Илья считал, что самое страшное в его жизни — похороны любимой жены — уже позади, но он ошибался. Он не заметил, как в его собственном доме началась тихая, но беспощадная война, где главным оружием стала его слепая отцовская любовь, а мишенью — женщина, рискнувшая вернуть его к жизни.
***
— Если эта крашеная выдра еще раз тронет мою чашку, я за себя не ручаюсь! — голос моей тринадцатилетней дочери Яны звенел, как натянутая струна, готовая лопнуть.
— Яна, выбирай выражения, — устало отозвался я, не отрываясь от планшета. — Рита просто хотела помыть посуду.
— У нас есть посудомойка! — взвизгнула дочь, швыряя чайную ложку в раковину так, что фаянс жалобно звякнул. — Она специально это делает! Она переставляет мои вещи, она меняет запах в доме! Папа, ты что, ослеп? Она нас выживает!
Рита стояла у окна, сжавшись в комок. Ее яркий, цвета фуксии, домашний халат, который еще вчера казался мне веселым и жизнеутверждающим, сейчас выглядел нелепо и жалко на фоне нашей серой, «стильной» кухни.
— Илюша, я правда не хотела, — тихо сказала Рита, и в ее голосе дрожали слезы. — Я просто увидела налет от чая и решила почистить содой…
— Содой?! — Яна картинно схватилась за голову. — Это коллекционный фарфор, дура! Мама из него пила только по праздникам!
— Яна! — я наконец хлопнул ладонью по столу. — Хватит! Рита — гостья в этом доме, и…
— Ах, гостья? — дочь резко развернулась ко мне, и я увидел в ее глазах то самое выражение холодного бешенства, которое так пугало меня в последние полгода. — А мне кажется, она уже хозяйкой себя возомнила. Трусы свои в ванной развесила, крем свой вонючий на мамину полку поставила.
— Это увлажняющий крем, Яночка, — попыталась вставить Рита, но тут же осеклась под взглядом подростка.
— Не смей меня так называть! — прошипела Яна. — Папа, выбирай: или она сейчас же убирается отсюда, или я уезжаю к бабушке. Навсегда.
Повисла тишина. Я смотрел на двух женщин в моей кухне. Одна — маленькая, взъерошенная, родная до боли, с перекошенным от злости детским лицом. Другая — мягкая, теплая, пахнущая ванилью и уютом, которую я встретил всего три месяца назад и которая, казалось, впервые за два года заставила меня дышать.
— Яна, ты не поедешь к бабушке, у тебя школа, — сказал я, стараясь говорить твердо, но чувствуя, как предательски дрожит голос. — А Рита… Рита останется. Мы это обсуждали.
— Значит, она? — Яна прищурилась. — Ты меняешь память о маме на… на эту?
— Не смей манипулировать матерью! — рявкнул я.
— А ты не смей предавать её! — крикнула дочь и выбежала из кухни, громко хлопнув дверью.
Мы остались вдвоем. Рита медленно опустилась на стул и закрыла лицо руками.
— Илья, может, мне правда лучше уйти? — прошептала она. — Я не хочу быть причиной войны. Она ведь еще ребенок, ей больно.
— Ей тринадцать, Рит, — я подошел и обнял ее за плечи, чувствуя, как она дрожит. — Она просто ревнует. Это пройдет. Ей нужно время. Ты ни в чем не виновата. Я люблю тебя.
— И я тебя, — всхлипнула она. — Но я боюсь, Илья. У нее такой взгляд… Взрослый. И злой. Она меня ненавидит.
— Она просто ребенок, который потерял мать, — повторил я свою любимую мантру, не зная, что именно эта слепая уверенность скоро будет стоить мне слишком дорого.
***
Мы познакомились с Ритой в очереди в ветеринарной клинике. У моего старого лабрадора Барона болели уши, а Рита принесла на прививку крошечного, дрожащего йоркшира, который больше напоминал мохнатую гусеницу.
— Он у вас такой грустный, — сказала она тогда, кивнув на Барона. — Ему бы витаминов. И любви.
— У него отит, — буркнул я, не желая заводить знакомства. Я тогда вообще никого не хотел видеть. Прошло полтора года после смерти Оли, и я все еще жил в черно-белом кино.
— Отит от тоски бывает, — не унималась она. — Я флорист, я знаю. Цветы тоже от тоски вянут, даже если их поливать.
