Первым ощущением была боль. Тупая, разлитая по всему телу, будто меня переехал каток. Я пыталась пошевелить рукой, но конечности не слушались, были тяжелыми и чужими. Веки словно налились свинцом. Но сквозь них пробивался размытый желтоватый свет, а в нос ударил резкий, знакомый до тошноты запах больничного антисептика.
Я была в сознании. Это осознание пришло ко мне медленно, как сквозь густой туман. Память была клочковатой, обрывочной. Я помнила дождь, мокрый асфальт, блестящий под фарами, и резкий, до слепоты, свет встречной фары. Скрип тормозов, превращающийся в визг. Удар. Стекло, сыплющееся мелкими бриллиантами. А потом — ничего. Пустота.
И вот теперь я здесь. Я пыталась понять, где «здесь». Мои уши, в отличие от глаз, работали исправно. Где-то рядом равномерно пощелкивал монитор, доносились приглушенные шаги и далекие голоса из коридора.
И тут я услышала их. Те самые голоса, которые должны были быть самыми родными, самыми желанными в такой момент.
— Доктор сказал, стабильно тяжелое. Шансы невелики, — это был голос моего мужа, Максима. Но в его голосе не было ни боли, ни отчаяния. Он был ровным, каким-то… деловым.
— Шансы невелики — это хорошо, — отозвался другой, знакомый до дрожи голос. Моя свекровь, Галина Петровна. — Значит, долго мучиться не будет. Хотя, смотри, чтобы все было правильно оформлено.
Меня будто обдали кипятком. Что значит «хорошо»? Что значит «правильно оформлено»? Я изо всех сил пыталась пошевелить пальцем, открыть глаза, издать хоть какой-то звук, чтобы дать им знать, что я слышу. Но тело было парализовано. Я была заперта в нем, как в каменном мешке.
— Я все понимаю, мама, — вздохнул Максим. Его шаги приблизились к кровати. Я почувствовала его присутствие, его тепло. Месяц назад это тепло согревало меня. Сейчас от него стыло в жилах. — Но тут такая волокита. Пока она тут лежит, мы не можем даже завещание оспорить. Квартира-то только на ней. Родительскую вложили, все дела.
Квартира. Так вот в чем дело. Та самая трехкомнатная квартира в центре, доставшаяся мне от родителей. Наша с Максимом общая мечта, наш семейный очаг. Оказывается, для них это был всего лишь актив. Помеха.
— Вот именно, — прошипела Галина Петровна, и ее голос прозвучал совсем рядом, прямо над моим ухом. Мне стало физически плоло. — Пока она жива, мы ничего не можем сделать. Нужно, чтобы ты стал официальным наследником. А для этого… ты понимаешь.
Наступила пауза, густая и зловещая. Щелчки монитора казались теперь не ритмом жизни, а отсчетом моих последних секунд.
— Я понимаю, — тихо, но четко сказал Максим. — Главное, чтобы она даже не пришла в сознание. Если очнется и начнет что-то подозревать… Все, конец. Мы все проиграем.
Внутри у меня что-то разорвалось. Это был уже не шок, не испуг. Это было леденящее душу, абсолютное понимание. Мой муж и моя свекровь, люди, которых я считала семьей, не просто ждали моей смерти. Они ее планировали. Они боялись моего пробуждения.
Слова «мы все проиграем» повисли в воздухе, как приговор. Для них я была не женой и невесткой. Я была препятствием на пути к их благополучию.
И в этот миг, сквозь боль, сквозь ужас, сквозь предательство, во мне родилось новое, ясное и холодное чувство. Инстинкт выживания.
Если мое пробуждение для них — проигрыш, значит, это мой единственный шанс. Чтобы выжить, мне нужно сделать только одно. Продолжать спать. Притвориться беспомощным, не подающим надежд овощем. И слушать. Слушать каждое их слово, запоминать каждый шаг.
Я заставила свое тело полностью расслабиться, дыхание сделать ровным и поверхностным, каким оно было до этого. Я снова стала той, кого они хотели видеть — безмолвной куклой на больничной койке.
Но внутри меня уже бушевала буря. Буря страха, ненависти и одной-единственной мысли: «Вы ошиблись. Я вас слышу. И я буду бороться».
Следующие несколько дней стали для меня сущим адом. Адом осознанности, запертой в неподвижной плоти. Я научилась разделять два состояния: полное расслабление, когда в палате кто-то был, и краткие моменты напряженной работы мысли, когда оставалась одна.
