. Будто она видела меня насквозь. Знала всё. Но молчала.
В двенадцать лет она спросила:
— Мам, а я вообще на кого‑нибудь из вас похожа?
— В смысле? — я машинально потянулась к кружке.
— Ну, на тебя, на папу. — Ксюша смотрела прямо, без улыбки. — У всех в классе видно: нос от мамы, глаза от отца. А я как будто с другой планеты.
— Глупости, — попыталась я усмехнуться. — Глаза точно мои.
— У тебя зелёные, у папы карие, у бабки Тони — тоже. У меня серые. И волосы другие. И вообще… — она запнулась. — Ты никогда не показываешь моих детских фоток из роддома. Только уже дома. Странно же.
— Да что там смотреть, — я почувствовала, как холодеют пальцы. — Красный сморщенный комочек, как у всех.
— У «всех» есть альбомы с бирочками, отпечатками ножек и рассказами «как мы тебя ждали». — Голос у неё дрогнул. — А у меня — дырка.
Она ушла в свою комнату. А я осталась сидеть на кухне и смотреть в пустоту.
Вечером я пошла к ней. Она лежала на кровати, читала книгу.
— Ксюш, — позвала я.
— М?
— Ты… ты чем-то недовольна? Я имею в виду… ты чувствуешь себя несчастной?
Она отложила книгу. Посмотрела на меня долго. Потом покачала головой.
— Нет, мам. Всё нормально.
— Точно?
— Точно.
Я хотела обнять её, прижать к себе, сказать что-то важное. Но не решилась. Просто кивнула и вышла.
А через неделю позвонила школьная психолог.
— Лена Вячеславовна, нам нужно поговорить. Срочно.
Я примчалась в школу, перепуганная до дрожи. Психолог — молодая женщина в очках — встретила меня серьёзным взглядом.
— Ваша дочь написала сочинение, — сказала она, протягивая тетрадь. — Тема была «Моя семья». Почитайте.
Я взяла тетрадь. Открыла. И обмерла.
«Я часто думаю, что я приёмная, — было написано каллиграфическим почерком Ксюши. — Не потому что родители меня плохо любят. Просто чувствую. Как будто я не из этого места. Будто меня подменили в роддоме, и моя настоящая семья где-то далеко. Иногда мне снится женщина с грустными глазами. Она плачет и зовёт меня. Но я не знаю, как её найти».
Я захлопнула тетрадь. Руки тряслись.
— Это… это просто фантазии, — пробормотала я. — Дети сейчас столько фильмов смотрят…
— Лена Вячеславовна, — психолог наклонилась ко мне. — Такие сочинения не пишут просто так. Ксюша явно переживает кризис идентичности. Ей нужна помощь. Может, семейная терапия? Или хотя бы откровенный разговор с вами?
— Мы поговорим, — я вскочила. — Спасибо. Я разберусь.
Выбежала из кабинета. Ехала домой, сжимая руль, и думала: «Она знает. Как-то она знает. Надо было рассказать раньше. Надо было…»
Но как рассказать? С чего начать? «Знаешь, дочка, твоя мать бросила тебя в роддоме, а я украла тебя, потому что мой ребёнок умер»? Да она возненавидит меня. И будет права.
Дома Ксюша делала уроки. Услышав мои шаги, подняла голову.
— Мам? Что-то случилось?
Я села рядом. Взяла её руку.
— Ксюш, если бы ты узнала, что твоя жизнь была совсем другой… что всё, что ты знала, оказалось неправдой… ты бы простила меня?
Она нахмурилась.
— О чём ты?
— Просто ответь.
Ксюша помолчала. Потом сжала мою руку.
— Мам, я не знаю, о чём ты говоришь. Но я тебя люблю. И папу. Вы — моя семья. Что бы ни было.
Я заплакала. Обняла её и зарыдала в её плечо — долго, горько. А она гладила меня по спине и повторяла:
— Всё хорошо, мам. Всё хорошо.
Но ничего не было хорошо.
***
Ксюше было шестнадцать, когда я снова увидела ту женщину.
Мы были в торговом центре — покупали Ксюше платье на выпускной. Она крутилась перед зеркалом в примерочной, а я сидела на диванчике, листала телефон. И вдруг почувствовала взгляд.
Подняла голову. Она стояла в трёх метрах — постаревшая, уставшая, с седыми прядями в тёмных волосах. Но я узнала её сразу. Те же глаза. Тот же надломленный взгляд.
Она смотрела не на меня. На Ксюшу.