Я посмотрел на нее. Она была какой-то… избыточной. Слишком рыжие волосы, слишком яркий шарф, слишком много слов. Оля была другой — сдержанной, элегантной, молчаливой. Идеальной. А эта женщина была хаосом.
Но через неделю мы встретились снова. И через месяц я поймал себя на том, что жду ее звонка. Рита ворвалась в мою жизнь как ураган, принеся с собой запах корицы, смешные истории про вредных клиентов и ощущение, что я все еще жив.
Яна восприняла появление Риты в штыки. Сначала это было молчаливое презрение. Она просто выходила из комнаты, когда Рита приходила. Потом начались мелкие пакости: «случайно» пролитый сок на Ритину сумку, «потерянные» ключи, когда нам нужно было в театр.
Я списывал всё на подростковый бунт. Психолог говорил: «Терпение, папа. Девочка защищает свою территорию». И я терпел. Я был слеп. Я думал, что моя любовь к дочери — это индульгенция, которая покроет все.
— Пап, ты правда собираешься на ней жениться? — спросила Яна через неделю после того скандала на кухне. Мы ехали в машине, она сидела на переднем сиденье, уткнувшись в телефон.
— Мы пока не говорили о свадьбе, — осторожно ответил я. — Но мне с ней хорошо. Разве ты не хочешь, чтобы я был счастлив?
— Хочу, — она подняла на меня свои большие серые глаза, так похожие на Олины. — Но не с ней. Она же… колхозница, пап. Продавщица цветов. А мама была переводчиком, она Кафку в оригинале читала. Как ты можешь после мамы спать с этой?
Меня передернуло.
— Яна, прекрати. Рита — талантливый дизайнер. И она добрый человек. Доброта важнее Кафки, поверь мне.
— Ну-ну, — хмыкнула дочь. — Посмотрим, какая она добрая, когда получит прописку.
— У нее есть своя квартира, — отрезал я.
— Ага, в Бирюлево? — съязвила Яна. — Пап, ты такой наивный. Мужикам за сорок всегда кажется, что их любят за красивые глаза. А на самом деле просто ищут шею поудобнее.
Я резко затормозил на светофоре.
— Кто тебя учит таким вещам? Твоя подружка Кристина?
— Жизнь, папа. Жизнь, — вздохнула она с пугающей взрослой интонацией. — Ты просто слепой. Ты не видишь, что она фальшивая насквозь. Но я тебе докажу.
— Не надо ничего доказывать, — попросил я. — Просто попробуй быть вежливой. Ради меня.
— Ради тебя, — эхом повторила она. — Хорошо, папочка. Ради тебя я попробую.
В тот момент я выдохнул с облегчением. Я подумал, что лед тронулся. Какой же я был идиот.
***
Перемирие длилось ровно три дня. Рита старалась изо всех сил. Она готовила Янины любимые блинчики (которые та демонстративно не ела, ссылаясь на диету), она купила ей модный свитшот. Рита клялась, что взяла тот самый размер, который Яна ей назвала, но вещь «случайно» оказалась мала и трещала по швам. Рита стояла красная от стыда, а Яна, едва сдерживая торжествующую улыбку, сокрушалась перед отцом: «Она даже не смотрит на меня, папа! Она думает, я все еще десятилетняя девочка! Ей плевать, как я выросла!»
А потом случилась катастрофа.
Я вернулся с работы пораньше, хотел сделать сюрприз. Вошел в квартиру и услышал крик. Не просто крик — визг.
Я влетел в гостиную. Посреди комнаты, на паркете, валялись осколки. Осколки той самой, огромной китайской вазы, которую Оля привезла из командировки в Пекин. Это была не просто ваза — это был семейный алтарь.
Яна сидела на диване, рыдая и прижимая к себе подушку. Рита стояла рядом, бледная как смерть, с веником в руках.
— Что здесь происходит? — мой голос прозвучал как гром.
— Папа! — Яна бросилась ко мне. — Папа, она ее разбила! Она специально! Я видела!
— Это неправда! — Рита шагнула вперед, роняя веник. — Илья, клянусь, я даже не подходила! Я просто протирала пыль на полке рядом, а Яна пробежала мимо и задела…
— Врешь! — заорала Яна, тыча в нее пальцем. — Ты всегда говорила, что эта ваза уродливая! Ты сказала вчера по телефону своей маме: «Эта рухлядь меня бесит, надо от нее избавиться»! Скажи, что не говорила!
