Квартиру наполнил грохот катящихся колёс и тяжёлое, раздражённое дыхание. Дверь захлопнулась с таким звонким ударом, что задрожали стеклянные безделушки на полке в прихожей. Ирина замерла у окна, с тряпкой для пыли в руке, как статуя. Она даже не обернулась. Просто сжала пальцы вокруг тряпки, впиваясь взглядом в крошечный дворик, засыпанный осенней листвой. Она знала этот голос. Этот тяжелый топот.
«Я решил вернуться!» — рявкнул он, бросая слова, как гранату, в тишину её одиноких будней. Потом послышалось шуршание, стук — он втаскивал свои чемоданы обратно. Те самые, с которыми полгода назад так решительно, под аккомпанемент её молчания, и укатил к «настоящей жизни и свободе».
И вот — вернулся. Без звонка, без предупреждения. Как ураган, врывающийся в аккуратно прибранное после шторма убежище.
Ирина медленно, с невероятным усилием оторвалась от созерцания жёлтого клёна и сделала шаг в сторону коридора. Она не спешила. Ей нужно было время, чтобы надеть на лицо привычную, почти бесстрастную маску. Ту самую, которую она оттачивала все эти месяцы.
Остановившись в дверном проеме, она увидела его спину. Максим стоял посреди прихожей, застыв, как вкопанный. Его широкая, некогда такая уверенная спина, теперь казалась ссутулившейся под невидимой тяжестью. Два дорожных чемодана, один потертый, другой — новенький, глянцевый, подарок «той самой» на прошлый день рождения, бестолково лежали у его ног, перегораживая проход.
Но оцепенение Максима было связано не с ними. Он смотрел на стену. Точнее, на то, что на ней висело.
Там, где раньше болталась его безвкусная, купленная на скорую руку репродукция какого-то бурного моря в позолоченной раме, теперь висела картина. Не картина даже — полотно. Большое, написанное маслом. Ирина знала каждый мазок, каждый оттенок. Это был вид из того же окна, у которого она только что стояла. Осенний дворик. Желтый клен, почти весь облетевший. Лужица, в которой отражалось хмурое небо. Старая, покосившаяся скамейка. Но в этом простом сюжете была такая глубокая, почти осязаемая тишина, такое умиротворение и в то же время — легкая, пронзительная грусть, что от него было невозможно оторвать глаз. Свет на полотне был невероятный — холодный, осенний, но ласковый. Он заставлял верить, что в этой тишине и пустоте есть своя, совершенная красота.
«Что это?» — голос Максима прозвучал приглушенно, сдавленно. Он обернулся. Его лицо, на котором за минуту до этого читались привычные раздражение и самоуверенность, теперь выражало полнейшее недоумение, смешанное с каким-то смутным беспокойством.
«Картина», — просто сказала Ирина. Её голос был ровным, тихим, как вода в луже на той картине.
«Я вижу, что картина!» — он раздражённо махнул рукой. — «Откуда? Кто это нарисовал? Зачем ты повесила это здесь?»
Он окинул взглядом прихожую. И заметил остальное. Маленькая кривобокая вазочка, которую он всегда норовил выбросить, стояла на резной консоли под картиной, и в ней была не купленная роза, а ветка рябины с гроздьями ярко-оранжевых ягод. Старый бабушкин половичок, который она когда-то убрала по его настоянию («он старьё и пылисборник!»), снова лежал на паркете, мягко и уютно. В воздухе пахло не его сигаретным «запахом мужчины», а корицей и печёными яблоками — Ирина как раз закончила готовить шарлотку.
Квартира была прежней, но это была уже не его квартира. Это было её пространство. Выстраданное, отвоеванное сантиметр за сантиметром.
«Я нарисовала», — ответила Ирина, глядя ему прямо в глаза.
Максим засмеялся. Коротко, неуверенно.
«Ты? Что ты несешь? Ты последний раз в школе на рисовании полочку рисовала».
«С тех пор многое изменилось», — парировала она. — «Освободилось много времени. И пространства в голове».
Он промолчал, снова уставившись на картину, будто пытаясь разгадать её секрет. Потом его взгляд упал на чемоданы.
«Так что, будешь стоять как истукан, или поможешь разобрать вещи? Я устал с дороги».
Ирина не двинулась с места.
«Зачем ты приехал, Максим?»
Вопрос, заданный так спокойно, вывел его из равновесия сильнее любой истерики. Он привык, что её вопросы — это или робкие попытки уладить конфликт, или, в конце, молчаливое, обиженное игнорирование. А тут — тихий, прямой укол.
«Я же сказал! Решил вернуться. Домой. Всё это… — он мотнул рукой, пытаясь охватить и картину, и вазочку, и весь этот новый, непонятный ему уют, — …эти твои выкрутасы, одиночество… Надоело. Соскучился».
Он произнес это последнее слово с натугой, будто перетаскивая мебель. Ирина почти физически ощутила фальшь. Она не ответила. Просто ждала.
Максим вздохнул, сдаваясь под гнетом её молчания.
«Ладно. С Катей не сложилось. Оказалась стервой ещё той. А тут… я подумал, ты, наверное, тоже одна маешься. Мы оба свободны. Почему бы не попробовать снова? У нас же история, Ира. Десять лет. Это что, просто выбросить?»
«История», — повторила она за ним, и в её голосе впервые прозвучали нотки чего-то, похожего на горькую иронию. — «Да. История. Её можно выбросить. Или переписать. Я, например, последние полгода как раз этим и занималась».
