— Чемодан не застегивается, потому что ты положил туда свой сварочный аппарат. Миша, мы едем на турбазу, а не восстанавливать цивилизацию после апокалипсиса.
Полина с усилием вдавила крышку старого, еще советского, но добротного чемодана. Молния, взвизгнув, поползла вперед, но на повороте застряла. Полина выпрямилась, отдула со лба непослушную челку и посмотрела на мужа. Михаил стоял у окна, глядя на серую московскую слякоть, которая в ноябре притворялась зимой. Он был похож на большой, надежный шкаф, который кто-то забыл переставить.
— Я не брал сварочный, — басом отозвался он, не оборачиваясь. — Это набор головок и домкрат. Там дорога — грунтовка. Если встанем, кто нас тащить будет? Лешие?
— Если мы встанем, мы вызовем трактор. А если мы не выедем через час, мы вообще никуда не попадем, потому что начнётся пятничная пробка, которая закончится только в понедельник.
Полина подошла к столу, сгребла в сумку зарядки, аптечку (где парацетамола было больше, чем еды) и посмотрела на телефон мужа. Тот лежал на тумбочке экраном вниз. Черный, молчаливый кирпич. Полина знала: этот покой ненадолго.
— Если твоя мать опять картинно заболеет перед нашим отпуском, я уеду одна, — пригрозила Михаилу жена. Голос её звучал ровно, без истеричных нот, но с той стальной вибрацией, которую Михаил научился различать еще на втором году брака. Это была не угроза-истерика, это был бизнес-план.
Михаил повернулся. В его глазах — цвета осенней воды — плескалась усталость.
— Поль, ну чего ты начинаешь? Она две недели молчала. Даже не звонила, когда я к ней за дрелью заезжал.
— Вот именно. Это затишье перед бурей. Она копит ману. Помнишь прошлый год? «Мишенька, у меня онемела левая пятка, это точно инсульт». Мы развернулись с полдороги до Питера. А у нее просто носок резинку передавил.
— Давление было сто восемьдесят, — буркнул Михаил, застегивая куртку.
— После того как она выпила три чашки кофе, чтобы нас дождаться в бодром состоянии умирания.
Телефон на тумбочке ожил. Он не зазвонил, он завибрировал, ползая по лакированной поверхности, как жук в агонии. На экране высветилось: «Мама».
Полина и Михаил переглянулись. В тишине квартиры этот звук был похож на сирену воздушной тревоги.
— Не бери, — сказала Полина. — Мы уже вышли. Нас нет. Мы в зоне радиомолчания.
— Поль, ну а вдруг правда? Ей семьдесят два.
— Ей семьдесят два года, сорок из которых она преподавала сценическое мастерство в культпросветучилище. Бери. Но помни: я завела машину.
Михаил вздохнул так, словно поднимал бетонную плиту, и провел пальцем по экрану.
— Да, мам.
Из трубки не донеслось ни звука. Только тяжелое, хриплое дыхание, какое бывает у загнанной лошади или у старого актера, играющего смерть короля Лира. Потом слабый, шелестящий голос:
— Миша… Сынок… Кажется, началось. Вода…
— Какая вода? — Михаил напрягся, спина его стала каменной. — Трубу прорвало?
— В легких… — прошелестело в ответ. — Булькает. И в груди… словно кол вбили. Осиновый. Я дверь… не закрыла. Чтобы МЧС не ломали… когда меня найдут.
Михаил закрыл глаза. Полина, стоявшая рядом и слышавшая каждое слово, молча взяла свой рюкзак.
— Мам, скорую вызвала?
— Зачем? — в голосе прорезались неожиданно звонкие, обиженные нотки, потом снова упавшие в шепот. — Чтобы они меня… в казенный дом? Нет. Я дома умру. Среди своих вещей. Только приезжай… бумаги надо… показать. Там, в серванте, за синей вазой…
Михаил отключил звонок. Посмотрел на жену.
— Едем, — коротко сказала Полина. — Но по моему сценарию…
В квартире Галины Петровны пахло не лекарствами и старостью, а дорогой пудрой «Красная Москва» и жареным луком. Тяжелые бархатные портьеры были задернуты, создавая в комнате вечные сумерки. На массивном диване, обложенная подушками, возлежала Галина Петровна. На лбу у неё лежало мокрое полотенце, свернутое безупречным тюрбаном.
Когда Михаил и Полина вошли, она даже не открыла глаз. Рука её безвольно свисала к полу, пальцы едва касались ворса ковра.
— Мам, — Михаил подошел ближе, присел на корточки. — Скорая едет. Я вызвал платную, через пять минут будут.
Глаза Галины Петровны распахнулись. В них не было мути умирания, зато был острый, цепкий блеск.
— Платную? Миша, ты с ума сошел? Это же бешеные деньги! Отмени сейчас же!
