— Ты верь мне, я уже всё обсудил с мамой, — голос Андрея звучал плоским, заученным тоном, будто он зачитывал чужие слова. — Она прописывается здесь. Точка.
Света стояла посреди своей кухни, вцепившись пальцами в край столешницы из светлого дуба, которую выбирала три года назад, копя с каждой зарплаты. За окном хлестал ноябрьский дождь, превращая сумерки в грязную жижу. Влажный холод сочился сквозь щели в старых рамах, но внутри было жарко от плиты и от ярости, подкатывавшей к горлу.
— Ты с ума сошёл? — выдавила она, глядя, как он избегает её взгляда, копается в ящике с инструментами, будто ищет там оправдание. — Обсудил? Со мной надо обсуждать, Андрей! Со мной! Это моя квартира.
— Наша, — поправил он, наконец подняв глаза. В них была усталая непробиваемая стена. — Мы же семья. И мама — часть семьи. У неё проблемы с давлением, одной в той квартире тяжело. Лестница, пятый этаж без лифта…
— Купи ей таблеток! Наняли бы сиделку! — Света махнула рукой в сторону коридора, где уже месяц висел старомодный клетчатый плащ Галины Петровны. — Но чтобы прописывать её здесь? Ты вообще понимаешь, что ты подписываешь? Это навсегда, Андрей! На-все-гда! Потом ни один суд её отсюда не выпишет!
Он швырнул отвёртку обратно в ящик, металлический лязг резко разрезал воздух.
— Хватит истерик, Свет. Ты всё драматизируешь. Она же не чужая. Она поможет нам, присмотрит, когда дети будут…
— Какие дети?! — её голос сорвался на крик. Она тут же закусила губу, пытаясь взять себя в руки, но было поздно. Год брака, и уже этот разговор. — Дети в таких условиях? Когда у меня в спальне уже твой детский альбом на тумбочке лежит? Когда каждый мой шкаф перерыт? Это не помощь, Андрей, это оккупация!
Дверь с кухни тихо скрипнула. В проёме возникла Галина Петровна в том самом цветочном халате, который Света уже дважды убирала в дальний угол шкафа, и он оба раза чудесным образом возвращался на вешалку у входа. Её лицо было вытянуто в маске кроткой обиды.
— Опять из-за меня ссора? — голос у неё был тонкий, проникновенный. — Сынок, я же не хочу вам мешать. Я уеду. Прямо сейчас уеду, хоть в ночи, хоть под дождь. У меня ноги отнимутся на этой лестнице, но я уеду. Лишь бы вы не ругались.
— Мам, да ладно тебе, — Андрей сразу помягчел, его плечи обвисли. — Никто тебя не выгоняет. Иди, ложись, отдыхай. Всё решим.
— «Всё решим», — передразнила его Света шёпотом, полным горечи. Она видела, как Галина Петровна, бросив на неё быстрый, исподлобья взгляд, удаляется в комнату — их комнату, — где теперь стоял диван-книжка с прошлой её квартиры, убиравший половину свободного пространства. Щёлкнул замок. Андрей вздохнул, подошёл к окну, смотрел на потоки воды по стеклу.
— Она старая, Свет. Одна. Отец давно умер, я для неё всё. Ты не понимаешь этой связи.
— Я прекрасно понимаю связь между взрослым мужиком и матерью, которая не хочет отпускать поводок! — Света говорила уже тише, но каждое слово было как гвоздь. — Понимаешь, в чём разница? Я эту квартиру вытягивала одна. Три года по тридцать тысяч в месяц банку, питаясь дошираком! Ты пришёл сюда, когда тут уже пахло моим потом, а не штукатуркой! И сейчас ты решаешь, кого сюда прописывать? Ты хотя бы коммуналку целиком платил когда-нибудь?
Он резко обернулся, лицо покраснело.
— Я вкладывался! Я же ремонт в ванной делал!
— Поменял смеситель и повесил полочку! О, великий вклад! — она засмеялась, и смех получился злым, надтреснутым. — Половину моей зарплаты уходит на еду, которую твоя мама готовит на неделю вперёд, и которую я потом выкидываю, потому что она прокисает! Она выкинула мою кофемолку, Андрей! В мусоропровод! Сказала, «эта дрель мне нервы треплет». Как ты это объяснишь?
