Луч заходящего солнца прицельно бил в экран моего телефона, заставляя щуриться. Я листала фотографии, сделанные всего час назад. Мы с Максимом только что вернулись из новой квартиры. На снимках мы оба — я с растрепанными волосами и в рабочей одежде, он с рулеткой на плече — улыбались друг другу на фоне голых стен и бетонного пола. Это была наша улыбка завоевателей, первооткрывателей, улыбка счастливого будущего.
— Красиво получается, — тихо сказала я сама себе, увеличивая фото, где в луче света танцевала пыль, и сквозь огромное окно был виден кусочек парка.
Этот вид стоил всех тех месяцев нервотрепки, ипотечных расчетов и бесконечных походов по строительным магазинам. Теперь позади оставалась не только стройка, но и решение по моей старой, бабушкиной квартире. Та самая, где выросли я и мой брат Сергей, где пахло яблочным вареньем и старой бумагой, где на полках жили выцветшие от времени книги. Расставаться с ней было больно, как отрезать часть себя. Но мы с Максимом договорились: не продавать, а сдавать. Молодым, как мы когда-то, за небольшие деньги, просто чтобы покрывать коммунальные платежи. Я представляла, как там, в стенах, пропитанных памятью, будет жить чужая, но такая же молодая и счастливая жизнь. Дверь щелкнула. Я услышала звук — бряцание ключей, тяжелые мужские шаги. Это был Максим. Но не один. Вслед за ним в прихожей прозвучал ровный, отчетливый голос его матери.
— Ну, наконец-то, — сказала Тамара Ивановна. — Я уже начала думать, вы там на новом месте корни пустили.
Я опустила телефон и вышла в коридор. Максим снимал куртку, его лицо было уставшим, но довольным. А вот его мать, как всегда, выглядела так, будто только что вышла из салона красоты. Идеально уложенные седые волосы, строгий костюм, холодноватый, оценивающий взгляд.
— Там столько света, мама, даже представить нельзя, — оживленно говорил Максим, целуя меня в щеку. — И парк прямо под окнами. Алиса, покажи ей фото.
Я протянула телефон. Тамара Ивановна взяла его с таким видом, будто это был не гаджет, а важный документ. Она медленно пролистала снимки, ее лицо ничего не выражало.
— Пространство хорошее, — наконец, изрекла она, возвращая мне телефон. — Дорого, но перспективно. Район развивается. Правильное вложение.
Ее одобрение всегда было похоже на заключение аудитора. Без тепла, только сухая констатация факта. Мы прошли на кухню, я поставила чайник. Максим разлил по бокалам купленное по такому случаю вино.
— Выпьем за наше новое гнездо! — он звонко чокнулся со мной, а его мать лишь символически прикоснулась своим бокалом к его краю.
— За разумные инвестиции, — поправила она его. Потом ее взгляд уперся в меня. — А что с той, старой? Уже нашли съемщиков?
— Пока нет, — ответила я. — Не тороплюсь. Хочу найти хороших людей.
— Хорошие люди не платят за аренду, дорогая, — Тамара Ивановна произнесла это с легкой, снисходительной улыбкой. — Сейчас рынок на пике. Квартиры уходят как горячие пирожки. Ее нужно продавать. Быстро и дорого.
Меня будто слегка кольнуло под ложечкой. Этот разговор у нас уже был.
— Мы договорились, Тамара Ивановна, — сказала я как можно спокойнее. — Мы не продаем. Это моя память о бабушке. Мы будем сдавать.
— Память, — она произнесла это слово так, будто это была какая-то экзотическая, нелепая вещь. — Память не оплатит тебе лишний взнос по ипотеке. А деньги, вырученные от продажи, могут. И не просто могут, а значительно сократят вашу кредитную нагрузку. Это математика, Алиса, а не сантименты.
Максим, до этого весело болтавший, вдруг замолчал. Он смотрел в свой бокал, избегая моего взгляда. Я почувствовала, как по моей спине пробежал холодок.
— Макс, мы же все обсудили, — обратилась я к нему, надеясь на поддержку.
Он вздохнул и поднял на меня глаза. В них читалась внутренняя борьба.
— Дорогая, мама не совсем не права, — начал он осторожно. — Процентные ставки могут снова подскочить… А иметь подушку безопасности… ты же знаешь, как это важно.
— Важной подушкой безопасности являются как раз твои зарплаты, — парировала Тамара Ивановна, обращаясь к сыну. — А если проект сорвется? Если в стране снова начнутся трудные времена? Деньги от продажи этой квартиры — это ваша страховка. Настоящая.
Ее слова висели в воздухе, тяжелые и неоспоримые. Атмосфера на кухне стала густой, как кисель. Чайник на плите громко щелкнул, сигнализируя, что вода закипела, но никто не двинулся с места.
— Я не хочу ее продавать, — повторила я, и мой голос прозвучал тише, чем я хотела. — Это мое решение.