Мое тело стало моим главным врагом и единственным союзником. Я мысленно составляла карту своих рефлексов. Моргнуть, пошевелить пальцем, сглотнуть — все это было под строжайшим запретом. Я училась дышать ровно и поверхностно, даже когда внутри все сжималось от ужаса. Самым сложным была реакция на боль. Медсестры иногда делали уколы, переворачивали меня, обрабатывали пролежни. Каждое прикосновение отзывалось резкой болью, и мне приходилось сжиматься изнутри, чтобы не дрогнуть веко, не издать стон. Я превратилась в сгусток концентрации, где каждая мысль была подчинена одной цели — выжить через неподвижность.
И я слушала. Врачи, обсуждая мое состояние у кровати, говорили о черепно-мозговой травме, о повреждениях внутренних органов, о том, что прогнозы осторожные, но стабильность есть. Эти слова давали мне крошечную надежду. Но она гасла, как только в палату входили они.
Особенно Максим. Он был актером, играющим роль убитого горем мужа. Его performances были безупречны.
Однажды утром пришла новая медсестра, молодая и мягкая. Я слышала, как он подошел к ней, его голос дрогнул, будто от сдерживаемых слез.
— Скажите, пожалуйста, есть ли хоть какие-то сдвиги? Любые, самые маленькие? — спросил он, и в его голосе была такая искренняя боль, что моё собственное сердце сжалось от предательской жалости.
— Пока нет, Максим Игоревич, — тихо ответила медсестра. — Но не отчаивайтесь. Мозг — штука сложная. Она борется, вы чувствуете? Главное, что стабильно.
— Спасибо вам за все, что вы для нее делаете, — его голос прозвучал тепло и сердечно. — Я верю, что она поправится. Я обязательно её заберу отсюда, отмою, отогрею… Мы еще всё наверстаем.
Я мысленно представила, как он говорит это, с какими-то мокрыми от мнимых слез глазами. И мне стало плохо. Эта ложь была страшнее откровенной злобы.
Шаги медсестры затихли в коридоре. В палате воцарилась тишина, длившаяся, может быть, минуту. Потом я услышала легкий шелест — Максим, должно быть, провел рукой по лицу, смывая маску. Его голос изменился мгновенно. Он стал плоским, холодным и раздраженным.
— Черт, она даже умирать не может быстро. Сколько можно тянуть? Целые дни тут просиживать, изображать плакальщика…
В дверях послышался каблук Галины Петровны.
— Успокойся, Макс. Терпение. Все идет по плану. Чем дольше она так лежит, тем проще будет доказать её невменяемость, если что. Никто не усомнится, что овощ не может распоряжаться имуществом.
— Я знаю, мама. Но это так выматывает. И эта квартира… Я каждый раз проезжаю мимо, а там пылится всё. Мы могли бы уже всё продать и начать новую жизнь.
— Всё в свое время. Сейчас твоя задача — быть идеальным мужем для медперсонала. Чтобы при малейшем подозрении они были на твоей стороне. Понял?
— Понял.
началас
Их голоса удалялись к выходу. Я лежала, ощущая, как холодок от их слов расползается по всему моему парализованному телу. «Невменяемость». «Овощ». «Начать новую жизнь». Каждая фраза была гвоздем в крышку моего гроба, который они уже мысленно сколачивали.
Но в тот день я совершила свое первое маленькое победоносное движение. Когда дверь за ними закрылась, и я осталась одна под щелканье монитора, я мысленно, изо всех сил, улыбнулась. Это была улыбка торжества, искаженная ненавистью и решимостью.
Они думали, что играют со беспомощным телом. Они не знали, что объявили войну живому, мыслящему разуму. И эта война только началась.
Время в больнице текло по-особенному — медленно и тягуче, будто густой сироп. Дни сливались в однообразную череду процедур, тихих шагов медсестер и мерного писка аппаратуры. Моя жизнь свелась к звукам и тактильным ощущениям: прикосновению прохладных пальцев врача, проверяющего рефлексы, шелесту простыни, вкусу жидкой пищи через зонд. Я стала экспертом по голосам и интонациям. Я научилась различать усталость в голосе ночной санитарки и легкое раздражение дежурного врача. Но больше всего я ждала и одновременно боялась других голосов — Максима и Галины Петровны.
Их визиты были всегда похожи друг на друга, как два грязных пятака. Максим изображал любящего мужа, а Галина Петровна — опечаленную, но стойкую свекровь. Их притворство стало для меня таким же привычным, как белые стены палаты.
Как-то раз, ближе к вечеру, за дверью послышался незнакомый женский голос, настойчивый и взволнованный.
— Я должна ее видеть! Я ее подруга, мы с детства знакомы. Пожалуйста!
Мое сердце, казалось, на мгновение замерло, а затем забилось с бешеной силой. Это была Катя. Единственный человек, которому я могла бы доверять, окажись я в сознании.