— Не отменю. У тебя отек легких, ты сказала. Это реанимация.
— Прошло, — быстро сказала она, садясь на диване. Полотенце съехало набок, придав ей вид лихого пирата. — Я выпила корвалол. Отпустило.
Полина стояла в дверях, прислонившись плечом к косяку. Она не сняла куртку.
— Галина Петровна, — сказала она спокойно. — Мы едем в Карелию. У нас бронь домика сгорает через шесть часов. Если вам лучше, мы поехали.
— Ты посмотри на неё! — свекровь театрально всплеснула руками, обращаясь к люстре. — У матери сердце рвется, а она про домик! Миша, ты видишь? Видишь, кого ты пригрел?
Михаил поднялся. Он был спокоен, но желваки на скулах ходили ходуном.
— Мам, что случилось на самом деле? Ты не больна. Ты дышишь ровно, цвет лица нормальный. Зачем ты нас дернула?
Галина Петровна поджала губы. Она поправила халат, одернула полу, разгладила несуществующую складку на одеяле.
— Мне нужно, чтобы ты остался. До завтра.
— Зачем?
— Ко мне придут люди.
— Какие люди? — Михаил нахмурился. — Свидетели Иеговы? Продавцы пылесосов?
— Серьезные люди. По поводу обмена.
— Какого еще обмена? — в унисон спросили Полина и Михаил.
Галина Петровна гордо вскинула подбородок.
— Я решила съехаться с вами. Ну, не совсем с вами. Я нашла вариант. Меняю свою трешку на две однушки. В одной буду жить я, а вторую будем сдавать, деньги вам. Но одна квартира в нашем районе, а вторая… в Новой Москве. Зато воздух!
— Мама, — Михаил говорил очень тихо. — Мы это обсуждали сто раз. Эта квартира — твой дом. Тебе не надо никуда ехать. И нам не нужны деньги от сдачи. С кем ты договорилась?
— С риелтором. Очень приличный молодой человек, Владик. Он сказал, что у меня уникальная планировка, за неё сейчас дают…
— Владик, — повторила Полина. — Галина Петровна, вы документы какие-то подписывали?
Свекровь замялась. Глаза её забегали.
— Ну… предварительный договор. О намерениях. Они сегодня придут смотреть квартиру окончательно и… за задатком.
— Кто за задатком? — не понял Михаил. — Если ты меняешь, то задаток тебе должны давать, а не ты.
— Нет, там сложная схема! — вспылила Галина Петровна. — Альтернативная сделка! Мне нужно внести аванс за ту квартиру в Новой Москве, чтобы она не ушла, пока мою продают! Владик сказал, это срочно, там очередь стоит!
Полина медленно выдохнула.
— Сколько?
— Что сколько?
— Сколько денег вы должны отдать Владику сегодня вечером?
— Триста тысяч. Это все мои сбережения, «гробовые»… Но это инвестиция!
Михаил потер переносицу.
— Мам, это развод.
— Опять ты за свое! Все кругом жулики, один ты умный! Владик чай пил на этой кухне, он мне фотографии своей семьи показывал!
— Мам, дай договор.
Галина Петровна скрестила руки на груди.
— Не дам. Ты порвешь. Ты не хочешь, чтобы мать жила достойно, на свежем воздухе. Ты хочешь ждать, пока я тут задохнусь выхлопными газами, чтобы квартиру потом целиком захапать!
Михаил замер. Полина увидела, как у него побелели крылья носа. Это было хуже крика. Он шагнул к матери, но остановился.
— Поль, — сказал он, не оборачиваясь. — Езжай.
— Что?
— Езжай на турбазу. Я не могу сейчас ехать. Если я уеду, она отдаст деньги, а завтра мы найдем её на улице. Или в этой Новой Москве в котловане.
— Миша, это манипуляция.
— Это не манипуляция, Поля. Это старость и глупость. Я должен остаться и встретить этого Владика. Езжай. Я приеду завтра к вечеру, как разберусь. Машину бери.
— А ты?
— А я на электричке доберусь. Или на блаблакаре. Езжай, Поль. Пожалуйста. Мне так будет спокойнее.
Полина смотрела на мужа. Она видела, что он не выбирает мать вместо неё. Он выбирает разгребать дерьмо, чтобы оно не залило их общую жизнь потом. Если свекровь потеряет квартиру, она придет жить к ним. И это будет конец всему.
— Хорошо, — сказала Полина. — Я еду. Но если завтра к ужину тебя не будет, я начну пить вино с инструктором по байдаркам.
— Договорились, — слабо улыбнулся Михаил…
Дорога была отвратительной, но Полина любила водить. Монотонный шум шин и мелькание мокрых елей успокаивали. Она включила аудиокнигу, но не слушала. Мысли крутились вокруг квартиры свекрови. Сталинка, высокие потолки, центр. Лакомый кусок. «Владики» кружили над такими старушками, как стервятники.