Тамара Ивановна отпила совсем немного вина и поставила бокал на стол с четким, твердым движением.
— Хорошо, — сказала она, и в ее тоне появились нотки деловой хватки. — Давайте начнем с малого. Дайте мне ваши документы на квартиру. У меня обширные связи в агентствах недвижимости. Я найду самых надежных съемщиков. Быстро и без лишних хлопот для вас. Вы же не хотите месяцами бегать по чужим людям?
Она смотрела на меня, и ее взгляд был не просящим, а констатирующим. Это была не просьба, это было предложение, от которого, как она считала, нельзя отказаться. Я почувствовала укол тревоги, острый и ясный. Но потом посмотрела на Максима. Он смотрел на меня с немой мольбой: «Соглашайся, просто соглашайся, чтобы это закончилось». И я, заставив себя сделать глоток воздуха, прогнала прочь дурное предчувствие. Это же семья. Что может пойти не так?
— Хорошо, — выдохнула я. — Но только на поиск съемщиков. Только.
— Конечно, только на поиск, — Тамара Ивановна улыбнулась своей холодной, правильной улыбкой. — Я же хочу вам помочь.
Спустя три недели после того вечера я стояла на пороге квартиры Тамары Ивановны, и у меня подкашивались ноги. Воздух в подъезде был прохладным и пах пылью, но внутри меня все горело. Слова нотариуса, холодные и четкие, как удар стеклом, все еще звенели в ушах: «Квартира продана. Вот акт приема-передачи с вашей подписью». Это была не моя подпись. Дверь открыл Максим. Его лицо было серым, осунувшимся, а в глазах читалась такая мука, что мне на мгновение стало его жаль. Но этот миг прошел, едва успев родиться, когда я увидела за его спиной свою свекровь.
Она сидела в гостиной в своем привычном кресле, словно монарх на троне. На столике рядом стоял недопитый чай в изящной чашке. Ничто в ее позе не выдавало волнения.
— Ну, вошли же, не задерживайся в дверях, — произнесла она ровным голосом, без тени приветствия.
Я шагнула внутрь, не в силах вымолвить ни слова. Максим беспомощно закрыл за мной дверь.
— Ты знаешь? — прошептала я, обращаясь к нему. — Ты знал?
Он опустил голову. Этого было достаточно.
— Успокойся, Алиса, — сказала Тамара Ивановна. — Сейчас все поймешь. Садись.
— Я не буду садиться! — голос сорвался на крик. — Что вы сделали? Как вы посмели подделать мою подпись?!
— Никто ничего не подделывал, — она отпила глоток чая, и этот ее спокойствие сводило с ума. — Была оформлена генеральная доверенность. Я действовала в ваших же интересах, как и договаривались. Нашла покупателя. Очень выгодное предложение. Деньги уже на счету.
— Какой доверенности? — я смотрела на нее, не веря своим ушам. — Я не давала тебе никакой доверенности! Я разрешила тебе искать СЪЕМЩИКОВ!
— Найм — это долго, ненадежно и невыгодно, — отрезала она, будто зачитывала пункты из инструкции. — Продажа — быстро, надежно и прибыльно. Я взяла на себя ответственность за это решение. Для вашего же блага. Для блага вашей будущей семьи.
Я обернулась к Максиму, ища защиты, поддержки, чего угодно.
— Макс! Скажи же что-нибудь! Это же моя квартира! Бабушкина!
Он поднял на меня мученический взгляд.
— Алиса, может, не стоит кричать? Мама все продумала. Деньги действительно хорошие. Мы можем их пустить на погашение ипотеки, это намного сократит…
— Какие деньги?! — перебила я его, чувствуя, как слезы подступают к горлу. — Я не хотела их! Я хотела оставить себе свою ЖИЗНЬ, свою ПАМЯТЬ! Вы что, не понимаете?
Тамара Ивановна поставила чашку с тихим, но отчетливым стуком.
— Память — это очень трогательно, детка. Но мы живем в реальном мире. В мире, где есть счета, кредиты, непредвиденные обстоятельства. Твоя «память» в виде старой квартиры — это балласт. Мы строим будущее. Для моих будущих внуков. А для этого нужен крепкий, стабильный фундамент. Не старые стены, пропитанные сентиментами.
Ее слова «будущие внуки» прозвучали как приговор. Как последнее, неоспоримое оправдание любого ее поступка.
— Ты… ты украла, — выдохнула я, глядя прямо на нее. — Ты совершила подлог. Это преступление.
На ее лице впервые появилось что-то, кроме холодной уверенности. Легкая, презрительная усмешка.
— Не будь мелкой. Я укрепила ваше финансовое положение. А то, что ты называешь «преступлением» — всего лишь формальность, которую пришлось соблюсти, чтобы уберечь вас от вашей же недальновидности.