— Она привыкла по-другому! — взорвался он. — Она хочет как лучше! Ты всё воспринимаешь в штыки, ты её даже по имени нормально не называешь, всё «твоя мама», «свекровь»! Может, это ты себя ведёшь как чужая?
Тишина повисла густая, липкая, её нарушал только мерный стук капель по карнизу. Света чувствовала, как холодок от столешницы проникает ей в ладони, в запястья, добирается до самого сердца. Она посмотрела на кухню: на ту самую круглую стойку из Икеи, которую собирала с подругой, смеясь над непонятными инструкциями; на полочку с книгами по дизайну, аккуратно расставленными по цвету корешков; на холодильник, увешанный её магнитами из путешествий, куда она ещё не успела съездить с Андреем. Её мир, её порядок, её крепость. И сейчас здесь, в этой крепости, уже сидел вражеский гарнизон, и комендант, её собственный муж, готов был вручить им ключи от главных ворот.
— Хочешь знать, как я её называю про себя? — тихо спросила Света. — Оккупант. Диверсант. Пятая колонна. Она методично, по шагам, уничтожает всё, что я люблю. Сначала салфетки заменила на свои, уродливые. Потом специи переставила. Потом моё кресло — моё, Андрей! — от окна отодвинула. А ты всё твердил: «мелочи, не драматизируй». Это не мелочи! Это проверка на прочность. И ты, своим молчанием, уже сдал ей все рубежи. А теперь — прописка. Это последний, финальный шаг. После этого я здесь уже никто. Просто жилец на своей же площади.
Андрей молчал, жевал губу. Потом пробормотал, глядя в пол:
— Я не могу её бросить. Она не переживёт. У неё давление…
— А я переживу? — голос Светы вдруг сломался. В нём послышались слёзы, которых она так ненавидела. — Ты подумал обо мне? Хотя бы раз? Или твоя мама — это человек, а я — так, фон для ваших сыновних подвигов?
Он ничего не ответил. Просто взял куртку со стула.
— Я пойду, погуляю. Остынь. Подумай. Мама права — мы семья, и надо как-то договариваться.
— Договариваться можно было до того, как ты подписал какие-то бумаги в паспортном столе за моей спиной, — бросила она ему вслед, но дверь в прихожую уже захлопнулась.
Света осталась одна. Дождь стучал сильнее. Она медленно обошла кухню, провела рукой по гладкой поверхности столешницы, поправила висящий чуть криво магнит-домик из Праги. Потом её взгляд упал на блокнот для записей, лежащий рядом с микроволновкой. На верхнем листе, её аккуратным почерком, был расписан бюджет на месяц: «коммуналка, кредит, продукты, накопления на новый диван…». А ниже, другим, размашистым почерком, уже не её, было выведено: «Галя — таблетки от головы, свечи для церкви, плата за капитальный ремонт (её квартира)». И ещё ниже, уже чернильной пастой, твёрдо и безапелляционно: «ПРОПИСКА — справка из ЖЭКа, заявление, моя паспортистка знает, можно быстро».
Она оторвала листок, смяла его в тугой, жёсткий комок и зажала в кулаке. Ногти впились в ладонь. В голове, ясно и чётко, как приговор, звучала одна мысль: «Он уже всё решил. Они всё решили за меня. В моём доме». Это была не просто ссора. Это был ультиматум. И война, которая только что перешла из позиционных окопных перестрелок в стадию полномасштабных боевых действий. И отступать ей было некуда. За спиной — стена её собственной, выстраданной крепости. И Света понимала, что сейчас, в этот ноябрьский вечер, под завывание ветра в форточке, ей нужно выбрать: сдать крепость без боя или подготовиться к долгой, грязной и беспощадной осаде.
Тишина после ухода Андрея длилась недолго. Минут через двадцать из комнаты раздался нарочито громкий, надрывный кашель. Потом скрип кровати. Потом шаги. Галина Петровна вышла на кухню, уже без халата, в обычном тёмном платье, волосы аккуратно прибраны. Она выглядела собранной и спокойной, как полководец, уверенный в победе.
— Андрюша ушёл расстроенный, — констатировала она, подходя к чайнику. Взяла Светин любимый чайник со свистком, наполнила его водой. — До чего довела. Он же мальчик добрый, сердце у него мягкое.
— Ему тридцать два, — сквозь зубы сказала Света, разжимая кулак с смятым листком. — Не мальчик.