Рита замерла. Она действительно говорила что-то подобное, я слышал краем уха, но это было в контексте «слишком громоздкая для этой комнаты».
— Я говорила про стиль, а не про то, что я ее разобью! — оправдывалась Рита, глядя на меня с мольбой. — Илья, ты же мне веришь? Зачем мне это?
Я смотрел на осколки. Это было все, что осталось от Олиного присутствия в гостиной. Мое сердце сжалось от боли и гнева. Я посмотрел на дочь — она тряслась в истерике, лицо красное, слезы градом.
— Зачем Яне разбивать любимую вазу матери? — медленно произнес я. — Это бессмысленно.
— Вот именно! — подхватила Яна. — Она ненавидит память о маме! Она хочет все здесь переделать! Папа, выгони ее! Пожалуйста! Я боюсь ее!
— Илья… — Рита подошла ко мне, протягивая руку. — Посмотри на меня. Ты же знаешь меня. Я не могла.
Я смотрел на нее и видел чужую женщину. Женщину, которая пришла в мой дом и принесла хаос. Женщину, из-за которой плачет мой ребенок. Женщину, которая назвала память о моей жене «рухлядью».
— Рита, — сказал я глухо. — Тебе лучше уйти.
— Что? — она отшатнулась, словно от удара.
— Уходи. Сейчас. Я не могу… Я не могу видеть это.
— Ты выгоняешь меня? — в ее глазах застыл ужас. — Из-за вазы? Ты веришь ей, а не мне?
— Я верю фактам! — сорвался я на крик. — Ваза разбита! Моя дочь в истерике! А ты… ты просто стояла рядом с веником! Уходи!
Рита молча посмотрела на меня. В этом взгляде было столько боли и разочарования, что мне захотелось провалиться сквозь землю. Но я стоял, обнимая рыдающую дочь, и чувствовал себя праведным защитником.
Рита развернулась и вышла в прихожую. Через минуту хлопнула входная дверь.
— Ну вот и всё, — всхлипнула Яна, мгновенно успокаиваясь и вытирая лицо рукавом. — Так будет лучше, пап. Мы вдвоем справимся. Нам никто не нужен.
***
Прошла неделя. Рита не звонила. Я тоже. Гордость и обида жгли меня изнутри. Я пытался убедить себя, что поступил правильно. Дети — это святое. Женщин может быть много, а дочь одна.
Но дом стал пустым. Яна ходила тихая, примерная. Готовила мне ужины (полуфабрикаты, конечно, но старалась), спрашивала, как дела на работе. Казалось бы, идиллия. Но меня не покидало ощущение липкой, гнетущей фальши.
Барон, мой пес, тосковал. Он лежал у двери и вздыхал, отказываясь от еды.
— Что, брат, скучаешь? — спрашивал я его, почесывая за ухом. — Я тоже скучаю. Но так надо.
В тот вечер я вернулся с работы раньше обычного. Голова раскалывалась от мигрени, и я мечтал только о тишине и темноте. Я вошел в квартиру бесшумно, не стал включать свет в прихожей. Барон лишь слабо вильнул хвостом, не вставая с коврика.
Проходя мимо комнаты дочери, я услышал ее смех. Звонкий, заливистый, настоящий. Я замер. За последние месяцы я забыл, как она смеется. Первым порывом было войти, обнять ее, разделить эту радость. Но я остановился, услышав голос Кристины, ее подруги. Видимо, они болтали по громкой связи или по видеочату. Дверь была приоткрыта, и полоска света падала на паркет.
— …Ну ты актриса, Янка! Оскар плачет! — восхищенно верещала Кристина из динамика. — И что, он реально поверил?
— А то! — голос дочери звучал самодовольно и даже жестоко. — Папа у меня лопух. Стоит ему про маму напомнить, он мозг отключает. Глаза стеклянные, руки трясутся. «Это память, это святое…» Тьфу.
Я прислонился к стене, чувствуя, как холодная штукатурка холодит разгоряченный лоб. Ноги стали ватными.
— А с кофтой вообще гениально вышло, — продолжала Яна. — Я ей специально сказала размер XS, типа я такая дюймовочка. Она, дура, повелась, купила. А я устроила истерику: «Ты меня ребенком считаешь!». Видела бы ты ее лицо! Красная, как помидор, оправдывается, чуть не плачет.