Я посмотрела на Максима. Он стоял, сгорбившись, и в его позе было столько стыда и беспомощности, что мне вдруг стало его жалко по-настоящему. Жалко и противно одновременно.
— И ты… ты согласился с этим? — спросила я тихо. — Ты позволил ей подделать мою подпись и украсть у меня самое дорогое?
Он промолчал. Его молчание было громче любого крика. Оно было хуже, чем если бы он встал на сторону матери и начал меня упрекать. Это молчание было трусливым, предательским признанием. В тот миг что-то щелкнуло внутри. Треск. Тихий и беззвучный, но ощутимый, будто лопнула тонкая нить, связывающая меня с этим человеком, с этим домом, с этой извращенной идеей семьи. Я больше не смотрела на Тамару Ивановну. Я смотрела только на него.
— Ты выбрал ее, — сказала я беззвучно, почти шепотом. — Ты выбрал свою маму, а не меня.
Развернувшись, я вышла в коридор. Максим не окликнул меня. Не попытался остановить. Я открыла дверь и вышла на лестничную площадку. За спиной щелкнул замок. Этот звук поставил точку.
Я не помнила, как спустилась с пятого этажа и вышла на улицу. Ноги несли меня сами, куда-то в сторону от этого дома, от этого предательства. В ушах стоял оглушительный звон, сквозь который пробивались лишь обрывки фраз: «формальность», «для вашего же блага», «будущие внуки». И его молчание. Это самое страшное. Дождь, начавший накрапывать еще у подъезда, превратился в сплошную стену воды. Я не чувствовала холода. Внутри все горело. Я шла, не разбирая дороги, пока не уперлась в забор какого-то строящегося объекта. Свет фонарей отражался в лужах, растягиваясь в призрачные блики. Я прислонилась к мокрой бетонной плите, и наконец тело предательски задрожало — мелкой, неконтролируемой дрожью. Из кармана судорожно зазвонил телефон. Максим. Я отклонила вызов. Он позвонил снова. И снова. Я выключила звук и просто смотрела на экран, где его имя сменялось фотографией нашего с ним счастья, сделанной всего несколько недель назад. Оно казалось теперь чужим, из другой жизни. Куда идти? В нашу новую, «перспективную» квартиру? Туда, где пахло свежим ремонтом и ложью? Нет. Ни за что.
Пальцы сами набрали номер. Всего два контакта в моей жизни, на которые я могла положиться безоговорочно. Один из них — Сергей. Трубка взялась почти мгновенно.
— Ась? — послышался его голос, густой и спокойный. И от одного этого звука у меня перехватило горло.
Я попыталась сказать «приезжай», но вместо этого из горла вырвался сдавленный, животный стон.
— Алиса? Сестра, что случилось? Ты где? — его голос мгновенно сменился на тревожный, собранный.
— Я… я не знаю, — прошептала я, с трудом выдавливая слова. — Стройка… какая-то… ул… улица Садовая…
— Не двигайся. Я уже еду.
Он не бросил трубку. Я слышала, как он хватает ключи, выбегает из дома, заводит машину. Его дыхание в телефоне было тем якорем, который не давал мне полностью сорваться в пропасть.
— Дыши, глупая, дыши, — говорил он, пока я, рыдая, пыталась ему что-то объяснить. Обрывками. «Квартиру… продали… подделала подпись… Максим… знал…»
— Твою мать, — тихо, но очень четко произнес Сергей. И в его молчании после этих слов чувствовалась такая концентрация ярости, что мне стало немного спокойнее. Хотя бы потому, что кто-то был на моей стороне без всяких условий.
Он нашел меня минут через пятнадцать. Я вся промокла, тряслась, прижимаясь к холодному бетону. Он резко открыл дверь своей старой машины, выскочил, не обращая внимания на дождь, и, не говоря ни слова, обнял меня. Крепко, по-братски.
— Все, сестра, все. Забираю тебя.
Он усадил меня в машину, включил печку на полную мощность и молча поехал к себе. В его маленькой, слегка захламленной, но такой родной и непритязательной квартире пахло кофе и краской — он работал графическим дизайнером на фрилансе. Он дал мне свое растянутое домашнее свитер, налил крутой чай с малиновым вареньем и сел напротив, глядя на меня внимательными, серьезными глазами.
— Так. С начала. Что там эта стерва натворила?
И я рассказала. Все. От визита к нотариусу до последней фразы, брошенной Максиму в лицо. Сергей слушал, не перебивая, его лицо становилось все суровее, кулаки на коленях сжимались. Когда я закончила, он тяжело вздохнул и провел рукой по лицу.
— То есть, он даже не попытался тебя защитить? Ни капли?
— Он сказал, что «мама все продумала», — с горькой усмешкой ответила я. — Что деньги хорошие.
— Да какие, к черту, деньги! — Сергей вскочил с табуретки и зашагал по комнате. — Речь же не о деньгах! Речь о доверии! О твоем праве распоряжаться своим же добром! Они что, сговорились? Мамаша подделала документы, а сыночек покрывает? Это же уголовщина, Алиса!
