Субботнее утро выдалось на редкость солнечным и приветливым, словно сама природа пыталась усыпить мою бдительность и подарить ложное ощущение абсолютного семейного благополучия. На кухне пахло свежесваренным кофе и ванилью — я пекла любимые сырники моего мужа, Димы, стараясь создать для него максимально комфортную атмосферу перед тяжелым физическим трудом.
Последний месяц наши выходные проходили по одному и тому же сценарию: Дмитрий, тяжело вздыхая и сетуя на усталость после рабочей недели, собирал сумку с рабочей одеждой, брал инструменты и уезжал за город, к своей пожилой матери, Анне Петровне.
По его словам, старый дачный домик, в котором свекровь проводила все лето, начал сдавать позиции: то крыльцо покосилось, то забор упал, а теперь вот — самая главная беда — прохудилась крыша.
— Лен, ну ты же понимаешь, там шифер старый, еще отец клал, — говорил он мне сегодня утром, торопливо дожевывая завтрак и поглядывая на часы. — Если сейчас не перекрыть, осенью зальет все к чертям. Мама и так жалуется, что сыростью пахнет. Я должен помочь, я же мужик.
Я смотрела на него с нежностью и гордостью. За двадцать лет брака страсть, конечно, утихла, уступив место спокойной привязанности, но меня всегда подкупало в нем это чувство сыновнего долга. Мне казалось, что мужчина, который так заботится о стареющей матери, никогда не сможет предать и свою жену. Я сама собирала ему контейнеры с едой — домашние котлеты, салат, термос с чаем, — чтобы он не питался всухомятку, пока будет стучать молотком на крыше под палящим солнцем.
— Конечно, езжай, — я поцеловала его в щеку, ощутив знакомый запах лосьона после бритья. — Маме привет передавай. Может, мне в следующие выходные с тобой поехать? Помогу ей на грядках, пока ты строишь.
Дмитрий на секунду напрягся, его взгляд метнулся в сторону, но он тут же натянул улыбку.
— Не стоит, Ленусь. Там пыль, грязь, мат-перемат, когда что-то не получается. Зачем тебе это слушать? Да и маме сейчас не до гостей, у нее давление скачет, ей покой нужен. Я сам управлюсь, к вечеру вернусь.
Он уехал около девяти утра. Я помахала ему с балкона, видя, как его серебристый внедорожник выезжает со двора, и вернулась к своим делам. День пролетел незаметно за уборкой и чтением, но ближе к четырем часам погода резко испортилась. Небо, еще утром бывшее безупречно голубым, затянуло свинцовыми тучами, поднялся шквалистый ветер, и первые крупные капли дождя ударили в стекло.
Мое сердце сжалось от тревоги. Дима сейчас должен был быть на крыше. Мокрый шифер становится скользким, как лед, а он работает без страховки, на высоте. Я представила, как он балансирует там, под дождем, пытаясь закрыть дыру брезентом, и меня охватила паника. Нужно было срочно позвонить ему, сказать, чтобы слезал, чтобы бросил все и переждал непогоду в доме.
Я набрала его номер. Длинные гудки тянулись бесконечно, а затем механический голос сообщил: «Абонент временно недоступен». Видимо, связь за городом, как обычно, барахлила из-за грозы, или он оставил телефон в машине.
Беспокойство нарастало. Я не могла найти себе места, ходила из угла в угол, прислушиваясь к раскатам грома. В конце концов, я решила позвонить свекрови на городской телефон — старый, надежный аппарат, который работал в любую погоду. Уж она-то точно скажет, спустился Дима с крыши или нет.
Трубку сняли не сразу. Голос Анны Петровны звучал сонно и немного удивленно.
— Алло? Кто это?
— Анна Петровна, это Лена, здравствуйте, — быстро заговорила я, стараясь не выдать панику в голосе. — Извините, что беспокою. Я Диме дозвониться не могу, переживаю страшно. У нас тут ливень стеной, гроза. Как у вас погода? Скажите ему, пусть не лезет на крышу, ради бога, скользко же! Пусть лучше чай пьет, пока дождь не кончится.
На том конце провода повисла тяжелая, вязкая тишина. Я слышала только дыхание свекрови и потрескивание линии.
— Лена? — переспросила она, и в ее голосе уже не было сна, только недоумение. — О какой крыше ты говоришь, деточка? И какому Диме я должна что-то сказать?
У меня похолодели руки. Телефон стал скользким и тяжелым.