— Жестко ты с ней, — хихикнула подруга, но без осуждения.
— А нечего лезть! — голос Яны стал стальным. — Я же сказала: в этом доме хозяйка я. С вазой, конечно, риск был. Жалко ее немного, красивая была. Но зато эффект какой! Папаша ее выставил в две минуты. Теперь поскулит и успокоится. Никуда он от меня не денется.
Я стоял в темном коридоре, сжимая кулаки так, что ногти впивались в ладони. Меня трясло. Не от гнева. От ужаса.
Я вдруг увидел всё. Все эти месяцы. Мелкие пакости, намеки, манипуляции. Я увидел не бедную сиротку, тоскующую по матери, а расчетливого, циничного маленького монстра, которого я сам вырастил своей слепой любовью и чувством вины.
«Он же у меня лопух».
Я сполз по стене на пол. Перед глазами стояло лицо Риты в тот момент, когда я ее выгонял. Ее растерянный, убитый взгляд. «Илья, ты же меня знаешь».
А я не знал. Я не знал ни ее, ни свою дочь, ни себя самого.
***
Я сидел в темноте коридора еще минут десять, пока разговор в комнате не стих. Потом медленно поднялся. Головная боль прошла, уступив место ледяной ясности.
Я толкнул дверь в комнату дочери. Яна лежала на кровати с телефоном, болтая ногами. Увидев меня, она дернулась, телефон выпал из рук.
— Пап? — она побледнела, видимо, заметив мое лицо. — Ты… ты давно пришел? Почему так тихо?
Я молча прошел и сел на стул напротив нее.
— Я слышал, — сказал я тихо.
— Что слышал? — она попыталась включить привычную дурочку, но глаза забегали.
— Всё. Про «лопуха», про свитшот размера XS. И про вазу, — я говорил медленно, чеканя каждое слово. — «Риск был, но зато какой эффект», да?
Яна сжалась в комок. Она поняла: играть больше не перед кем. Зритель покинул зал.
— Ты шпионил за мной? — она попыталась перейти в нападение, но голос сорвался на визг.
— Нет. Я просто пришел домой. В свой дом, Яна. Который ты превратила в театр военных действий.
— Я защищала нас! — вдруг взвизгнула она, и слезы брызнули из глаз, на этот раз, кажется, настоящие. — Она тебе не нужна! Нам было хорошо вдвоем! Зачем она приперлась?
— Нам не было хорошо, Яна. Мы тонули в болоте, а она пыталась нас вытащить. А ты… — я покачал головой. — Ты ведешь себя не как дочь, а как эгоистичная стерва. И я виноват в этом не меньше тебя. Я слишком тебя жалел.
— И что теперь? — она смотрела на меня исподлобья, как загнанный волчонок. — Выгонишь меня? В детдом сдашь?
— Нет, — я вздохнул. — Ты моя дочь. Но так, как раньше, больше не будет. С этого дня — никаких поблажек. Ты сама убираешь свою комнату, ты извиняешься перед Ритой…
— Никогда! — крикнула она.
— …Ты извиняешься перед Ритой, — повторил я с нажимом. — Лично. Иначе ни копейки карманных денег, никакого интернета и нового телефона. И летние каникулы проведешь не в лагере на море, а у бабушки в деревне, на прополке грядок. Ты меня поняла?
Яна молчала, кусая губы. Она поняла, что «лопух» закончился.
— И еще, — я развернулся в дверях. — Я сейчас еду к ней. Если она меня простит — это чудо. Если нет — ты будешь видеть мое разочарование каждый день. Живи с этим.
***
На улице лил дождь — классика жанра. Я ехал к дому Риты, не зная, что скажу. Купить цветы? Банально. Упасть на колени? Пошло.
Я позвонил ей в домофон. Тишина. Еще раз.
— Кто? — голос был хриплым, словно она спала или плакала.
— Это я. Илья. Рита, открой, пожалуйста.
— Уходи, — ответила она. — Ваза не склеится, Илья.
— К черту вазу! — крикнул я в мокрый динамик. — Рита, я знаю правду. Я знаю, что это сделала Яна. Прости меня. Я был слепым идиотом.
Долгая пауза. Потом писк открываемой двери.