Девочка вышла из примерочной в голубом платье, улыбаясь.
— Мам, смотри! Как тебе?
Я не ответила. Не могла оторвать взгляд от той женщины. Она сделала шаг вперёд. Ещё один. Замерла в метре от нас.
— Простите, — её голос дрожал. — Девушка, как вас зовут?
Ксюша обернулась.
— Меня? Оксана. А что?
— Оксана… — женщина побледнела. — Сколько вам лет?
— Шестнадцать. Скоро семнадцать. А вы…
— Мы опаздываем, — я вскочила, схватила Ксюшу за руку. — Пойдём. Быстро.
— Мам, подожди!
Я тащила её к выходу. Слышала за спиной:
— Постойте! Пожалуйста! Мне нужно… я должна…
Не оглядывалась. Выскочили из магазина, я запихнула Ксюшу в машину.
— Что происходит? — она смотрела на меня испуганно. — Мам, ты вся бледная! Кто эта женщина?
— Никто, — я завела мотор. — Психопатка какая-то. Забудь.
Но забыть она не могла. Да и я не могла.
Вечером, когда Славка уснул, я вышла на балкон и закурила. Бросила пять лет назад, но сейчас руки сами потянулись к пачке. Я смотрела на ночной город и думала: «Она найдёт нас. Теперь она знает имя. Возраст. Она будет искать. И найдёт».
И нашла.
Через неделю пришло письмо. Обычное, бумажное, в конверте. На имя Ксюши. Я вскрыла его, пока дочь была в школе.
«Дорогая Оксана. Ты не знаешь меня. И, возможно, никогда не узнаешь. Но я — твоя мать. Биологическая. Семнадцать лет назад я оставила тебя в роддоме. Я была никем — малолеткой без гроша, без будущего, без сил. Твой отец бросил меня, когда узнал о беременности. Мои родители выгнали из дома. Я думала, что сделала правильно, отдав тебя. Что у тебя будет лучшая жизнь. Но каждый день я думала о тебе. Искала. Пыталась найти хоть какой-то след. И вот увидела в том магазине. Ты похожа на меня. На ту девчонку, которой я была когда-то. Красивая. Умная. Живая. Я не прошу прощения. Не прошу встречи. Просто хочу, чтобы ты знала: я не забыла тебя. Никогда. С любовью, Вера».
Я сжала письмо в кулаке. Сердце колотилось. «Вера. Её зовут Вера. Она стояла у выхода из ТЦ и смотрела нам вслед. Я этого не видела. Но она потом написала в письме: «Запомнила номер твоей машины. Нашла человека, который помог пробить адрес. Прости, что полезла в вашу жизнь. Но я больше не могла».Она написала Ксюше. Она хочет вернуться».
Я подожгла письмо над пепельницей. Смотрела, как оно горит, превращается в пепел. Потом смыла всё в унитаз.
Но через две недели пришло ещё одно. Я сожгла и его. Потом третье. Четвёртое.
Они не прекращались.
В конце концов я не выдержала. Нашла в одном из писем телефон, позвонила.
— Алло? — голос Веры, взволнованный.
— Прекратите, — сказала я холодно. — Немедленно. Или я напишу заявление в полицию. Преследование несовершеннолетней.
— Кто это? Вы её… вы её мать?
— Я её мать. Единственная. А вы — никто. Вы отказались от неё. Подписали бумаги. У вас нет прав.
— Я знаю, — Вера заплакала. — Знаю. Но, пожалуйста… дайте мне хотя бы один раз увидеть её. Поговорить. Объяснить…
— Нет.
— Пожалуйста!
— Я сказала — нет. Оставьте нас в покое. Или я сделаю так, что вы пожалеете.
Я бросила трубку. Села на пол, прижав колени к груди. И расплакалась.
«Я чудовище, — думала я. — Я украла её ребёнка. Лишила её шанса исправиться. Я разрушила две жизни. И продолжаю разрушать».
Но отступать было поздно.
Письма прекратились. Вера исчезла. Я выдохнула.
Но спокойствие длилось недолго.
***
Ксюше было восемнадцать, когда она узнала правду. Не от меня. От анализа ДНК.
Ей понадобился для университа — какая-то стипендиальная программа, связанная с генетическими исследованиями. Славка сдал образец слюны, я тоже. И Ксюша.
Результаты пришли через месяц.
В дверь позвонили днём. Я открыла — курьер.
— Доставка для Морозовой Оксаны.
— Её нет, она в университете. Я мама.