Дверь приоткрылась, и я увидела силуэт медсестры.
— Посетителям нельзя, вы знаете. Только ближайшие родственники.
— Я как сестра! Я на минутку, я просто посижу с ней, — голос Кати дрогнул, и эта искренняя дрожь была таким разительным контрастом с фальшивыми нотками в голосе моего мужа.
В этот момент из-за угла коридора донесся другой, холодный и властный голос. Галина Петровна.
— Что здесь происходит? Кто это?
— Это подруга Алены, хотела навестить, — пояснила медсестра.
— Это невозможно, — отрезала свекровь. — Состояние Алены крайне тяжелое, ей нужен покой. Любой стресс может оказаться фатальным. Мы, родные, берем на себя всю ответственность. Прошу вас, уйдите.
Я лежала и мысленно умоляла Катю не сдаваться. Умоляла ее прорваться сквозь эту стену лицемерия.
— Я всего на пять минут, — настаивала Катя, и я услышала, как она делает шаг вперед. — Я просто посижу молча. Я должна быть с ней.
Последовала недолгая, но напряженная пауза. Я представила себе ледяной взгляд Галины Петровны и растерянное лицо медсестры.
— Ну, раз уж вы так настаиваете… — неожиданно сдалась Галина Петровна, но в ее голосе я уловила опасную, скользкую нотку. — Только, ради Бога, без истерик. И ненадолго. Максим скоро приедет, он будет недоволен.
Шаг Галины Петровны отдалился, будто она отошла в сторону, но я была уверена — она прильнула к дверному косяку, чтобы подслушивать. Медсестра, видимо, с облегчением пропустила Катю.
Дверь тихо закрылась. Я почувствовала легкое движение воздуха, услышала сдержанные шаги, приближающиеся к кровати. Пахло легкими духами Кати, знакомым и таким родным ароматом, от которого слезы сами потекли бы из моих глаз, сумей я плакать.
Послышался тихий, прерывистый вздох. Потом — шепот, полный такой неподдельной боли, что каждая клетка моего тела отозвалась ей.
— Аленка… Милая моя… Что они с тобой сделали?
Ее пальцы осторожно, чтобы не задеть трубки, коснулись моей руки. Это прикосновение было настоящим. Живым. Оно согрело участок кожи, который долгие дни был холодным и чужим.
Она помолчала, я слышала, как она сглатывает слезы.
— Я не верю, что это была просто авария, — ее шепот стал еще тише, почти беззвучным, я едва различала слова. — Ты же всегда говорила, что боишься свою машину после того последнего ремонта… Помнишь? Ты говорила, что педаль тормоза стала какой-то не такой, проваливается…
Внутри у меня все оборвалось. Машина. Да, я помнила. За неделю до аварии Максим настоял на том, чтобы отогнать мою машину в сервис к своему другу. Говорил, что тот сделает дешевле и лучше. А когда я забрала машину, мне действительно показалось, что с тормозами что-то не то. Но Максим тогда отмахнулся, сказал, что мне просто кажется после планового обслуживания.
— Ты говорила, что Макс отдавал твою машину в сервис к какому-то своему другу… за неделю до аварии. Помнишь? — снова прошептала Катя, словно читая мои мысли.
Ее слова были как удар током. В голове сложился страшный пазл. Ремонт у друга. Неисправные тормоза. Случайная авария на мокрой дороге. Это была не авария. Это была ловушка.
В этот момент дверь резко открылась.
— Время вышло, — прозвучал ледяной голос Галины Петровны. — Максим на парковке, он ждет. Вам пора.
— Да, конечно, — поспешно сказала Катя, убирая руку. Ее шепот стал едва слышным, последним предупреждением. — Держись, Аленка. Держись. Я не оставлю тебя.
Ее шаги затихли. Дверь закрылась. Я осталась одна, но уже не одна. Во мне горел огонь, разожженный ее словами. Теперь я знала. Это было покушение. И Катя была моим единственным шансом доказать это. Теперь у меня появилась цель, помимо выживания. Цель — месть.
После визита Кати мой внутренний мир перевернулся. Теперь я не просто выживала. Теперь у меня была цель, и она требовала действий. Пассивное лежание и подслушивание уже не казалось достаточным. Мне нужен был союзник здесь, внутри этих стен. Кто-то из медицинского персонала, кто мог бы стать моими глазами, ушами и голосом во внешнем мире.
Я начала пристальнее, чем когда-либо, вслушиваться в тех, кто входил в мою палату. Санитарки приходили и уходили, их разговоры касались быта и смен. Медсестры были профессиональны, но отстраненны. А потом я заметила её.