— Для матери сын всегда мальчик, — Галина Петровна поставила чайник на плиту и повернулась, облокотившись о стойку. Её взгляд был оценивающим, изучающим. — Ты его не понимаешь. Не ценишь. Я вот смотрю: живёте вы как соседи по коммуналке. Утром — на работу, вечером — каждый в свой телефон. Ни души, ни тепла. Он тянется к тебе, а ты всё отталкиваешь. Со своими порядками, со своей территорией.
Света молчала. Она знала, что любой ответ будет использован против неё. Любое слово.
— Прописка — это формальность, — продолжала свекровь плавно, как будто читала лекцию. — Для спокойствия. Чтобы я могла за тебя, к примеру, лекарство в аптеке получить, если что. Или документы какие подписать. Мы же теперь родня. А ты ведёшь себя как волчонок, который свою кость охраняет. Не по-семейному.
— По-семейному — это когда уважают чужое пространство, — не удержалась Света. — Не лезут в чужие вещи. Не переставляют мебель. Не готовят еду, которую никто не ест.
Галина Петровна махнула рукой, будто отмахиваясь от надоедливой мухи.
— Мелочи быта. Ты зациклена на мелочах. А я думаю о будущем. О внуках. Им где бегать будет? В этой клетушке? Нет, мы с Андреем уже говорили — надо квартиру менять. На трёшку. В хорошем районе. А эту — сдавать. Или продавать. Моя-то квартирка как раз в центре, её дорого можно сдать, добавить денег…
У Светы перехватило дыхание. Комната поплыла перед глазами. Не просто прописка. План был гораздо масштабнее. Продажа. Обмен. Ликвидация её крепости как класса.
— Вы… вы это уже обсуждали? — её голос был чужим шёпотом.
— Ну конечно. Мужчина в доме должен думать о стратегии. А ты только о своих полочках да о специях, — свекровь улыбнулась, и в её улыбке не было ничего доброго. Чайник зашипел, потом засвистел пронзительно. Она не спеша сняла его с огня. — Так что, Светочка, давай без истерик. Прописка — первый шаг. Потом уже вместе, сообща, будем решать, как нам обустроиться лучше. Для семьи.
Она налила себе чаю в Светину кружку, ту самую, с котёнком, которую Света привезла из Петербурга, и вышла из кухни, оставив за собой лёгкий запах дешёвого одеколона и ощущение полной, тотальной победы.
Света не помнила, как дошла до дивана и села. В ушах стоял гул. Мысли метались, как пойманные птицы. «Продать… Обменять… Трёшка…» Это был не просто захват. Это был план аннексии с последующей ассимиляцией. Её квартира, её маленькая победа над жизнью, должна была раствориться в этой «трёшке для семьи», где у неё будет своя комната. Комнатка. Угол. Пока Галина Петровна будет выбирать обои в гостиной и расставлять по местам свои фарфоровые слоники.
Она достала телефон. Палец дрожал, когда она открыла переписку с Андреем. Последнее сообщение от него было вчера: «Купить хлеб». Она набрала: «Ты и правда планируешь продать мою квартиру?» Отправила.
Минута. Две. Пять. Он не читал. Или не хотел читать.
Ночь Света провела в лихорадочных размышлениях. Она встала, прошлась по комнатам, как по владениям, которым грозит разорение. Каждый угол, каждую царапинку на полу она знала. Вот на паркете у балкона след от её каблука, когда она праздновала погашение первого крупного платежа по кредиту. Вот на обоях в прихожей еле заметное пятно от шампанского в ту же ночь. Это были её шрамы, её история. И сейчас приходил кто-то чужой, чтобы стереть эту историю, переписать её под себя.
Под утро, когда за окном посветлело и дождь превратился в моросящую изморось, в голове сложился план. Жёсткий, рискованный, но единственно возможный. Она не могла бороться с ними на их поле, играя в «дружную семью». Ей нужны были факты. Документы. Юридическая непробиваемость. И ей нужен был союзник. Хотя бы один.
Когда в девять утра на кухне появилась Галина Петровна, Света уже была одета, с собранными волосами, и пила кофе. На столе лежала папка.
— Доброе утро, — сказала Света неожиданно спокойно. — Садитесь, пожалуйста. Надо поговорить.
Свекровь насторожилась, но села, глядя на папку с нехорошим любопытством.
— О чём?
