Я резала огурцы, когда услышала шепот из дальней комнаты. Тихий, но такой злой, что нож замер на разделочной доске.
— Егорушка, ты посмотри на этот чек. Она что, ресторан открывает? Мы так с ней до нищеты дойдем, я тебе говорю.
Вода в кастрюле кипела. У меня внутри тоже.
— Сынок, я молчу, потому что не хочу тебя расстраивать. Но она жрет за троих, честное слово. Вчера креветки купила! Креветки! Мы что, миллионеры?
Егор промычал что-то невнятное. Он всегда так — звук вместо слов, лишь бы мать отстала.
Я выключила плиту. Положила нож. Посмотрела на сковородку с курицей, на салат, на хлеб. Все это я купила сегодня после двенадцатичасовой смены в магазине. Тащила три пакета пешком, потому что такси — лишние траты.
А Вера Игнатьевна сидела дома, смотрела сериалы и теперь учила сына, что я транжира.
Три года она живет в моей квартире. В той, что осталась от бабушки. Тогда Егор сказал: ненадолго, пока не закончат ремонт после аварии водопровода. Я поверила. Потом случайно узнала — трешку свою она давно сдает. Два года. Деньги с аренды плюс пенсия капают на счет, а она живет здесь. Ест мои продукты. За три года не купила даже пачки соли. Зато в ее комнате всегда есть дорогие шоколадные конфеты в вазочке.
Я открыла шкаф. Достала три тарелки. Большие, белые. На две положила курицу, гарнир, салат. Для себя и для Егора.
Третью поставила пустой. Перед местом Веры Игнатьевны.
Вера Игнатьевна вошла на кухню с видом королевы, выходящей к подданным. Села, оглядела стол. Лицо дернулось.
— Алина, а мне ты что, забыла положить?
Я посмотрела на нее спокойно.
— Нет. Это ваша порция.
— Что?!
— Пустая тарелка. Ровно столько, сколько вы принесли в этот дом за три года.
Она замерла. Потом резко потянулась к сковородке. Я перехватила ее руку.
— Не надо.
— Ты совсем очумела?!
— Наоборот. Впервые за три года я в своем уме.
Егор появился в дверном проеме. Застыл.
— Алина, что происходит?
Я достала из кармана фартука чек. Тот самый, о котором свекровь только что шептала ему. Развернула на столе.
— Вот. Двенадцать позиций. Хлеб, молоко, курица, овощи. Ваша мама считает, что я жру за троих и разоряю семью. Хочешь, посчитаем по-честному?
Вера Игнатьевна вскочила.
— Егор! Ты слышишь, как она со мной?!
— Я плачу за эту квартиру, — продолжила я, глядя на мужа. — Коммуналку, свет, воду, интернет. Все. Я покупаю еду. Каждый день. А ваша мама за три года не принесла ни рубля. Зато сейчас жаловалась тебе на креветки, которые я купила себе один раз за полгода.
— Я пожилой человек! — голос свекрови сорвался на визг. — Я не обязана тебя кормить!
— Тогда и я не обязана кормить вас.
Тишина. Я слышала, как Егор дышит — тяжело, будто поднимался по лестнице.
— Егорушка, — продолжила она, и голос стал тонким, жалобным.
— Неужели ты позволишь ей так со мной? Я твоя мать. Я тебя родила, выкормила, всю жизнь положила на тебя.
Егор молчал. Смотрел то на мать, то на меня. Я видела, как он сжимает кулаки.
— Егор, — сказала я тихо. — Три года я молчала. Потому что думала: он сам все видит, сам скажет. Но ты молчишь. Каждый раз, когда она при тебе намекает, что я трачу много, что я неправильно готовлю, что я вообще все делаю не так — ты молчишь. А она слышит твое молчание как согласие.
— Я… — начал он.
— Ты что? — я встала. — Ты не замечал? Или тебе просто удобнее делать вид?
Вера Игнатьевна схватила салфетку со стола, прижала к груди, будто защищалась.
— Егорушка, у меня сердце… Ты знаешь, мне нельзя нервничать…
— Мам, хватит, — вдруг сказал он.
Она замолчала. Посмотрела на него с таким изумлением, будто он ударил ее.
— Что ты сказал?
— Я сказал — хватит.
Он подошел к столу. Сел. Посмотрел на свекровь, и я впервые увидела в его глазах не страх, а что-то другое. Усталость. Злость. Стыд.