Молодой врач-реаниматолог, Анна. Она появлялась не каждый день, но когда вела обход, то делала это не как формальность. Она всегда внимательно, дольше других, изучала графики на мониторах, щупала пульс на запястье, а не просто смотрела на датчик, и её прикосновения были… другими. Более мягкими, более вдумчивыми. Однажды, когда мы были одни, я услышала, как она тихо сказала:
— Ну что, Алена, давай, держись. Выходишь ты, выходим и мы все.
Это была не просто стандартная фраза для поднятия духа. В её голосе было тепло. Сочувствие. И это тепло стало для меня маяком в ледяном океане моего одиночества.
Я решилась. Это был огромный риск. Если я ошибусь в ней, всё будет кончено. Максим и Галина Петровна узнают, что я в сознании, и их план станет более жестоким, более изощренным. Но иного выбора у меня не было.
Случай представился через два дня. Анна зашла проверить капельницу. В палате, кроме нас, никого не было. Я слышала её ровное дыхание рядом. Это был мой шанс.
Собрав всю свою волю, я сконцентрировалась на указательном пальце правой руки. Он лежал на одеяле, чуть в стороне от тела. Я мысленно представила, как он шевелится. Нервный импульс, слабый, едва заметный, прошел от мозга к мышцам. Палец дрогнул. Всего на миллиметр.
Анна замерла. Я почувствовала, как её взгляд приковался к моей руке. Она не дышала.
— Алена? — её голос прозвучал очень тихо, почти как у Кати. — Ты слышишь меня?
Я сделала невероятное усилие и медленно, очень медленно приподняла веко. Свет ударил в глаза, заставив их слезиться, но я не закрылась. Я смотрела прямо на неё. На её широко раскрытые, полные изумления карие глаза.
Она быстро оглянулась на дверь, затем снова наклонилась ко мне, притворяясь, что поправляет подушку.
— Боже мой… Ты в сознании? — прошептала она, её губы едва шевелились.
Моих сил хватило лишь на то, чтобы держать глаза открытыми. Говорить я не могла. Но я попыталась передать взглядом всё: мольбу, отчаяние, предупреждение. Я изо всех сил попыталась снова пошевелить пальцем, указывая им в сторону двери, туда, где обычно стояли Максим и Галина Петровна.
Понимание медленно загоралось в её глазах. Она была врачом, она видела странное поведение моих «родственников». И сейчас она видела животный страх в моих глазах.
— Ты… боишься их? — тихо выдохнула она, прочитав мой немой ответ. — Мужа? Свекровь?
Я медленно, с невероятным трудом, опустила веко и снова подняла его. Получилось неуклюжее подобие кивка.
— Помогите… — прошептала я. Мой голос был хриплым, чужим, едва слышным шелестом. — Они… хотят меня убить.
Произнеся эти слова вслух, я ощутила одновременно и облегчение, и новый, еще больший страх. Я сделала свою ставку. Теперь всё зависело от неё.
Анна на мгновение закрыла глаза, будто собираясь с мыслями. Когда она открыла их снова, в них была решимость.
— Хорошо, — твёрдо сказала она, продолжая шептать. — Всё понятно. Ни слова. Никому. Я буду делать вид, что ничего не знаю. Ты должна продолжать притворяться. Доверься мне.
Она быстрым, профессиональным движением поправила мне одеяло, её лицо снова стало нейтральным, каменным.
— Продолжаем в том же духе, пациентка, — сказала она громко, для протокола, и её голос снова стал безличным и профессиональным. — Стабильно, без динамики.
Она повернулась и вышла из палаты, не оглядываясь.
Я осталась одна, истекая липким потом от перенапряжения, с бешено колотящимся сердцем. Но впервые за долгие недели в мою душу прокрался не просто лучик, а целый луч надежды. У меня появился союзник. Врач. Тот, кто имеет доступ ко мне, к моей истории болезни, к процедурам.
Война продолжалась, но теперь у меня был свой агент в стане врага. И это меняло всё.
С того дня, когда между мной и Анной установилась тайная связь, моё существование обрело новый смысл. Я больше не была пассивной жертвой. Я стала разведчиком в тылу врага. Каждый визит Максима и Галины Петровны я встречала с ледяным спокойствием, вся моя воля уходила на то, чтобы сохранять неподвижность и ровное дыхание, в то время как внутри всё закипало от ненависти и жажды мести.
Анна действовала осторожно и умно. Она не проявляла ко мне никакого особого внимания при других сотрудниках. Но её визиты стали чуть более частыми, и во время них она незаметно сообщала мне важные вещи. Шприц с питанием, смена капельницы — и в палату будто случайно заносилась записка, приклеенная пластырем к столику, или она быстро шептала пару фраз, проверяя датчики.