— О праве собственности, — Света открыла папку и вытащила распечатку. — Вот выписка из ЕГРН. Квартира записана на меня. Приобретена мной до брака. Это значит, что это — моя личная собственность. Не совместная. Даже если мы с Андреем разведёмся, он не имеет права ни на квадратный сантиметр.
Галина Петровна побледнела, но тут же собралась.
— Ну и что? Вы же в браке. Всё общее.
— Нет. Закон чётко говорит: добрачное имущество разделу не подлежит. Вот судебная практика, — Света положила на стол ещё несколько листов. — Дело №…, дело №… Всё в мою пользу. Что это значит для вашего плана с «трёшкой»? Это значит, что продать или обменять эту квартиру я могу только одна. Мне не нужно чужое согласие. А вот чтобы прописать кого-то сюда, даже меняясь, нужно согласие собственника. То есть — моё.
Она сделала паузу, давая словам впитаться. Галина Петровна молчала, её пальцы теребили край скатерти.
— Я не дам согласия на прописку, — продолжила Света ровным, холодным тоном. — Никогда. Вы можете подать хоть сто заявлений, но без моей подписи в паспортном столе вам откажут. Андрей может подписать что угодно, но он лишь зарегистрирован здесь, а не собственник. Его подпись для прописки постороннего человека — ничего не значит.
— Я не посторонний! — вырвалось у свекрови.
— Для квартиры — посторонний. Вы не владелец. Вы не даже не близкий родственник владельца. Вы — мать человека, который здесь просто прописан. И всё.
В кухне повисла тишина, которую нарушал только тикающий настенный час. Галина Петровна смотрела на бумаги, будто пытаясь сжечь их взглядом. Потом медленно подняла глаза. В них уже не было ни кротости, ни обиды. Только холодная, стальная злоба.
— Ты хитрая. Юридическими словами заговорила. Ты против семьи. Ты хочешь оставить сына без материнского тепла.
— Я хочу жить в своём доме по своим правилам, — сказала Света, складывая бумаги обратно в папку. — Если Андрей хочет жить с матерью — у него есть ваша квартира. Пятый этаж, да, лестница неудобная. Можете поменяться на первый. Или в вашей «трёшке» поселиться, которую вы планируете. Без меня.
Дверь от входной двери щёлкнула. Вошёл Андрей. Он выглядел помятым, невыспавшимся. Увидел их за столом, замер.
— Что происходит?
— Твоя жена меня выгоняет, — тут же заверещала Галина Петровна, и в её голосе снова появились слёзные нотки. — Документы какие-то показывает, говорит, я тут никто, и никогда не буду! И тебя выгонит! Слышишь? Она и тебя выгонит!
Андрей посмотрел на Свету. Она спокойно встретила его взгляд.
— Я никого не выгоняю. Я проясняю юридические вопросы. Чтобы не было иллюзий.
Он подошёл к столу, взял в руки выписку из ЕГРН, пробежал глазами.
— Где ты это взяла?
— Заказала онлайн. Это публичная информация, — ответила Света. — Андрей, я не хочу войны. Но я не позволю решать за меня судьбу моего дома. Прописка твоей матери здесь — невозможна. Обсуждение продажи этой квартиры — недопустимо. Это мой ультиматум.
Он молчал, перелистывая бумаги. Лицо его было каменным. Галина Петровна всхлипывала в платок, который вдруг оказался у неё в руках.
— Видишь, сынок? Видишь, какая она? Холодная, бессердечная. Ты с такой жизнь проживёшь? Она же тебя в итоге на улицу выставит! У неё же всё по бумажкам, по законам!
Андрей швырнул выписку на стол.
— Хорошо, — сказал он глухо. — Хорошо, Света. Ты хочешь по букве закона? Будет тебе по букве закона.
Он повернулся и ушёл в комнату. На этот раз — не гулять. Через минуту оттуда послышался звук открывающегося ноутбука, щелчки клавиатуры.
Галина Петровна перестала всхлипывать. Она вытерла сухие глаза, встала и, проходя мимо Светы, тихо, так, что только та услышала, прошипела:
— Погоди, милочка. Погоди. Мы посмотрим, чьи бумажки окажутся сильнее.