— Ну как какому… Вашему сыну, моему мужу, — пролепетала я, чувствуя, как земля уходит из-под ног. — Муж сказал, что едет к маме чинить крышу. Я позвонила свекрови узнать, как дела, а она удивилась: «Он у меня уже месяц не был».
— Как не был? — мой голос сорвался на шепот. — Анна Петровна, вы, наверное, путаете… Он же каждую субботу к вам ездит. Сегодня утром уехал, с инструментами, с едой… Сказал, у вас крыша течет.
— Лена, окстись, — голос свекрови стал жестким, даже немного обиженным. — Крышу мне сосед Васька перекрыл еще в мае, я ему за это две бутылки поставила. А Дима… Дима звонил мне последний раз на Пасху. Я думала, у вас дела, работа, не хотела навязываться. А он, оказывается, к «маме» ездит?
Слова свекрови падали в мое сознание, как камни в глубокий колодец, вызывая глухой, страшный отзвук. Месяц. Четыре субботы подряд. Четыре раза я собирала его, целовала, жалела его натруженные руки, гордилась им. А он уезжал в никуда. Точнее, к кому-то.
В голове, как в калейдоскопе, пронеслись детали последних недель: его новые привычки, пароль на телефоне, который он сменил якобы из-за «политики безопасности на работе», его внезапная тщательность в выборе белья по субботам (я думала — чтобы не стыдно было перед врачами, если вдруг травма на стройке, какая глупость!).
— Лена, ты здесь? — тревожно спросила свекровь. — Что у вас происходит? Где мой сын?
— Я не знаю, Анна Петровна, — честно ответила я, сползая по стене на пол в прихожей. — Я правда не знаю, где он. Но я узнаю.
Я положила трубку. За окном бушевала гроза, но настоящий шторм начинался внутри моей квартиры. Мой муж врал мне. Врал цинично, прикрываясь святым — помощью матери. Он создал идеальную легенду, в которую невозможно было не поверить, потому что ни одна нормальная женщина не станет ревновать мужа к ремонту крыши родительского дома.
Я сидела на полу, глядя на пустую вешалку, где обычно висела его куртка, и чувствовала, как боль от предательства сменяется холодной, расчетливой яростью. Он скоро вернется. Он приедет «усталый», будет рассказывать, как тяжело дался ремонт, возможно, даже испачкает руки грязью для достоверности.
Но он не знает одного: его крыша уже рухнула. И чинить ее я не собираюсь.
Ключ в замке повернулся ровно в семь вечера, как по расписанию. Я слышала, как Дмитрий возится в прихожей, отряхивая зонт и тяжело вздыхая, словно атлант, сбросивший с плеч небесный свод. Этот спектакль «усталого героя» он разыгрывал виртуозно, и если бы не мой звонок свекрови, я бы снова поверила, бросилась бы греть ужин и расспрашивать о самочувствии мамы. Но сейчас каждый звук его присутствия вызывал во мне лишь брезгливую дрожь.
Он вошел в комнату, где я сидела в полумраке, даже не включив свет. Его одежда была слегка влажной от дождя, но — я отметила это с пугающей ясностью — на ней не было ни пятнышка строительной пыли, ни запаха старого рубероида или краски. От него пахло свежестью грозы и… едва уловимым ароматом чужого кондиционера для белья. Не нашего.
— Ленусь, ты чего в темноте? — удивился он, щелкая выключателем. — Ух, ну и погодка! Еле доехал, дворники не справляются. Зато крышу успел до дождя закрыть, теперь маме не капает. Она тебе, кстати, привет передавала, варенья банку дала, в машине забыл.
Он улыбался. Улыбался той самой открытой, честной улыбкой, за которую я когда-то его полюбила. Он врал мне в лицо, глядя прямо в глаза, и даже не моргал. Он придумал банку варенья, придумал привет от матери, придумал целый день своей жизни, чтобы прикрыть свою грязную тайну.
— Привет передавала? — переспросила я тихо, не вставая с кресла. — И как она? Давление не скачет?
— Да вроде нормально, — он прошел к зеркалу, потирая лицо. — Старится, конечно. Ворчит. Но в целом бодрячком. Я ей сказал, что ты на следующих выходных приедешь, она обрадовалась.
— Дима, сядь, — сказала я.
Что-то в моем голосе заставило его замереть. Он медленно повернулся, и улыбка начала сползать с его лица, как плохо приклеенные обои.
— Случилось что? Ты какая-то… не такая.