Так я узнала, что Катя звонила в отделение, представилась дальней родственницей, и Анна сумела незаметно передать ей, что я жива и в сознании. Эта новость согрела меня. Я была не одна.
Но самая ценная информация приходила прямо из уст моих «любящих» родственников. Они, уверенные в своей безнаказанности, стали обсуждать детали всё смелее. Однажды вечером они пришли вместе, и Галина Петровна, едва переступив порог, начала с места в карьер.
— Так, новости. Я нашла того нотариуса, о котором говорила. Он готов помочь, но нужны веские основания. Заключение о психической невменяемости было бы идеальным вариантом.
Моё сердце упало. Недееспособность. Они хотят не просто дождаться моей смерти, они хотят полностью лишить меня прав при жизни. Сделать из меня юридического зомби, чьё имущество можно спокойно забрать.
— И как мы его получим? — спросил Максим, и в его голосе я услышала не интерес, а скорее нетерпение. — Врачи тут фигню какую-то про стабильность несут. Не факт, что она вообще умрёт.
— Не умрёт — значит, будем действовать по-другому, — холодно ответила свекровь. — Я уже поговорила с одним психиатром. Небескорыстно, конечно. Он готов прийти и осмотреть её. Посмотреть на её реакцию на внешние раздражители. А если реакции никакой нет, что мы и видим, то это весомый аргумент для суда. Оформим опеку, и ты сможешь спокойно продать эту квартиру. Мы с тобой всё переоформим, а потом…
Она не договорила, но я поняла. «А потом» — значит, можно будет «помочь» мне отойти в мир иной, уже будучи официально недееспособной. Это было даже удобнее для них.
— Лика уже спрашивала, когда всё это закончится, — вдруг сказал Максим, и его слова повисли в воздухе, словно ядовитый туман.
Лика. Это имя прозвучало как пощечина. В голове тут же возник образ — высокая блондинка из его спортзала, с которой, как он уверял, его связывают лишь дружеские отношения. Теперь всё встало на свои места. Не только квартира. Ещё и другая женщина.
— Напомни этой Лике, что всё имеет свой срок, — ядовито сказала Галина Петровна. — Сначала мы получаем то, что нам причитается. А уж потом её любовные терзания. И скажи своему другу в ГИБДД, чтобы был наготове. Если что, нужно будет окончательно замять все обстоятельства той аварии. Чтобы даже тени сомнения не осталось.
— Он в курсе, мама. Всё под контролем.
«Друг в ГИБДД». «Замять обстоятельства аварии». Эти слова окончательно подтвердили самую страшную мою догадку. Тормоза в моей машине подпилили не просто так. Это было спланированное покушение. А их нынешний план с опекой был всего лишь планом «Б», на случай, если первая попытка убить меня не удалась.
Они стояли в двух шагах от меня, спокойно обсуждая мою судьбу, как будто речь шла о продаже старой мебели. Максим, человек, который клялся мне в любви у алтаря, который делил со мной постель все эти годы, теперь с нетерпением ждал, когда же он сможет продать наше общее гнездо и уйти к другой.
В тот миг последняя связь, последняя тёплая ниточка, которая могла тянуться к нему в моей душе, порвалась. Оборвалась окончательно и бесповоротно. Теперь он был для меня не мужем, а убийцей. Холодным, расчётливым и жадным.
Когда они ушли, я лежала и смотрела в белый потолок, но видела не его. Я видела их лица. И в моём сердце, рядом с леденящим страхом, теперь чётко и ясно горела новая эмоция. Не просто желание выжить. Желание отомстить. Вернуть всё. Забрать то, что они так жаждут получить. И уничтожить их самих.
Я мысленно поблагодарила Анну. Теперь я знала имена: нотариус, психиатр, Лика, друг в ГИБДД. Это были ниточки. И я была полна решимости распутать весь этот клубок лжи и предательства, чтобы крепко-накрепко связать им руки.
Тихая война, которую я вела, вышла на новый этап. Теперь у меня был не просто союзник, а целая стратегия, разработанная втайне от моих тюремщиков. Доверие Анны стало тем фундаментом, на котором я начала выстраивать свою оборону, которая медленно, но верно превращалась в наступление.
Очередной визит Анны был ознаменован не просто проверкой показаний. Под предлогом смены капельницы она ловким движением руки, закрытой от возможных глаз, вложила мне в ладонь небольшой, холодный предмет. Мои пальцы, всё ещё слабые, едва ощутили его гладкую поверхность. Это был миниатюрный диктофон, не больше спичечного коробка.