На кухне снова осталась одна Света. Она понимала: первый залп дан. Но битва только начинается. Фраза «будет тебе по букве закона» звучала зловеще. Что он мог придумать? Оспорить её собственность? Невозможно, всё чисто. Требовать через суд права пользования для матери? Сомнительно. Она чувствовала, как почва под ногами, только что казавшаяся такой твёрдой после её маленькой правовой победы, снова начинает колебаться. Враг отступил, но не сдался. Он просто перегруппировывался для новой атаки. И следующая атака, Света чувствовала это кожей, будет куда страшнее.
Тишина, воцарившаяся после того утреннего разговора, была обманчивой. Она длилась три дня. Три дня Галина Петровна почти не выходила из комнаты, только к вечеру пробиралась на кухню, чтобы разогреть себе что-то, принесённое Андреем в контейнерах. Андрей молчал. Он приходил поздно, ночью, уходил рано утром. Он не спал дома, Света понимала это по нетронутой постели. Он где-то ночевал. Возможно, у матери в той самой квартире с неудобной лестницей. Света ходила на работу, пыталась сосредоточиться на проектах, но мысли постоянно возвращались к дому. К тихой, замершей в ожидании квартире, которая стала полем боя.
На четвертый день, ближе к вечеру, когда Света, вернувшись, пыталась заставить себя приготовить ужин, зазвонил домофон. На дисплее — лицо незнакомой женщины лет сорока, строгое, в очках.
— Светлана Игоревна? Меня прислал ваш супруг. Откройте, пожалуйста, мне нужно осмотреть квартиру.
Сердце Светы упало. Она нажала кнопку «говорю».
— Кто вы? С какой целью?
— Я — специалист-оценщик, — последовал чёткий ответ. — Андрей Владимирович заказал независимую оценку рыночной стоимости недвижимого имущества. Для суда.
Света отшатнулась от панели, будто её ударило током. Оценка. Для суда. Значит, он не шутил. Он действительно подал. Иск. О чём? О разделе? Но квартиру разделить нельзя. О признании права пользования? Или… Или он придумал что-то ещё?
Она открыла дверь. Женщина вошла, вежливо кивнула, сняла сапоги, надела бахилы, достав их из профессионального кейса.
— Вас предупреждали о визите? — спросила она, осматривая прихожую взглядом сканера.
— Нет, — прошептала Света. — Не предупреждали.
— Гм, — женщина что-то отметила на планшете. — Ну что ж, процедура стандартная. Я осмотрю все помещения, зафиксирую состояние, метраж, планировку, коммуникации. Это займет около часа. Вы можете присутствовать.
Света молча кивнула и поплелась за ней по квартире, чувствуя себя не хозяйкой, а арестантом на осмотре камеры. Оценщица ходила, щёлкала фотоаппаратом, что-то замеряла лазерной рулеткой, стучала по стенам, открывала краны. Она заглянула в ванную, где висел тот самый халат, в комнату, где стоял чужой диван, на кухню.
— Ремонт делали недавно? — спросила она, глядя на натяжной потолок.
— Три года назад, — автоматически ответила Света.
— Качественно. Это плюс к стоимости, — оценщица сделала ещё пару записей. — А мебель и техника включены в оценку?
— Нет! — вырвалось у Светы. — Мебель моя. Вся. Техника — тоже.
Оценщица подняла бровь.
— Это будет указано в отчёте отдельно. Но если супруг претендует на долю в праве собственности, то в расчёт может пойти и улучшение имущества за счёт общих средств. Ремонт, например.
— Ремонт был до брака! Я делала его на свои деньги! У меня есть чеки!
— Это нужно будет доказывать в суде, — равнодушно сказала женщина, закончив осмотр. — Всё. Я закончила. Отчёт будет готов через три рабочих дня. Один экземпляр направят вам.
Она ушла. Света закрыла дверь и, прислонившись к ней спиной, медленно сползла на пол. В груди было пусто и холодно. Он действовал. Быстро, жёстко, без предупреждения. «Для суда». Значит, суд уже не абстракция, а конкретная дата в повестке, которая вот-вот придёт.
Она доползла до телефона, валявшегося на диване, и набрала номер их общего знакомого, юриста Димы, с которым когда-то работала.
— Дима, привет, это Света… Извини, что поздно… Мне срочно нужна консультация. Муж подал в суд, заказал оценку квартиры… Да, моей, добрачной… Нет, я ещё не видела иск… Что он может требовать?..
Полчаса разговора ввергли её в ещё больший ледяной ужас.