— Случилось, — кивнула я. — Случилось то, что я позвонила Анне Петровне полчаса назад. Я волновалась из-за грозы. Думала, ты на крыше.
В комнате повисла тишина, такая плотная, что казалось, воздух стал твердым. Я видела, как его зрачки расширились, как побелели костяшки пальцев, вцепившихся в спинку стула. Он понял. Он понял, что его алиби рухнуло, погребя под собой остатки нашего брака.
— И что она сказала? — хрипло спросил он, хотя ответ был написан у меня на лбу.
— Она сказала, что крышу ей перекрыл сосед Вася еще в мае. А тебя она не видела с Пасхи.
Дмитрий опустился на стул, словно ноги перестали его держать. Он не стал отпираться, кричать или обвинять мать в склерозе. Видимо, груз вранья был настолько тяжел, что он даже испытал некое облегчение от того, что больше не нужно притворяться.
— И где ты был, Дима? — продолжила я допрос, чувствуя себя следователем на месте преступления. — Четыре субботы подряд. Куда я собирала тебе котлеты? Кому ты возил мои пироги? Чью крышу ты «чинил»?
Он молчал минуту, глядя в пол. А потом поднял на меня взгляд — не виноватый, а пустой и какой-то злой.
— У нее дача в тридцати километрах отсюда, — выдавил он. — Ей нужна была помощь. Она одинокая женщина, Лена. У нее никого нет.
— Одинокая женщина? — я почувствовала, как к горлу подкатывает ком. — И ты, благородный рыцарь, решил ее спасти? Моими котлетами? Моим временем? Моим доверием? Ты спал с ней, Дима?
— Не только спал! — вдруг взорвался он, вскакивая. — Я там жил! Я там дышал! С тобой все стало пресным, Лена! Всё по расписанию: работа, дом, ужин, телевизор. А там… там я нужен. Там я мужик, который решает проблемы, а не просто приложение к дивану. Да, я строил ей веранду. Да, я ел с ней твои котлеты. Потому что мне там было хорошо!
Эти слова ударили меня сильнее, чем физическая пощечина. Он обвинил меня в том, что наша жизнь стала стабильной и спокойной, и использовал это как оправдание для своей подлости. Он возил любовнице еду, приготовленную женой, и считал это нормальным. Он строил чужое гнездо, разрушая наше.
— Значит, тебе там хорошо? — я встала, и меня перестало трясти. — Отлично. Тогда у меня для тебя хорошие новости. Ты можешь ехать туда прямо сейчас. И оставаться там навсегда. Достраивать веранду, чинить крышу, быть «мужиком».
— Ты меня выгоняешь? — он осекся. — Из-за интрижки? Лена, не дури. Это просто… отдушина. Я же не ушел от тебя. Я возвращался домой!
— Ты возвращался сюда ночевать и стирать одежду, — отрезала я. — А душой ты был там. Ты врал мне месяц, глядя в глаза. Ты использовал свою мать как прикрытие. Это дно, Дима. И я не собираюсь опускаться на это дно вместе с тобой.
Я прошла в прихожую и открыла входную дверь настежь.
— Уходи.
— Но сейчас ливень! — он попытался надавить на жалость.
— Ничего, ты не сахарный, не растаешь. Тем более, тебя там ждут. «Одинокая женщина» наверняка обрадуется, что ты теперь весь ее, без остатка. И не забудь забрать из машины то несуществующее варенье, которое тебе якобы передала мама.
Он ушел. Злой, обиженный, бормоча, что я пожалею, что я разрушаю семью из-за гордыни. Но когда дверь захлопнулась, я не почувствовала сожаления.
Я набрала номер свекрови.
— Анна Петровна, — сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Дима больше к нам не приедет. И ко мне он больше не вернется. Но я хочу, чтобы вы знали: вы ни в чем не виноваты. И если вам нужно будет перекрыть крышу по-настоящему или помочь с лекарствами — звоните мне. Я вам не чужая.
Свекровь заплакала в трубку. Она все поняла без лишних объяснений.
В тот вечер я выкинула все контейнеры для еды. Я больше не хотела собирать «пайки» для предателя. Я осталась одна в пустой квартире, под шум дождя, но я знала: моя крыша не протекает. Мой фундамент — это моя честность и самоуважение. А Дима… пусть строит свое счастье на лжи. Такие постройки долго не стоят.
Эта история показывает, что иногда правда, какой бы горькой она ни была, — это единственный путь к свободе. Жить в иллюзиях — значит предавать саму себя.