— Он на включён, — её губы едва шевелились, пока она делала вид, что поправляет мой кислородный шланг. — Держи под подушкой. Кнопка записи сбоку, нащупаешь. Будь осторожна.
Этот маленький кусочек пластика и металла стал в моих руках оружием. Моей единственной возможностью зафиксировать их чудовищные признания. Я научилась управлять им с невероятной осторожностью. Когда я была уверена, что одна, я под одеялом, дрожащими пальцами, нащупывала аппарат, проверяя его положение. Каждый раз, когда я слышала в коридоре шаги Максима или каблуки Галины Петровны, мое сердце начинало колотиться в тревожном ритме. Я мысленно репетировала движение: рука под подушку, палец на кнопку, легкое нажатие. Я боялась не попасть на кнопку, боялась, что он издаст какой-нибудь звук, боялась, что они заметят малейшее изменение в моей позе.
Параллельно Анна, рискуя своей карьерой, наладила канал связи с Катей. Их общение было отточенным и осторожным.
Однажды вечером, во время своего дежурства, Анна тихо продиктовала мне сообщение, которое я мысленно повторяла, чтобы не забыть.
— Катя звонила. У неё есть новости. Она нашла того механика, друга твоего мужа. Поговорила с ним.
Сердце у меня в груди замерло. Это была первая зацепка, ведущая прямо к доказательству покушения.
— И что? — мысленно спросила я, сжимая под одеялом кулак.
— Он вел себя странно, — передала Анна. — Мямлил, уходил от ответов. Но Катя почувствовала, что он явно что-то скрывает. Сказал, что Максим действительно настоял на замене конкретных тормозных колодок. Говорил, что те были «почти новые», но Максим убедил его, что это — особая модель, которую нужно срочно поменять.
Особая модель. Эти слова прозвучали как приговор. Теперь у нас было прямое указание на умысел. Максим не просто отдал машину в сервис. Он лично настоял на замене именно тормозной системы.
Позже, когда Анна смогла безопасно позвонить Кате, я, притворяясь спящей, услышала её тихий, но чёткий отчет по громкой связи, который Анна приставила к моему уху.
— Алён, я его нашла, этого Славу, — голос Кати был напряжённым и взволнованным. — Он работает в этом сервисе на окраине. Сначала вообще отнекивался, говорил, что не помнит. Но когда я сказала, что ты в коме и что идёт полицейская проверка по факту аварии, он заметно занервничал.
Я лежала, не дыша, боясь пропустить хоть слово.
— Он сказал, что Максим действительно привез ему твою машину и попросил заменить колодки на какие-то конкретные, которые он сам привез. Сказал, что это «более надёжные». Славка признался, что старые колодки были в полном порядке, он даже удивился. Но Максим его уговорил, мол, хочет для жены самого лучшего, денег не жалеет.
«Денег не жалеет». Да, конечно. Он не жалел денег, чтобы убрать меня со своего пути.
— Самое главное, — продолжала Катя, и её голос дрогнул, — Славка пробормотал, что после замены Максим забрал старые колодки себе. Зачем? Если это просто замена, старьё выбрасывают в утиль. А он их забрал. Как будто хотел уничтожить улики.
Вот оно. Прямая улика. Максим не просто подстроил поломку. Он лично устранил материальные следы, забрав старые, исправные колодки. Теперь у нас было не только подозрение, но и свидетельские показания, пусть и добытые пока неофициальным путём.
После этого разговора я лежала, переполненная смешанными чувствами. Была ярость — холодная и острая. Было торжество от того, что пазл складывается. И была глубокая, неизбывная грусть. Каждое новое доказательство было ещё одним гвоздем в гроб наших с Максимом отношений, ещё одним подтверждением того, что человека, которого я любила, никогда не существовало.
Но теперь у меня был диктофон. И было знание. В следующий раз, когда они придут, я буду готова. Я должна была заставить их говорить. Говорить больше, говорить конкретнее. Мой маленький цифровой свидетель должен был услышать их признание.
Дни, предшествующие визиту психиатра, стали для меня временем предельной концентрации. Я превратила свою палату в репетиционный зал. Мысленно я проигрывала каждый возможный сценарий, каждую реакцию, каждый жест. Анна, рискуя всем, принесла мне маленькое зеркальце от пудреницы и в моменты нашего тайного уединения подносила его к моему лицу, чтобы я могла видеть и контролировать выражение своих глаз. Я училась смотреть «в никуда», делать взгляд стеклянным, бессмысленным, чуть расфокусированным. Я репетировала легкий тремор губ, непроизвольное подергивание пальцев. Мне предстояло сыграть роль безумной, и эта игра должна была быть безупречной.