Она добралась до базы уже в темноте. Деревянный коттедж пах смолой и остывшей печью. Полина растопила камин, налила себе чаю и села на веранде, завернувшись в плед. Тишина была оглушительной.
Телефон молчал. Она отправила Мише сообщение: «Добралась. Жду отчета по операции «Ы»».
Ответ пришел через час: «Владик пришел не один. Сидим, пьем чай. Полицию пока не вызывал, справляюсь дипломатией».
Полина усмехнулась. Дипломатия Михаила обычно заключалась в том, что он молча смотрел на собеседника, пока тому не становилось неуютно. При его росте метр девяносто и ширине плеч это работало безотказно.
Утром она пошла гулять к озеру. Вода была черной, свинцовой. На берегу сидел рыбак, курил.
— Клюет? — спросила Полина просто так.
— Глухо, — ответил мужик. — Погода на слом идет. Снег будет.
Снег пошел в обед. Крупный, мокрый, он залеплял окна. Михаила не было. Телефон был вне зоны доступа. Полина почувствовала, как внутри начинает закипать холодная злость. Не на мужа. На ситуацию. На эту бесконечную липкую паутину, которую плела Галина Петровна.
В пять вечера к домику подъехала старая «Нива». Из неё вылез Михаил. Уставший, небритый, в грязных джинсах.
Полина вышла на крыльцо.
— Ты пешком шел? Где наша машина?
— Машина в сервисе в Клину. Генератор сдох. Пришлось ловить попутку.
Он поднялся на крыльцо, обнял жену. От него пахло табаком (хотя он не курил) и чужим дешевым одеколоном.
— Рассказывай, — скомандовала Полина, усаживая его у камина…
Михаил выпил полкружки горячего чая залпом.
— В общем, там цирк был. Пришел этот Владик. Щуплый такой, в костюмчике, глазки бегают. И с ним «юрист» — шкаф побольше меня, но тупой, как пробка. Мать сидит, как императрица, чай разливает. Деньги на столе в конверте лежат.
— И?
— Я выхожу из комнаты. Владик аж чаем поперхнулся. Начали мне втирать про выгодные инвестиции. Я взял договор почитать. Поль, там жесть. Это не договор купли-продажи. Это договор займа под залог недвижимости.
— Классика, — кивнула Полина.
— Да. Она берет у них триста тысяч якобы «на задаток», а в залог отдает квартиру. Проценты конские, срок — месяц. Не вернула — квартира их. А про Новую Москву там ни слова.
— Ты им объяснил, куда им идти?
— Я объяснил. Юрист пытался быковать. Сказал, что у них «все схвачено» и что бабушка сама их позвала. Пришлось применить… аргументацию.
Михаил потер костяшки правой руки. Слегка покрасневшие.
— Ты дрался?
— Нет. Я просто взял кочергу от камина — у матери там декоративный камин есть — и согнул её. Ну, она старая была, латунная, мягкая. Но на них впечатление произвело. Юрист сразу вспомнил, что утюг дома не выключил. Владик тоже заторопился.
— А Галина Петровна?
— А вот тут самое интересное. Когда они ушли, она устроила истерику. Кричала, что я разрушил её счастье. Что Владик — святой человек. Я полчаса слушал, потом пошел на кухню воды попить. Смотрю — а на холодильнике под магнитиком квитанция лежит. ЖКХ.
— Долг?
— Нет. Квитанция на другое имя. На какого-то Мамедова Р.А.
— Это кто?
— Я спросил мать. Она сначала молчала, потом призналась. Она, оказывается, полгода назад сдала комнату.
— Кому?! Она же одна живет!
— Вот именно. Сдала «хорошему мальчику», сыну подруги из Ессентуков. Мальчик приехал, пожил месяц, потом сказал, что ему надо брата привезти. Привез брата, потом дядю. Теперь там в маленькой комнате живут трое мужиков. Они торгуют на рынке сухофруктами.
— Подожди, — Полина потерла виски. — Я была у неё вчера. Там никого не было.
— Они днем на рынке. Приходят поздно, уходят рано. Мать их боится до ужаса. Они перестали платить три месяца назад. Сказали: «Бабуля, сиди тихо, а то мы скажем, что ты незаконно сдаешь, налоговая тебя посадит». И еще намекнули, что у них ключи от квартиры, и если она замки сменит, они вернутся и… в общем, напугали её.
— И она решила продать квартиру, чтобы от них сбежать?
— Именно. Она нашла этого Владика в газете, думала, он её спасет. Продаст квартиру вместе с жильцами, и она уедет. Гениальный план, достойный Наполеона.