Я поднялся на пятый этаж без лифта, перепрыгивая через ступеньки. Она стояла в дверях, в том же халате цвета фуксии, без косметики, с опухшими глазами. Но для меня она была самой красивой женщиной на свете.
— Ты правда знаешь? — спросила она тихо.
— Знаю. Она призналась. Рита, я… я не знаю, как загладить вину. Я предал тебя, когда должен был защитить.
— Ты просто отец, — она грустно улыбнулась. — Ты любишь её. Это нормально.
— Любовь не должна делать человека идиотом, — я шагнул к ней и взял ее руки в свои. Они были холодными. — Я люблю тебя. И я не хочу тебя терять. Возвращайся. Пожалуйста.
— К ней? — она кивнула в сторону, имея в виду мой дом. — Она же меня со свету сживет.
— Не сживет. Мы поговорили. Правила изменились. Больше никакого террора. Я не позволю.
Рита смотрела на меня долго, изучая мое лицо. Потом вздохнула и уткнулась лбом мне в плечо.
— Ты дурак, Илья, — прошептала она. — Но я тоже дура. Я уже начала собирать вещи, чтобы уехать к маме в Саратов.
— Не надо в Саратов, — я прижал ее к себе, вдыхая запах ванили, который теперь смешался с запахом дождя. — Поехали домой. Барон не ест без тебя.
***
Возвращение было непростым. Яна встретила нас в прихожей, насупленная, с красными глазами.
— Привет, — буркнула она, глядя в пол.
— Привет, Яна, — спокойно ответила Рита. Она не лезла обниматься, не пыталась заигрывать. Она держала дистанцию.
— Я… это… — Яна мялась, теребя край футболки. Я выразительно кашлянул. — В общем, извини за вазу. И за все остальное. Я была неправа.
Это было сказано сквозь зубы, без искреннего раскаяния, но для Яны это был подвиг.
— Извинения приняты, — кивнула Рита. — Вазу твоей маме уже не вернуть. Но ты можешь исправить хотя бы это. — Она достала из сумки телефон и показала Яне фотографию осколков, которые я сохранил. — Найди мастера, который делает кинцуги. Это японская техника восстановления керамики золотом. Осколки превращаются в новое произведение, где трещины становятся частью красоты. Дорого. Долго. Но ты справишься, если захочешь.
Яна удивленно подняла глаза. Она ожидала лекций или приторного всепрощения, а получила задачу, которая требовала усилий, времени и денег из её собственного кармана.
— Договорились, — хмыкнула дочь после паузы. — Только где я возьму столько денег?
— Подработаешь летом, — спокойно сказал я. — У Лёвы в порту требуются помощники в кафе для моряков. Официантки. Три смены в неделю.
Яна поморщилась, но кивнула. Она поняла: торговаться бесполезно.
— А ты… — Яна с любопытством посмотрела на Риту. — Ты реально знаешь про кинцуги? Или нагуглила, чтобы умной выглядеть?
— Нагуглила, — честно призналась Рита, снимая пальто. — Пять минут назад, пока поднималась по лестнице. Но идея хорошая, согласись.
Яна фыркнула, но в этом звуке уже не было злобы. Скорее, уважение к достойному противнику.
Жизнь потекла по-новому. Это не была сказка, где все взялись за руки и запели. Были и стычки, и обиды, и закатывание глаз. Яна все еще проверяла границы, но теперь она знала: стена прочная. Я больше не был слепым. Я видел их обеих — и свою сложную, колючую дочь, и свою яркую, терпеливую женщину.
Через месяц, на мой день рождения, Яна подарила мне рисунок. На нем были мы втроем (и собака). Я, Рита (в нелепо ярком платье) и Яна. Мы стояли под зонтом, а вокруг падали с неба… вазы.
— Это концептуальное искусство, пап, тебе не понять, — сказала она, вручая подарок.
Я посмотрел на Риту. Она смеялась. Яна улыбалась, хоть и пыталась это скрыть. А я смотрел на них и думал, что прозрение — штука болезненная, но чертовски полезная. Иногда, чтобы увидеть настоящее счастье, нужно сначала разбить что-то ценное. Желательно, китайскую вазу.
Как вы считаете, должен ли был Илья наказать дочь строже, или в таких ситуациях важнее просто вернуть доверие и установить границы?