Наконец этот день настал. Утром Анна, меняя капельницу, тихо прошептала:
—Сегодня. В три.
С этого момента каждый звук, каждый шаг за дверью заставлял меня внутренне содрогаться. Под одеялом моя рука сжимала диктофон. Большой палец лежал на кнопке записи. Я была готова.
Ровно в три дверь открылась. Первым вошел Максим. Его лицо было неестественно бледным, он избегал смотреть в мою сторону. За ним, как тень, проследовала Галина Петровна, а следом — невысокий полный мужчина в очках и с кожаным дипломатом в руке. Психиатр. Он окинул палату беглым, оценивающим взглядом.
— Доктор Орлов, — отрекомендовалась ему Галина Петровна сладким, заискивающим голосом. — Вот она, наша бедная Алена. Как видите, полный упадок. Не реагирует ни на что.
Я вжалась в подушку, заставив дыхание оставаться ровным, а взгляд — устремленным в потолок. Рука под одеялом незаметно нажала на кнопку. Тихий щелчок был поглощен шумом улицы из окна.
Доктор Орлов молча подошел ко мне. Я чувствовала его взгляд на своем лице. Он взял мою руку и слегка уколол булавкой кончик пальца. Боль была острой, но я не дрогнула. Я просто продолжала смотреть в пустоту, мысленно представляя себя куклой, куском мяса.
— Видите? — с деланной горечью произнес Максим. — Никакой реакции. Ни на боль, ни на голос. Просто… овощ.
— Алена? — громко и четко произнес доктор Орлов. — Алена, вы меня слышите? Пошевелите пальцем, если слышите.
Тишина. Я превратила себя в камень.
— Как я и говорила, — вздохнула Галина Петровна. — Полная невменяемость. Мы, родные, просто в отчаянии. Не знаем, что и делать. Муж совсем извелся.
И тут я поняла, что момент настал. Просто молчания было мало. Им нужно было подтверждение их слов. И я решила дать им его. Но не такое, как они ожидали.
Мои губы слабо дрогнули. Я начала бормотать что-то невнятное, почти беззвучное. Все трое замерли, прислушиваясь.
— …пахнет… гарью… — прошептала я, делая голос тонким, потерянным. — От тормозов… пахнет гарью…
Максим резко побледнел, будто его призрак материализовался перед ним. Галина Петровна бросила на него испуганный взгляд.
— Что она несет? — пробормотал доктор Орлов, нахмурившись.
Я продолжала, глядя в потолок пустым взором.
—Галина… не подписывай… у нотариуса… бумаги… — я нарочно делала паузы, чтобы слова звучали как обрывки бреда. — Там… за тормозами… спрятали… Лика ждет… не надо…
Эффект был ошеломляющим. Максим отшатнулся от кровати, его лицо исказилось гримасой чистого, животного ужаса. Галина Петровна вцепилась в его руку, ее пальцы побелели.
— Вы видите?! — почти крикнул Максим, обращаясь к психиатру. Его голос сорвался. — Бред! Полный бред! Она ничего не соображает! Сумасшедший дом!
Доктор Орлов смотрел на меня с новым, пристальным интересом. Он видел не просто «овощ». Он видел женщину, чей бред каким-то непостижимым образом точно попадал в самые больные точки ее семьи.
— Интересная персеверация, — произнес он задумчиво, делая пометку в блокноте. — Фиксация на отдельных образах. Тормоза… Лика… Это требует изучения.
— Изучать нечего! — резко оборвала его Галина Петровна, теряя самообладание. — Она больна! Дайте нам ваше заключение, и мы заберем ее в частный пансионат, будем ухаживать!
Я замолчала, снова превратившись в неподвижную статую. Моя работа была сделана. В тишине палаты, нарушаемой лишь тяжелым дыханием Максима, я мысленно улыбалась. Я не просто симулировала безумие. Я посеяла в них семя паники. И самое главное — мой маленький цифровой свидетель впитывал каждое их слово, каждый предательский испуг, каждую лживую реплику.
Они пришли, чтобы поставить на мне клеймо сумасшедшей. А ушли, зараженные страхом, что их безумие вот-вот раскроется.
Тишина, наступившая после ухода психиатра, была звенящей и напряженной. Я лежала, прислушиваясь к собственному сердцу, которое отстукивало победный марш. Я сделала это. Я не только сохранила самообладание, но и обратила их же оружие против них самих. Те маленькие, жуткие детали, которые я вплела в свой «бред», посеяли в Максиме и Галине Петровне панику, которую они уже не могли скрыть.