— Распишитесь вот здесь.
Он вручил мне плотный конверт с логотипом генетического центра. Я осталась стоять в прихожей. Я знала, что нельзя вскрывать чужую почту. Знала, что внутри. Руки сами надорвали картонную полоску.
Ноги подкосились. Я села, уставившись в бумагу. «Всё. Конец. Она узнает».
И узнала.
Вечером Ксюша пришла домой поздно — бледная, с красными глазами. Молча прошла в свою комнату, заперлась.
Я постучала в дверь.
— Ксюш, открой. Пожалуйста.
Тишина.
— Ксюша, нам нужно поговорить.
— Не надо, — глухо донеслось изнутри. — Я всё поняла. Уходи.
— Дочка…
— Я не твоя дочка! — дверь распахнулась. Ксюша стояла на пороге, мокрая от слёз. — Не смей называть меня так! Кто я тебе? Кто?!
Я протянула руку. Она отшатнулась.
— Не трогай меня! Как ты могла?! Как?! Ты украла меня! Врала всю мою жизнь! Я… я даже не знаю, кто я на самом деле!
— Ты — Ксюша, — я плакала тоже. — Моя дочка. Я вырастила тебя. Люблю тебя. Всё остальное не важно.
— Важно! — она кричала. — Важно для меня! У меня где-то мать! Настоящая! Которая, может, ищет меня! А ты что? Украла младенца, чтобы закрыть дыру в своей жизни?!
— Твоя мать бросила тебя, — вырвалось у меня. — В роддоме. Не взяла на руки. Кричала, что ты ошибка. Я спасла тебя!
Ксюша застыла.
— Что?
— Она отказалась от тебя. Официально. Я… я видела её потом. Несколько раз. Она пыталась связаться. Писала письма. Но я не давала. Потому что боялась тебя потерять.
— Письма? — Ксюша побледнела ещё сильнее. — Какие письма?
— Я сожгла их.
— Ты… что?!
Она бросилась ко мне. Схватила за плечи, тряхнула.
— Где она?! Как её найти?! Говори!
— Не знаю. Я не спрашивала. Только имя — Вера. И телефон, но он старый…
Ксюша отпустила меня. Побежала к своему столу, схватила телефон.
— Номер. Давай номер.
Я продиктовала. Она набрала. Долгие гудки. Потом:
— Абонент не доступен.
Ксюша швырнула телефон в стену. Он разбился. Она стояла, тяжело дыша, сжав кулаки.
— Убирайся, — прошипела она. — Пока я не сделала того, о чём пожалею.
Я вышла. За спиной хлопнула дверь.
Славка нашёл меня на кухне. Я сидела за столом, уткнувшись лбом в скрещенные руки.
— Лен, что случилось? Ксюха ревёт. Дверь не открывает.
Я подняла голову. Посмотрела на него.
— Она узнала.
— Что узнала?
— Всё.
И рассказала. Всё. С самого начала. Про мертворождённого сына. Про отказницу. Про подмену. Про Веру. Про письма. Про ложь, которую тянула семнадцать лет.
Славка слушал, бледнея. Когда я закончила, он встал. Молча. Ушёл в спальню. Хлопнула дверь.
Я осталась одна.
Три дня мы жили как чужие. Ксюша не выходила из комнаты. Славка спал на диване, не разговаривал со мной. Я готовила еду, которую никто не ел, и ждала, что будет дальше.
Потом Ксюша объявила, что уезжает.
— Куда? — спросила я.
— Не твоё дело.
— Ксюш, подожди. Давай поговорим. Я могу объяснить…
— Ты уже объяснила. Всё ясно. Ты — вор. Вор чужих жизней. И я не хочу тебя видеть.
Она собрала вещи и ушла. К подруге, как я потом узнала.
Славка смотрел на меня с болью.
— Почему ты не сказала мне сразу? В роддоме. Почему?
— Боялась, — прошептала я. — Что ты не примешь. Что откажешься.
— И ты решила врать мне всю жизнь?
— Я хотела сделать лучше.
— Лучше? — он засмеялся горько. — Ты разрушила нашу семью, Лена. Всё. До основания.
Он ушёл к матери. Подал на развод через неделю.
А я осталась одна. В пустой квартире, среди вещей дочери, которая меня ненавидела.
***
Ксюша нашла Веру через три месяца. Через соцсети, через старые знакомых, через архивы. Нашла и встретилась.