— Я знаю, — тихо сказала я. — Но что я могу сделать? Писать заявление? Сажать его мать? Он мне этого никогда не простит.
— А тебе надо, чтобы он простил? — Сергей остановился напротив меня, уперев руки в бока. — Ты только послушай себя! Его мать совершила против тебя преступление, а ты думаешь о том, простит ли он тебя за то, что ты защищаешься? Ты в своем уме?
Его слова были как удар хлыста. Горьким, но отрезвляющим.
— Я… я не знаю, Серг. Я просто не знаю, что теперь делать. Все рухнуло в один миг.
— Ничего не рухнуло, — он сел обратно и взял мои руки в свои. — Рухнула та картинка, которую ты себе рисовала. А реальность всегда была такой. Ты просто не хотела ее видеть. Максим — слабак, который боится свою мать больше, чем боится потерять тебя. И она этим пользуется. А теперь они оба воспользовались тобой.
Он был прав. Ужасно, горько прав. Я сидела и смотрела на пар от чашки, и сквозь онемение понемногу начинала пробиваться новая эмоция — не боль, не отчаяние, а холодный, тяжелый гнев.
— Что мне делать? — снова спросила я, но теперь в моем голосе была не беспомощность, а требование.
Сергей внимательно на меня посмотрел и медленно улыбнулся. Улыбка у него была жесткая, решительная.
— Сначала выспись. Поешь. Приди в себя. А завтра… а завтра мы начнем с ними войну. По всем правилам. С юристами, с заявлениями, со всем, что положено. Готовься. Они еще не знают, с кем связались.
И впервые за этот бесконечный день я почувствовала, что под ногами появляется твердая почва. Не та, что была построена на песке семейных иллюзий, а настоящая, каменистая и надежная — почва братской поддержки и справедливого гнева.
Неделя прожитая у Сергея, пролетела в каком-то тумане. Дни сливались воедино, заполненные бесконечными чашками чая, бессонными ночами и тихими разговорами с братом, который стал моим единственным якорем. Гнев, холодный и тяжелый, постепенно вытеснял первоначальное оцепенение и отчаяние. Но вместе с ним пришло и другое чувство — острая, физическая тоска по тому дому, которого у меня больше не было. Именно это чувство и привело меня в тот день к старому пятиэтажному дому, где я выросла. Я стояла напротив, спрятавшись в тени деревьев, и смотрела на окна своей бывшей квартиры. Там горел свет. Кто-то чужой уже жил моей жизнью. Мне нужно было просто посмотреть. Один последний раз. Я не помню, как поднялась по лестнице и нажала кнопку звонка. Дверь открыла молодая девушка, лет двадцати пяти, с добрыми, немного уставшими глазами.
— Здравствуйте? — настороженно произнесла она.
— Здравствуйте, — мой голос прозвучал хрипло. — Простите за беспокойство. Я… я здесь раньше жила. Моя бабушка… Я просто хотела один раз… попрощаться.
Я боялась, что она захлопнет дверь. Но девушка внимательно посмотрела на меня, на мое, вероятно, несчастное лицо, и ее взгляд смягчился.
— Конечно, проходите, — она отступила в сторону. — Я Марина. А это мой муж, Андрей.
В гостиной, где раньше стоял бабушкин комод, теперь лежал спортивный коврик, а у окна виднелся штатив с фотоаппаратом. Все было чужое. Но стены были те же.
— Мы только въехали, еще не все распаковали, — пояснила Марина. — Если хотите, пройдите, осмотрите.
Я кивком поблагодарила ее и пошла по коридору в свою старую комнату. Сердце бешено колотилось. Здесь почти ничего не изменилось. Новые хозяева пока не стали делать ремонт. Те же самые обои в мелкий синий цветочек, которые когда-то клеили с бабушкой. Я провела ладонью по шероховатой поверхности стены у изголовья, где когда-то стояла моя кровать. И тут пальцы наткнулись на неровность. Небольшой участок обоев у самого плинтуса отошел и слегка заворачивался уголком. Память ударила, как ток. Я присела на корточки. Да, точно. Здесь, лет в десять, я случайно проткнула обои, и мы с бабушкой, чтобы скрыть мою шалость, вставили сюда небольшую деревянную дощечку, вырезанную по форме дыры, и аккуратно заклеили ее теми же самыми обоями. Это был наш «секретик». Мы прятали туда какие-то мелочи. Потом я выросла и забыла.
Сердце заколотилось чаще. Руки сами потянулись к этому месту. Я осторожно, чтобы не порвать, подцепила отклеившийся уголок. Обои отошли легко, обнажив ту самую, пожелтевшую от времени дощечку. Она сидела не плотно. Марина и Андрей стояли в дверях, наблюдая за мной с тихим любопытством.