— Алина права. Мы живем в ее квартире. Едим ее продукты. А ты… ты час назад жаловалась мне на чек. Говорила, что она нас разоряет. При этом сама сдаешь трешку и не даешь ни копейки.
Вера Игнатьевна побледнела.
— Ты… ты знал?
— Конечно, знал. Я не дурак, мам. Просто не хотел ссоры. Думал, ты сама поймешь.
— Понять?! Что я должна понять?! Что я здесь лишняя?!
— Что ты здесь гостья, — ответила я. — И гости не учат хозяев, как тратить деньги.
Она схватила пустую тарелку, подняла, будто хотела швырнуть. Но остановилась. Поставила обратно. Медленно. Руки дрожали.
— Значит, так, — прошипела она. — Я запомню. Я все запомню.
Она вышла из кухни. Хлопнула дверью своей комнаты так, что задребезжали стекла в шкафу.
Егор сидел, уткнувшись взглядом в стол. Я опустилась на стул.
— Спасибо, — выдохнула я.
Он не ответил. Мы ели молча, и курица была уже не такой горячей, но я впервые за три года чувствовала, что могу дышать.
Утром на кухне горел свет. Я вышла — на столе лежала купюра и записка знакомым нажимистым почерком: «На продукты».
Я взяла деньги в руки, повертела. Вера Игнатьевна появилась в дверном проеме. Одетая, причесанная, с лицом, которое ничего не выражало.
— Доброе утро, — сказала она ровно.
— Доброе.
Она прошла к столу, налила себе воды. Я заваривала кофе и чувствовала, как напряжение висит в воздухе, густое, как дым.
— Я буду переводить за коммунальные, — произнесла свекровь, глядя в окно. — Скажешь, сколько моя часть.
Я кивнула.
Она допила воду, поставила стакан, встала. Прошла мимо меня, остановилась у двери.
— Я не прошу прощения, — сказала она, не оборачиваясь. — Но ты добилась своего.
И вышла.
Я стояла с туркой в руке и думала: это победа или просто перемирие?
Вечером Егор вернулся поздно. Сел рядом со мной на кухне. Вера Игнатьевна уже спала.
— Прости, — сказал он тихо.
— За что?
— За то, что молчал. Три года. Я видел, как ты устаешь, как тащишь все на себе. Но мне было проще отворачиваться. Проще делать вид, что все нормально.
Он смотрел на свои руки, сжимал пальцы.
— Я всю жизнь боялся ее расстроить. Она одна меня растила, отец ушел, когда мне было пять. Она работала на двух работах. И я… я привык думать, что я ей должен. Всегда. Что бы ни было.
— Ты должен, — ответила я. — Но не свою жизнь.
Он кивнул. Потянулся ко мне, обнял неловко, и я почувствовала, как что-то внутри наконец отпускает.
— Больше так не будет, — пробормотал он мне в плечо. — Обещаю.
Я не ответила. Просто сидела и слушала, как он дышит.
Прошло два дня. Вера Игнатьевна исправно платила свою долю. Не много — ровно треть от чека. Ела за общим столом молча. Не жаловалась, не шептала Егору, не смотрела на меня с упреком.
Но однажды вечером, когда я мыла посуду, она вошла на кухню. Постояла у двери.
— Ты хорошо готовишь, — сказала она неожиданно.
Я обернулась. Она смотрела на меня, и в глазах было что-то новое. Не любовь. Не дружба. Но уважение. Горькое, с трудом выдавленное, но настоящее.
— Спасибо, — ответила я.
Она кивнула и вышла.
Я стояла над раковиной с мокрыми руками и думала: может, мы никогда не станем близки. Может, она никогда не скажет «прости» вслух. Но я больше не чувствую себя прислугой в собственном доме.
А вечером я села на кухне одна, когда все легли спать. Достала ту самую пустую тарелку из шкафа. Повертела в руках.
И поставила обратно. На самое видное место.
Пусть стоит. Напоминанием. Не для свекрови. Для меня.
Что я могу сказать «нет». Что я могу защитить себя. Что я не обязана быть удобной и бесконечно терпеливой только потому, что я жена и невестка.
Халява закончилась. Вместе с ней закончилось мое молчание.
Я изменила свою жизнь одной пустой тарелкой. И теперь, каждый раз, когда сажусь за этот стол, я ем не из страха или долга. А потому что это мой дом. И я здесь хозяйка.