— Свет, слушай внимательно, — голос Димы был серьёзным. — Если квартира твоя, добрачная, то разделить её или отобрать долю он не может. Это факт. Но есть лазейки. Первое: он может требовать компенсацию, если докажет, что за время брака за счёт общих или его личных средств были сделаны улучшения, значительно увеличившие стоимость. Новые окна, капитальный ремонт проводки, перепланировка… У вас было что-то такое?
— Нет… ну, он в ванной смеситель менял, полочку…
— Это мелочи, суд на это не посмотрит. Второе, и самое опасное: он может подать иск о признании права пользования жилым помещением для члена семьи. Не собственника, а именно члена семьи собственника. Если он прописан здесь и ведёт общее хозяйство, он может потребовать, чтобы его мать, как его близкая родственница, тоже была вселена в квартиру. Особенно если у неё нет другого жилья или оно непригодно… У его матери есть своя квартира?
— Есть! Однокомнатная, в центре.
— Тогда шансов у него мало. Но суд — лотерея, Свет. Если он найдёт хорошего юриста, который нарисует картину, что мать старая, больная, одна, что она фактически уже живёт с вами и помогает по хозяйству, что её жильё аварийное или ещё что-то… Суд может встать на сторону «обеспечения права на жилище» и вселить её. А потом уже выписать будет ой как сложно.
Света слушала, и мир вокруг медленно терял цвета.
— Что мне делать?
— Во-первых, срочно найти копию иска. Узнать, что именно он требует. Во-вторых, собирать все доказательства, что квартира твоя, добрачная: договор купли-продажи, расписки, выписки по счетам, если платила сама. Чеки на ремонт. Всё. В-третьих, доказательства, что его мать имеет своё жильё. Выписка из ЕГРН на её квартиру. В-четвёртых, фиксировать всё: её визиты, её вещи, её вмешательство. Скриншоты переписок, где она что-то требует, диктофонные записи разговоров, если сможешь легально. Это будет доказательством давления и нарушения твоего права на частную жизнь.
После разговора она сидела в темноте, и только свет уличного фонаря падал на смятые простыни дивана. Ей нужно было действовать. Но сил не было. Было только одно жгучее чувство — предательства. Он не просто ушёл в сторону матери. Он взял в руки оружие. Юридическое, отточенное, направленное прямо в сердце её безопасности.
Ключ повернулся в замке ближе к полуночи. Вошёл Андрей. Он включил свет в прихожей, увидел её сидящей на диване, и на его лице мелькнуло что-то похожее на смущение, но тут же исчезло.
— Оценщик была?
— Да, — тихо сказала Света. — Приятная женщина. Ты мог бы и предупредить.
— Зачем? Ты бы всё равно не разрешила, — он снял куртку, прошёл на кухню, открыл холодильник. Пусто. Он захлопнул дверцу. — Я подал иск, Свет.
— Я уже в курсе. О чём иск, Андрей? Поделись, полюбопытствую.
Он вышел из кухни, остановился посреди комнаты.
— О признании права пользования жилым помещением для моей матери. И о взыскании с тебя компенсации за улучшения.
— Какие улучшения? — она рассмеялась, и смех прозвучал истерично. — Полочка в ванной за пятьсот рублей?
— Я вкладывал сюда свои деньги! — вдруг закричал он, и его голос сорвался. — Я платил за интернет, за часть коммуналки, я покупал еду! Это всё — общие средства! А ты сделала ремонт до брака, да, но он уже старый! А я всё это время поддерживал!
— Поддерживал? — Света встала. Её тоже начало трясти. — Ты за год брака не потратил на эту квартиру и ста тысяч, Андрей! А я за три года отдала банку три миллиона! Ты хочешь пойти по чекам? Давай! У меня все платёжки! У тебя есть? Или ты считаешь, что покупка тушёнки и макарон по акции даёт тебе право на долю в моей жизни?!
— Не в твоей жизни, а в нашем общем доме! — он шагнул к ней. Лицо его было перекошено злостью и обидой. — Ты никогда не считала это нашим! Всегда — своё, своё, своё! Моя мама права — ты эгоистка! Ты думаешь только о себе и о своих квадратных метрах!
— Потому что эти квадратные метры — единственное, что у меня есть! — закричала она в ответ, и слёзы, наконец, хлынули, горячие, ядовитые. — У меня нет мамы, которая решит все проблемы! У меня нет никого! Только эта квартира! И ты привёл сюда человека, который хочет отобрать у меня даже это! И ты помогаешь ей! Ты, мой муж! Ты должен меня защищать, а ты возглавляешь армию захватчиков!