— Это… тут одна штука, — смущенно пробормотала я, чувствуя себя немного сумасшедшей. — Мы с бабушкой когда-то прятали.
Я поддел ногтем край дощечки, и она легко отошла. За ней, в маленькой нише, лежал пожелтевший конверт. Тот самый, который мы с бабушкой безуспешно искали после ее смерти, думая, что он потерялся при переезде. Дрожащими руками я достала его. На конверте ее твердым, ясным почерком было написано: «Моей девочке Алисе». Из глаз брызнули слезы. Я не могла сдержаться.
— Все в порядке? — тихо спросила Марина.
Я лишь кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Развернув конверт, я вынула оттуда сложенный листок и маленький, завернутый в мягкую ткань, предмет. Развернув ткань, я ахнула. Это было кольцо. Серебряное, с темно-зеленым, переливающимся на свету камнем — александритом. Бабушкино кольцо, которое она почти не носила, берегла как зеницу ока. Я развернула письмо.
«Моя родная девочка, — начиналось оно. — Если ты читаешь это письмо, значит, ты нашла наш с тобой секрет. И значит, тебе, наверное, трудно. Я всегда знала, что у тебя доброе и мягкое сердце, и мир иногда бывает к таким суров».
Я отвернулась к стене, чтобы чужие люди не видели моего лица, искаженного рыданиями.
«Это кольцо, — продолжала бабушка, — прошло со мной через многое. Оно пережило войну, потерю, предательство близкого человека. Его мне отдала моя мать, когда я осталась совсем одна, сказав: «Деньги приходят и уходят, стены рушатся, а вот это — настоящая ценность. Она не в цене камня, а в силе, которая в нем заключена. Силе помнить, кто ты, и не ломаться». Я сжала кольцо в ладони. Оно было холодным, но, казалось, излучало тепло.
«Я хочу, чтобы оно хранило тебя, Алисенька. Чтобы ты помнила, что настоящая семья — это не в документах и не в общих деньгах. Это в доверии. В уважении к твоей воле. Если в твоей жизни есть человек, который ради выгоды готов переступить через твою душу, — это не семья. Это урок. Горький, но важный. Не позволяй никому украсть твое достоинство. Его не купишь ни за какие деньги». Я сидела на полу в своей старой комнате, среди чужих вещей, и плакала. Плакала от боли, от тоски, но теперь еще и от какой-то новой, странной уверенности, которая медленно поднималась со дна души. Бабушка, спустя столько лет, протянула мне руку. Дала мне не просто кольцо. Она дала мне оружие. И разрешение им воспользоваться.
— Спасибо вам, — выдохнула я, вставая и обращаясь к молодым хозяевам. — Вы мне очень помогли.
Я вышла на улицу, сжимая в кармане холодный камень. Гнев внутри меня кристаллизовался, превращаясь в нечто иное — в твердую, железную решимость. Теперь я знала, что делать. И знала, что бабушка была бы на моей стороне.
Я вернулась к Сергею с лицом, омытым слезами, но с неожиданно твердым спокойствием внутри. В прихожей, снимая куртку, я вынула из кармана кольцо и положила его на ладонь. Камень, темно-зеленый при тусклом свете лампы, казался живым.
— Что это? — Сергей подошел ближе, внимательно глядя на находку.
— Подарок от бабушки, — тихо ответила я. — Из нашего тайника. И письмо.
Я протянула ему пожелтевший листок. Сергей, нахмурившись, стал читать. Я наблюдала, как его лицо сначала выражало недоумение, потом грусть, а к концу письма застыло в суровой маске. Он молча дочитал, аккуратно сложил листок и посмотрел на меня.
— Ну что ж, — произнес он сдавленно. — Теперь все ясно. Как будто она сама нам из прошлого ответ прислала.
Он взял кольцо, подержал его в руке, словно взвешивая, и вернул мне.
— Доверие. Уважение к твоей воле. Она все правильно написала. А Максим и его мамаша это доверие в грязь растоптали.
— Я знаю, — сказала я, сжимая кольцо в кулаке. — И я теперь знаю, что делать. Завтра же пойду к юристу.
Сергей покачал головой, и в его глазах заплясали знакомые чертики упрямства и ярости.
— Нет. Не завтра. Сейчас.
— Сейчас? Серг, уже вечер.
— Мне плевать! — он резко повернулся, уже натягивая на себя куртку. — Я не могу это так оставить. Я не юрист, я не могу тебе помочь с бумагами. Но я могу кое-что сделать. Я могу поговорить с ним. Мужчина с мужчиной. Чтобы он понял, с чем столкнулся.
Меня бросило в жар.
— Сергей, нет! Не надо скандала. Я сама…
— Какой скандал? — он посмотрел на меня с вызовом. — Никакого скандала. Просто разговор. Ты же не хочешь, чтобы я его побил?
В его тоне было столько сарказма, что я поняла — он не шутит. Он был способен на это.