Полина молчала, переваривая услышанное. Ситуация была не просто житейской, она была чудовищной в своей банальности. Одинокая старуха, загнанная в угол собственным страхом и глупостью, попадает из огня в полымя.
— И где сейчас эти… квартиранты? — тихо спросила Полина.
Михаил усмехнулся, но улыбка вышла кривой.
— Вещи их я собрал. В мешки для мусора. Выставил на лестничную клетку. Замки сменил — я поэтому к тебе долго не ехал, мастера ждал.
— А когда они вернутся?
— Я оставил записку. И свой номер телефона. И номер своего друга, Вадима, который в ОБЭПе работает. Думаю, не позвонят. Там товара у них в комнате было… коробки какие-то левые, без маркировки. Они больше боятся проверки, чем потери жилья.
— А мать?
— Мать… — Михаил махнул рукой. — Сидит, плачет. Говорит, что я тиран. Что выгнал «хороших людей», которые ей иногда хурму приносили.
Он замолчал, глядя на огонь.
— Поль, я устал. Я так чертовски устал быть взрослым для своей матери.
Полина подошла к нему сзади, обняла за широкие плечи, прижалась щекой к жесткой куртке.
— Ты не тиран, Миш. Ты просто… санитар леса.
— Я хочу просто жить, Поль. Строить дом, ездить с тобой в отпуск. А не воевать с ветряными мельницами и мошенниками. Почему она не может просто жить спокойно? Пенсия есть, мы помогаем. Чего ей не хватает?
— Драмы, — ответила Полина. — Ей не хватает сюжета. Ей скучно быть просто пенсионеркой. Ей нужно быть героиней трагедии, которую спасают, обманывают, преследуют. Ты же знаешь, в молодости она мечтала стать актрисой.
— Плохая актриса, — буркнул Михаил. — Переигрывает…
Телефон Михаила снова завибрировал. На этот раз звонил не контакт «Мама», а городской номер.
Михаил напрягся, взял трубку.
— Да?
Полина видела, как меняется его лицо. От усталости к удивлению, потом к мрачной решимости.
— Понял. Сейчас буду. Нет, я далеко. Жене передам. Да. Спасибо, Петрович.
Он положил трубку.
— Кто это?
— Сосед. Тот самый Петрович, с которым она десять лет не разговаривает, потому что он курит на балконе.
— Что случилось? Квартиранты вернулись и ломают дверь?
— Нет. Мать к нему пришла. С пирогом.
— С чем? — Полина чуть не выронила кружку.
— С пирогом. Купила в кулинарии. Пришла мириться. Сказала, что её сын — бандит, выгнал бедных студентов, отобрал у неё паспорт и держит в заложниках. Просит Петровича вызвать полицию, чтобы меня арестовали.
— Что?!
— Петрович, слава богу, мужик адекватный. И меня знает с детства. Он её чаем напоил, успокоил, а мне позвонил предупредить. Говорит, она там сидит, ест пирог и рассказывает, как я её в детстве бил погремушкой.
Полина села на пол рядом с креслом мужа и начала смеяться. Это был нервный, немного истеричный смех, но она не могла остановиться. Сквозь смех прорывались слезы.
— Бил… погремушкой… О боже…
Михаил посмотрел на неё, и уголки его губ тоже дрогнули. Через минуту они ржали в голос, пугая тишину деревянного дома. Это был смех очищения, смех над абсурдом жизни, который невозможно победить, можно только пережить.
— Знаешь, — сказала Полина, вытирая глаза. — А ведь я не уехала одна. Я ждала тебя.
— Я знаю, — кивнул Михаил. — Ты же у меня кремень.
— А с мамой что делать будем?
— Ничего, — твердо сказал Михаил. — Замки новые. Ключи только у меня и у неё. Квартирантов нет. Документы на квартиру я забрал с собой, лежат в бардачке (ну, то есть, теперь в твоем рюкзаке). Пусть сочиняет сказки для Петровича. Ему тоже скучно, пусть развлекаются. А мы здесь. У нас еще три дня.
Он притянул её к себе.
— И никакого телефона. Выключи его к чертям.
Полина достала телефон. На экране светилось новое сообщение от Галины Петровны:
«Мишенька, ты забыл у меня шапку. Тут холодает. И еще, Владик звонил, извинялся, сказал, что вышло недоразумение. Может, встретимся с ним еще раз? Он предлагает вариант в Химках…»
Полина молча нажала кнопку «Выключить питание». Экран погас.
— Ты права, — сказала она. — Если она опять заболеет, или найдет нового Владика, или выйдет замуж за инопланетянина… Это будет через три дня. А сейчас — у нас рыбалка.
За окном валил густой, белый снег, укрывая машину, лес и дорогу, отрезая их от большого мира, от сумасшедших родственников и нелепых проблем. В камине трещали дрова. Жизнь, во всей её корявой, неправильной красоте, продолжалась.