— Она не захватчик! Она хочет нам помочь! — он схватил её за плечи, тряхнул. — Очнись! Мы могли бы быть нормальной семьёй! С детьми! С мамой, которая посидит с ними! А ты всё ломаешь! Из-за своего упрямства!
— Пусти! — она вырвалась, отпрянула. — Ты хочешь семью? Семья — это когда двое. А у нас получается трое. И главная в этом трио — не я. И даже не ты. Она решает, где нам жить, что нам есть, кого прописывать! Это не семья, Андрей! Это секта!
Он смотрел на неё, тяжело дыша. Потом медленно покачал головой.
— Ты больная. Тебе помощь нужна. Я в иске ещё требую назначить психолого-психиатрическую экспертизу. Чтобы определить, способна ли ты адекватно распоряжаться имуществом и не представляешь ли опасности для членов семьи.
Воздух вырвался из Светиных лёгких. Экспертиза. Опасность. Он перешёл все границы. Он готов был объявить её сумасшедшей, лишь бы добиться своего.
— Вон, — прошептала она. — Вон из моего дома. Сейчас же.
— Я здесь прописан. Я имею право находиться.
— Имеешь, — кивнула она, вытирая слёзы тыльной стороной ладони. — Но я, как собственник, могу требовать устранения нарушений моих прав. Ты вносишь разлад, ты привёл сюда посторонних без моего согласия. Я вызываю полицию. Сейчас. И пишу заявление о том, что ты угрожаешь мне, и требую принять меры. А завтра подаю встречный иск о выписке тебя из квартиры, как лица, прекратившего семейные отношения и не проживающего здесь. Увидим, чья экспертиза окажется нужнее.
Они стояли друг напротив друга, два чужих человека в центре того, что когда-то должно было стать общим домом. Тишина была оглушительной. В глазах Андрея боролись ярость, страх и какое-то жалкое недоумение. Он не ожидал такого отпора. Он думал, она сломается, заплачет, сдастся. Но он недооценил глубину её отчаяния. Отчаяния загнанного в угол зверя, защищающего своё последнее логово.
— Хорошо, — наконец сказал он, и его голос стал тихим, бесцветным. — Хорошо, Света. Ты победила. Пока. Но суд ещё будет. И мы посмотрим, что скажет судья, когда узнает, как ты ведёшь хозяйство. Как ты выгнала пожилую женщину на улицу. Как ты отказала в помощи больной матери своего мужа. Ты думаешь, закон всегда на стороне собственника? Есть ещё и мораль, Свет. И общественное мнение. Я сделаю так, что все наши общие знакомые, все соседи будут знать, какая ты стерва.
Он развернулся, снова надел куртку, взял ключи.
— До суда, — бросил он в пространство и вышел, на этот раз не хлопнув дверью, а тихо прикрыв её, и этот тихий щелчок прозвучал страшнее любого хлопка.
Света осталась одна в полной тишине. Дрожь в её теле постепенно стихла, сменившись ледяным, чётким спокойствием. Война была объявлена официально. Поле битвы — районный суд. Оружие — папки с документами, показания свидетелей, экспертные заключения. Противник — человек, который клялся её любить и оберегать.
Она подошла к окну, откинула штору. Внизу, под фонарём, стояла его машина. Он сидел в ней, положив голову на руль. Потом завёл двигатель и медленно уехал, растворившись в ноябрьской мгле.
Завтра нужно будет идти к юристу. Собирать документы. Готовиться к тяжелейшей в её жизни битве. Она повернулась и обвела взглядом квартиру. Её стены, её потолок, её пол. Её крепость. Она устала. Она была в страшной усталости и пустоте. Но где-то глубоко, под всеми этими слоями страха, обиды и боли, тлел маленький, неукротимый огонёк. Огонёк той девушки, которая одна, без чьей-либо помощи, выплатила ипотеку. Которая знала цену каждому метру, каждому гвоздю в этих стенах.
Она не отдаст свою крепость. Ни за что. Никому. Даже если для этого придётся сжечь все мосты и остаться в этой крепости в полном, гулком одиночестве. Это будет её победа. Или её поражение. Но это будет её выбор. Её битва. И её территория. До самого конца.