— Нет! Конечно, нет! — я схватила его за рукав. — Просто… не делай ничего глупого.
— Глупого уже наделали они, — он высвободил руку и открыл дверь. — Я вернусь. Сиди, пей чай.
Он ушел, хлопнув дверью. Я осталась одна в тишине его квартиры, сжимая в одной руке холодное кольцо, а в другой — мобильный телефон, ожидая звонка либо от брата, либо от мужа. Теперь уже, наверное, бывшего мужа.
—
Сергей добрался до их нового дома быстро. Он даже не позвонил в домофон, а просто подождал, пока кто-то из жильцов выйдет, и проскользнул внутрь. Он поднялся на нужный этаж и с размаху ударил кулаком в дверь. Не в звонок, а именно в дверь. Глухой удар прокатился по этажу. Дверь открылась не сразу. Сначала щелкнул замок, и на пороге появился Максим. Он был бледен, в помятой домашней одежде, от него пахло вином.
— Сергей? — его голос был хриплым от удивления.
— В гости, — бросил Сергей и, не дожидаясь приглашения, шагнул внутрь.
Он окинул взглядом просторную гостиную с панорамными окнами, еще не обжитую, сияющую новизной.
— Красиво, — процедил Сергей. — Прямо как в журнале. На костях моей сестры.
— Послушай, — Максим попытался взять себя в руки. — Я не хочу ссориться. Это семейное дело.
— Семейное? — Сергей фыркнул и прошелся по комнате. — А когда твоя мамаша подделывала подпись моей сестры, она советовалась с семьей? Или когда ты, как послушный щенок, это проглотил, ты думал о семье?
— Ты ничего не понимаешь! — голос Максима сорвался. — У тебя не было матери, которая одна поднимала тебя, которая пахала как лошадь, чтобы ты не голодал! Она просто… она хочет для нас стабильности!
— Стабильности? — Сергей остановился прямо перед ним. Его лицо было искажено презрением. — Вы украли у женщины ее прошлое, ее память, ее кровное! Вы обманули и предали ее! Какая, к черту, стабильность? Вы построили свой мирок на воровстве и подлости. И знаешь что? Он рухнет. Обязательно рухнет.
Максим опустился на барный стул у кухонного острова и схватился за голову.
— Я пытался ее отговорить! Но ты не знаешь маму… Она не отступает. Она сказала, что если я не буду молчать, она… она…
— Она что? — Сергей прищурился. — Пригрозила тебе? Родная мать? Ну, конечно, ты выбрал самый простой путь. Предать жену, чтобы мамочка не ругалась. Удобно.
— Она не просто грозилась! — крикнул Максим, поднимая на него заплаканные глаза. — Она… после смерти отца остались долги. Большие. Она их выплатила, продав тогда все, что могла. А теперь она сказала, что если я не буду на ее стороне, она расскажет всем, какой он был… какой мы были никчемные! Она сказала, что я обязан ей! Пожизненно!
Он выдохнул это, и его тело обмякло, будто из него выпустили весь воздух. В комнате повисла тягостная тишина.Сергей смотрел на него, и его гнев понемногу начал остывать, сменяясь чем-то другим — почти что жалостью.
— Так вот в чем дело, — тихо произнес Сергей. — Она твой прошлый долг, твое чувство вины, вложила как капитал в твое настоящее. И теперь требует дивиденды. Пожизненно.
Максим молча кивнул, уткнувшись лицом в ладони.
— Слушай, Макс, — голос Сергея стал чуть мягче, но не потерял твердости. — Ты не обязан. Ты не обязан расплачиваться за свои детские обиды сломанной жизнью Алисы. И своей собственной. Она не злодей. Она заложник. Что, по-твоему, страшнее?
Сергей развернулся и пошел к выходу. У двери он обернулся.
— Алиса завтра пойдет к юристу. И мы будем драться за ее квартиру до конца. Готовься. Твоей маме придется отвечать по закону. А тебе… — он сделал паузу, — тебе придется выбирать. Снова. Но на этот раз выбор будет по-настоящему взрослым.
Он вышел, оставив Максима одного в сияющей, пустой и безмолвной квартире, с его долгами, чувством вины и страшным пониманием того, что брат его жены, возможно, только что сказал ему самую горькую правду в его жизни.
Консультация у юриста оказалась короткой и отрезвляющей. Специалист, женщина лет пятидесяти с умными, уставшими глазами, просмотрела мои копии документов и выслушала историю, лишь изредка уточняя детали.
— Подлог доверенности, мошенничество в особо крупном размере, — произнесла она ровным, лишенным эмоций голосом. — Уголовно наказуемые деяния. Шансы выиграть дело высоки. Вопрос в том, готовы ли вы к последствиям.
— Каким последствиям? — спросила я, хотя ответ знала.