Через несколько часов Анна незаметно забрала диктофон. Ее глаза сияли торжеством, когда она шептала, проверяя датчики:
—Все записалось. И его крик, и ее оправдания. Это железно.
Теперь все зависело от Кати. Передав ей через Анну все собранные доказательства — расшифровки разговоров, запись визита психиатра, ее собственные показания о разговоре с механиком, — мы запустили наш финальный, отчаянный план. Катя, не теряя ни дня, отнесла все это адвокату, а тот, в свою очередь, — в полицию.
Следующие два дня стали самыми долгими в моей жизни. Я жила в ожидании, каждую секунду прислушиваясь к шагам в коридоре. Максим и Галина Петровна не появлялись. Эта тишина с их стороны была зловещей. Либо они что-то подозревали, либо, напуганные, зализывали раны, готовя новый удар.
И вот тот день настал.
Я лежала с закрытыми глазами, но не спала. В палату вошли Максим и Галина Петровна. Их шаги были осторожными, голоса приглуженными, но в них слышалась знакомая мне деловая решимость.
— Надо быстрее забирать ее отсюда, — сказала Галина Петровна, не подходя близко. — Этот психиатр что-то слишком много вопросов задавал. Я не доверяю.
— Договорились с частной клиникой, — отозвался Максим. Его голос был усталым и раздраженным. — Завтра же перевезем. Чем быстрее оформим опеку, тем лучше. Я не могу больше этого терпеть.
— Потерпи еще немного, сынок. Скоро все это останется позади, — ее голос прозвучал почти ласково, и от этой ласковости стало еще страшнее.
Именно в этот момент дверь в палату открылась с легким скрипом. Я приоткрыла веки на миллиметр, чтобы видеть происходящее.
Первой вошла Анна. Ее лицо было невозмутимым, профессиональным. Но за ней, теснясь в дверном проеме, стояли двое мужчин в строгой, не больничной одежде.
Максим обернулся на шум, и его лицо сначала выразило лишь досаду.
—Доктор, мы наедине с женой, если вы не против…
Он не успел договорить. Мужчины вошли в палату. Один из них, старший по виду, с серьезным, невозмутимым лицом, предъявил ксиву.
— Максим Игоревич Соколов? Галина Петровна Соколова?
Свекровь резко обернулась, ее глаза расширились от изумления и растущего ужаса.
—Да? А это что еще такое?
— Следователь управления следственного комитета, — четко произнес мужчина. — Вы задержаны по подозрению в приготовлении к мошенничеству в особо крупном размере и в покушении на убийство.
В палате повисла гробовая тишина. Максим побледнел так, что казался прозрачным. Галина Петровна попыталась что-то сказать, но из горла вырвался лишь хрип.
И вот тогда, в эту совершенную, звенящую тишину, я вложила весь остаток своих сил. Медленно, как в самом страшном и самом прекрасном сне, я приподнялась на локтях. Одеяло сползло с меня. Я откинула голову и посмотрела прямо на них. Мой голос, тихий, но абсолютно четкий и ясный, прозвучал как гром среди ясного неба.
— Здравствуй, муж. Здравствуй, мама. А вы не ждали?
Эффект был сокрушительным. Максим отшатнулся, словно увидел призрак, и ударился спиной о стену. Его челюсть отвисла, в глазах застыло непонимание, переходящее в животный страх. Галина Петровна вскрикнула, схватившись за сердце, ее надменное лицо исказила гримаса чистого, неприкрытого ужаса.
— Ты… Ты… — только и смог выговорить Максим.
— В сознании? — прошептала его мать, и в ее голосе было крушение всего мира.
Следователь, сохраняя полное спокойствие, сделал шаг вперед.
—Вам понятны предъявленные обвинения? Рекомендую воспользоваться услугами адвоката.
Я не сводила с них глаз, с наслаждением наблюдая, как рушится их жалкая, жестокая конструкция. Как исчезает вся их самоуверенность, оставляя лишь грязный, трусливый страх.
— Вам не придется больше волноваться о моей квартире, — сказала я, и в моем голосе впервые зазвучала не холодная ярость, а спокойная, безраздельная победа. — Теперь у вас будут свои. Казенные.
Их повели из палаты. Максим шел, не поднимая головы, потерпевший полное и окончательное крушение. Галина Петровна пыталась что-то кричать о клевете, но ее голос, полный истерики, терялся в коридоре.
Дверь закрылась. Я медленно опустилась на подушку. Тишину палаты нарушал только ровный гул города за окном. Я смотрела в потолок и чувствовала, как тяжелый, давивший на меня все эти недели камень наконец-то свалился с души.
Война была окончена. И я победила.