Она прошла мимо него, задев плечом его неподвижную руку, и направилась на кухню.
«Иди, разувайся. Если пришёл, надо же чаем напоить».
Её покорность, её привычная роль «хозяйки, встречающей с работы усталого мужа» на секунду успокоили Максима. Он фыркнул, скинул куртку, бросил её на вешалку (мимо, она упала на половичок) и в одних носках пошёл за ней, уже более уверенной походкой хозяина.
Но на кухне его ждал новый удар. На столе, под лампой с тёплым, жёлтым абажуром (этой лампы тоже раньше не было!), лежали раскрытые альбомы, папки с эскизами, тюбики краски. Ирина спокойно собрала их в аккуратную стопку, освобождая место.
«Извини, творческий беспорядок», — сказала она, и в её глазах мелькнула искорка. Это была не извиняющаяся искорка жены, застигнутой за ненужным делом. Это была искорка мастера, немного снисходительно относящегося к непосвященному зрителю.
«Ты и правда… этим занялась?» — Максим опустился на стул, смотря, как она ставит на плиту чайник, достаёт чашки — тонкие, фарфоровые, тоже новые.
«Да. Записалась на курсы. Потом — в студию. Оказалось, у меня неплохо получается. По крайней мере, мой педагог говорит, что я чувствую свет».
«Чувствую свет», — пробормотал он, растерянно оглядываясь. И правда, свет здесь был иным. Лампы, свечи, всё было расставлено иначе — не так, как было при нём. Не для яркости и функциональности, а для настроения, для души.
Чайник зашипел. Ирина заварила чай, поставила перед ним тарелку с ещё тёплой, ароматной шарлоткой.
«Ешь. Должен же быть голоден».
Он автоматически взял вилку, отломил кусок. Вкус был идеальным, домашним, тем самым, по которому он, возможно, и вправду скучал в кафе и у «той самой» Кати. Но этот вкус теперь казался частью чего-то большего. Частью этого нового мира Ирины, в котором ему не было места.
«Послушай, Ира… — начал он, с трудом глотая пирог. — Я всё понимаю. Хобби — это хорошо. Но нельзя же этим жить! Картины на стену вешать, половики старые стелить… Это же шаг назад! Мы жили нормально! Я зарабатывал, у тебя была хорошая работа…»
«У меня была работа, которую ты считал «приличной» для жены успешного менеджера, — мягко поправила она. — Я уволилась два месяца назад».
Максим остолбенел во второй раз за вечер.
«Ты что, с ума сошла?! На что ты живешь?»
«Продаю картины, — ответила она, прихлебывая чай. — Не все, конечно. Но некоторые. Эту, в прихожей, например, уже купили. За хорошие деньги. Девушка из соседнего дома, она видела её у меня на балконе, когда я сушила. Придётся отдавать через неделю».
Он смотрел на неё, будто видел впервые. Эта спокойная, уверенная в себе женщина с мерцающей искоркой в глазах не была его Ирой. Его Ира волновалась из-за каждой задержки на работе, просила совета, что надеть, тихо радовалась его редким похвалам. Эта… Эта была цельной. Самодостаточной. В ней была та самая тишина и глубина, что и в её осеннем дворике на картине.
И его возвращение, его громогласное «Я решил вернуться!» вдруг показалось ему не триумфальным возвращением блудного мужа, а жалким, неуместным вторжением в чужой, уже сложившийся и прекрасный мир.
«Так что… ты меня даже не ждала?» — вырвалось у него, и в голосе зазвучала уже не требовательность, а что-то похожее на обиду ребёнка, которого не пустили в игру.
Ирина задумалась, смотря в окно, где уже спускались сумерки.
«Сначала — ждала. Каждый день. Потом перестала. Потом поняла, что не хочу больше ждать. Начала жить. Рисовать. Замечать, как свет ложится на паркет утром. Как меняется цвет неба. Это гораздо интереснее, чем ждать», — она посмотрела на него. — «Максим, ты пришёл в мой дом. Но твоего места здесь больше нет. Я его перерисовала».
Он сидел, ссутулившись, разбитый. Его грандиозный план — вернуться к покорной, тоскующей жене, к привычному комфорту — рассыпался в прах, столкнувшись с её новообретенной силой. Он видел в её глазах не надежду, не обиду, не злость. Он видел сожаление. Лёгкое, как осенний лист, но от того не менее страшное. Сожаление о времени, потраченном на ожидание, которое закончилось.
«Так что же теперь?» — тихо спросил он, и в его вопросе уже не было командных нот, только растерянность.
«Допивай чай, — сказала Ирина, вставая. — Поешь пирога. Потом возьмёшь свои чемоданы и поедешь в гостиницу. Или куда захочешь. Остаться здесь ты не можешь».
Она вышла из кухни, оставив его наедине с чаем, пирогом и грохочущей тишиной его краха. Максим сидел и смотрел в пустоту. Он слышал, как в гостиной скрипнул мольберт, как аккуратно перекладывались бумаги.
Он проиграл. Не Кате, не обстоятельствам. Он проиграл тихой женщине у окна, которая нашла в себе смелость перерисовать свою жизнь, мазок за мазком, вытеснив из неё всё лишнее, в том числе и его. И теперь на холсте её мира оставалась только глубокая, пронизанная светом тишина. А ему в ней не было места.