— Ваша свекровь, с большой вероятностью, получит реальный срок. Либо условный, но с судимостью. Это разрушит ее жизнь. Ваши отношения с мужем, если они еще сохранились, будут уничтожены окончательно. Вы готовы на это?
Я смотрела на ее строгое лицо и думала о бабушкином письме. «Не позволяй никому украсть твое достоинство».
— Они были готовы разрушить мою жизнь, — тихо, но четко сказала я. — Я не начинала эту войну. Но я собираюсь ее закончить.
Юрист кивнула, как будто именно этого ответа и ждала.
— Хорошо. Тогда начнем с претензии. Формальное требование о добровольном возврате денежных средств в полном объеме и письменном признании факта подлога. Это даст им шанс избежать уголовного дела. Срок — семь дней.
Выйдя от нее, я почувствовала не облегчение, а тяжелую, холодную решимость. Я отправила скан претензии Максиму. Без комментариев. Телефон зазвонит через минуту.
— Алиса, это безумие! — его голос был сдавленным, паническим. — Мама… ты что, хочешь посадить мою мать?
— Она сама себя сажает, Максим. Каждый день, который она не возвращает деньги и не признает вину, — это ее осознанный выбор. И твой тоже. У вас есть неделя.
Я положила трубку. Ладони были влажными, но внутри стояла сталь.
—
Максим приехал к матери днем. Он застал ее за составлением каких-то списков в гостиной. Она выглядела собранной и спокойной, будто ничего не произошло.
— Мама, нам нужно поговорить, — он сел напротив, с трудом подбирая слова. — Алиса была у юриста.
Тамара Ивановна не отрываясь от бумаг, провела по строке дорогим карандашом.
— И что же нам сообщил этот юрист?
— Это не шутки! — голос Максима дрогнул. — Это уголовное дело. Мошенничество. Ты можешь получить реальный срок!
Она наконец подняла на него глаза. В них не было ни страха, ни раскаяния. Лишь ледяное презрение.
— И ты позволил этой истеричке запугивать тебя? Твою собственную мать? После всего, что я для тебя сделала?
— Мама, она не запугивает! Она защищается! Ты совершила преступление! Ты подделала документы! Ты украла!
— Я НИЧЕГО НЕ КРАЛА! — она резко встала, и ее лицо исказила гримаса гнева. — Я СПАСАЛА ТЕБЯ! Как всегда! Я спасала тебя от твоего никчемного отца, от нищеты, от твоей же слабости! Я вложила эти деньги в надежный актив! В твое будущее!
— В какое будущее? — закричал он в ответ, впервые в жизни поднимая на нее голос. — В будущее, где я предал жену? В будущее, где моя мать — преступница?
— Она тебе не жена! Она чужая! А я — твоя кровь! — она подошла к нему вплотную, ее глаза горели. — Ты обязан мне! Помнишь, после его смерти? Долги, как гири на ногах! Кто их отдал? Я! Кто работал на трех работах, чтобы у тебя были еда и одежда? Я! А он… твой великий отец… — она с силой выдохнула, и ее голос стал ядовитым, — он был слабым, жалким пьяницей, который промотал все! И ты, я вижу, пошел в него! Такой же слабый и бесхребетный!
Максим отшатнулся, словно от удара. Все детские страхи, все унижения, которые он старался забыть, хлынули на него. Он видел перед собой не мать, а того самого монстра из прошлого, который держал его в ежовых рукавицах долга и чувства вины.
— Я… я не он, — с трудом выговорил он.
— А я доказываю это каждый день своей жизнью! — прошипела она. — А ты? Ты готов сдать родную мать из-за какой-то дурочки и ее бабушкиных побрякушек? Деньги я вернуть не могу. Они уже вложены. В проект Василия Петровича. Ты же знаешь, он человек серьезный. Все окупится сторицей.
Василий Петрович. Старый компаньон матери, человек с сомнительной репутацией. Максиму стало плохо. Все было кончено. Она не сломалась. Она не раскаялась. Она просто перешла в очередную атаку, используя свое главное оружие — его прошлое.
— Значит, ты выбираешь тюрьму, — тихо сказал он, больше не глядя на нее.
— Я выбираю наше будущее! — крикнула она ему вслед. — А ты, если пойдешь у нее на поводу, будешь никем. Как твой отец. Помни это.
Максим вышел из дома, не оборачиваясь. Он шел по улице, не видя ничего вокруг. В ушах стоял оглушительный звон, сквозь который пробивались ее слова: «Слабый. Бесхребетный. Никчемный. Как твой отец». Он достал телефон. Его пальцы дрожали. Он нашел мой номер и написал одно-единственное сообщение. Короткое и беспомощное, как и все, что он делал в последнее время.
«Деньги вернуть не можем. Мама вложила их в бизнес Василия Петровича. Прости».
Он не просил меня остановиться. Он не предлагал решения. Он просто констатировал факт. Факт своего поражения. И окончательно перекладывал груз выбора на меня.