Я узнала об этом случайно — увидела пост в Вконтакте у Ксюшиной подруги: «Ксю с мамой на встрече, такие похожие!» Фотография: Ксюша и Вера сидят в кафе, обнявшись, улыбаются.
Я смотрела на эту фотографию час. Две. Три. Не могла оторваться.
Вера постарела. Но в глазах появилось что-то новое — свет, надежда. Ксюша тоже выглядела счастливой. Впервые за месяцы.
«Я потеряла её, — думала я. — Окончательно».
Но через неделю Ксюша позвонила.
— Нам надо встретиться, — сказала она сухо.
— Конечно. Когда?
— Сегодня. В семь. В том кафе на площади.
Я пришла раньше. Сидела, нервно теребя салфетку, и ждала. В семь появилась Ксюша. Не одна. С Верой.
Я замерла. Вера тоже. Мы смотрели друг на друга долго.
— Садитесь, — Ксюша указала на стулья.
Мы сели. Молчание.
— Я долго думала, — начала Ксюша. — О том, что случилось. О вас обеих. О себе. И поняла одну вещь.
Она посмотрела на меня.
— Ты украла меня. Врала. Лишила Веру шанса исправиться. Это ужасно.
Потом на Веру.
— Ты бросила меня. Отказалась. Даже не попыталась оставить. Это тоже ужасно.
Вера опустила голову.
— Но, — продолжила Ксюша, — ты, мама, вырастила меня. Любила. Давала всё, что могла. И ты, Вера, страдала. Искала. Пыталась вернуть. Каждая из вас сделала что-то плохое. И что-то хорошее.
Она взяла мою руку. Потом руку Веры. Соединила их.
— Я не хочу выбирать. Не могу. Вы обе — часть меня. И я… я хочу, чтобы вы попробовали простить друг друга. Ради меня.
Я смотрела на Веру. Она на меня. Её глаза были полны слёз.
— Прости, — прошептала она. — За то, что бросила. За то, что вернулась. За всё.
— Прости, — ответила я. — За то, что украла. Что не дала шанса. За боль.
Мы плакали обе. Ксюша тоже.
Официантка принесла чай. Мы пили молча. Потом Вера спросила:
— Какой она была? Маленькой?
Я улыбнулась сквозь слёзы.
— Тихой. Серьёзной. Любила рисовать. И сказки слушать.
— Я тоже любила, — Вера тоже улыбнулась. — В детстве.
— Я знаю, — Ксюша сжала наши руки. — Я чувствую. В нас обеих есть что-то общее. И я… я благодарна вам. Обеим.
Мы сидели долго. Говорили о прошлом. О настоящем. О том, что будет дальше. Договорились встречаться. Не торопясь. Постепенно.
Когда расходились, Вера обняла меня.
— Спасибо, — прошептала она. — Что спасла её тогда. Что любила. Я злилась на тебя. Но… спасибо.
Я не смогла ответить. Просто кивнула.
***
Прошло два года. Ксюша закончила университет, устроилась на работу. Живёт отдельно, но навещает нас обеих — меня и Веру. По очереди. Справедливо.
Мы с Верой подружились. Странно, правда? Две женщины, связанные одним ребёнком, которого одна родила, а другая вырастила. Встречаемся иногда на чай. Говорим о Ксюше, о жизни, о судьбе.
Славка вернулся. Не сразу. Через год. Сказал, что любит меня. Что понимает. Что простил.
Но я не простила себя. До сих пор.
Вчера Ксюша позвонила.
— Мам, у меня новость.
— Какая?
— Я беременна.
Я замерла.
— Поздравляю, — выдохнула я. — Девочка или мальчик?
— Пока не знаю. Но, мам… я хочу, чтобы ребёнок знал обеих бабушек. Тебя и Веру. Чтобы у него была большая семья. Без тайн. Без лжи. Хорошо?
— Хорошо, — я заплакала. — Конечно, дочка.
Повесила трубку и долго сидела, глядя в окно.
Я украла чужого ребёнка, чтобы заполнить пустоту. Врала семнадцать лет. Разрушила жизни — свою, Славкину, Верину, Ксюшину.
Но Ксюша выросла. Стала сильной. Нашла в себе силы простить. Построить новую семью на руинах старой.
Может, это и есть искупление? Не прощение себя. А то, что твой ребёнок — тот, кого ты вырастила, любила, обманывала — стал лучше тебя.
Я больше не знаю, правильно ли я поступила. Не знаю, простила ли меня судьба. Но я знаю одно: моя дочь счастлива. И этого достаточно.
Наверное.