Суд был быстрым и безжалостным, как гильотина. Я сидела на жесткой скамье, слушая ровный, бесстрастный голос судьи. Рядом со мной — мой юрист и Сергей, сжимавший мою руку в знак поддержки. Напротив — Тамара Ивановна, прямая и надменная, но в ее глазах читалась пустота, будто из нее вынули весь стержень. Максим сидел чуть поодаль, склонив голову, и не смотрел ни на кого. Факты были неоспоримы. Подделка доверенности. Мошенничество. Приговор — условный срок с испытательным сроком в три года. И гражданский иск — обязанность вернуть полную стоимость квартиры.Когда судья огласил решение, Тамара Ивановна не дрогнула. Она лишь бросила на меня взгляд, в котором не было ни ненависти, ни раскаяния. Лишь ледяное, безразличное презрение. Затем она встала и, не глядя на сына, вышла из зала твердым, ровным шагом. Ее мир рухнул, но она до конца сохранила маску.
Максим поднялся и медленно подошел ко мне. Он постарел на несколько лет за эти месяцы.
— Алиса… — начал он, но я покачала головой.
— Не сейчас, Максим. Ничего не надо говорить.
Он кивнул, поняв, и вышел следом за матерью. Больше я их не видела.
—
Прошло полгода. Деньги, вырученные от продажи моей доли в той, «перспективной» квартире, которую мы покупали с Максимом, плюс часть средств, которую удалось взыскать со свекрови, позволили мне снять небольшую, но светлую квартиру-студию на окраине города. Я специально искала что-то неуловимо похожее на бабушкину — с высокими потолками и старыми деревянными полами. Я не вернулась к дизайну. Вместо этого я открыла маленькую мастерскую по реставрации мебели. Сначала помогала друзьям, потом пошли заказы. Работа руками, запах дерева и лака, магия возвращения к жизни старых, забытых вещей — это лечило душу. На стене, над верстаком, в простой деревянной рамке висело бабушкино кольцо с александритом. Оно было моим талисманом, напоминанием о том, что настоящая ценность переживает любые бури. Как-то вечером, когда я заканчивала лакировать старый комод, в дверь постучали. Я не ждала гостей. Сергей всегда звонил заранее. Открыв, я замерла. На пороге стоял Максим. Но это был не тот уставший, разбитый человек из зала суда. И не тот напыщенный карьерист, каким он был до всего этого кошмара. Он выглядел… спокойным. Простым. В его глазах не было прежней тревоги.
— Привет, — тихо сказал он.
— Привет, — ответила я, отступая, чтобы впустить его.
Он вошел, окинул взглядом мастерскую, пахнущую деревом, увидел комод, над которым я работала, рамку с кольцом. На его лице мелькнула тень боли, но он не стал ничего комментировать.
— Я не надолго, — он достал из внутреннего кармана куртки простой белый конверт и положил его на стол. — Это твоя часть от продажи той квартиры. Вся. Я свою забрал, этого хватит, чтобы снять жилье и начать по-новой.
Я не стала пересчитывать. Кивнула.
— Спасибо.
Он помолчал, глядя в окно на зажигающиеся в сумерках огни.
— Я уволился с той работы. Устроился в маленькую проектную контору. Зарплата меньше, но… спокойнее. Я съехал от мамы. Снимаю комнату. — Он сделал паузу. — Я хожу к психологу. Уже три месяца.
Это было неожиданно. Я смотрела на него и видела, как тяжело ему дается эта исповедь.
— И как?
— Трудно, — он честно посмотрел на меня. — Очень трудно. Но я начал понимать… многое. О себе. О матери. О нас.
Он подошел поближе, но не пытался меня обнять или дотронуться.
— Я не прошу прощения. Слова сейчас ничего не значат. И я не прошу ничего взамен. Я просто хотел сказать… спасибо.
— За что? — удивилась я.
— За то, что заставила меня посмотреть правде в глаза. Как бы больно это ни было. Я прожил всю жизнь в долгу, в страхе, в тени. И чуть не заставил тебя жить там же. Ты была сильнее. И честнее. Спасибо за этот урок. Он был ужасным, но, кажется, единственно возможным.
Он повернулся и пошел к выходу. У двери остановился.
— Я рад, что у тебя все хорошо. Правда.
И он вышел. Я не стала его провожать. Я стояла посреди своей мастерской, смотрела на закрученный в рамку камень, переливающийся в свете лампы, и на конверт с деньгами. И поняла, что наша семейная ценность оказалась не в бабушкиной квартире, и даже не в этих купюрах. Она была в этом тихом, горьком и таком взрослом уроке, который мы, наконец, выучили. Каждый сам за себя. Мы потеряли друг друга, но, кажется, кое-кого нашли. Я — себя. Он — путь к себе. И дорога к дому, возможно, теперь будет у каждого своя. Но по крайней мере, она будет честной.
