Ольга с трудом поймала ритм, подставляя плечо тяжелой стеклянной двери супермаркета. Полиэтиленовый пакет с неудобной, впивающейся в ладони ручкой грозно хрустнул, но выдержал. Вторая сумка, матерчатая, оттягивала другую руку так, что плечо ныло тупой, однообразной болью. Она сделала шаг на улицу, и осенний ветер резко ударил по разгоряченному лицу, заставив вздрогнуть. От парадного до машины было всего метров пятьдесят, но они казались ей сейчас марафонской дистанцией.
«Лишь бы не порвался», — пронеслось в голове, и эта дурацкая, бытовая мысль почему-то вызвала горькую улыбку. Весь ее мир сейчас сузился до этих двух пакетов, набитых продуктами для маминого юбилея. Пятьдесят пять лет. Не круглая дата, но мама решила отметить с размахом. «Мы же должны собраться семьей, — сказала она тогда, глядя на Ольгу умоляющими глазами. — Только ты сможешь сделать все по-настоящему красиво. У тебя талант».
Талант. Ольга сгребла пакеты в багажник, придавив их коробкой с посудой, которую взяла у подруги, и тяжело опустилась на водительское место. Руки сами потянулись к зажиганию, а взгляд упал на распечатанный список, валявшийся на пассажирском сиденье. Лист был испещрен пометками, некоторые пункты вычеркнуты, другие подчеркнуты с яростью. Сыр, ветчина, красная икра, семга, оливки, маринованные артишоки… Мама любила, когда богато. «Не как у всех».
Ольга закрыла глаза, чувствуя, как накатывает волна усталости. Она только что отработала тяжелую смену в бухгалтерии, где квартальный отчет вымотал все нервы. Вместо того чтобы лежать в ванне с книжкой, она вот уже третий вечер подряд объезжала магазины в поисках «идеального» сыра и «того самого» вина, которое хвалил брат.
Она вспомнила, как неделю назад все они сидели в этой самой маминой квартире — она, мама Лариса, сестра Ирина с вечно уставшим видом и брат Костя, уже успевший оценить будущее меню. Именно тогда, под аккомпанемент общих восторгов, на нее и повесили организацию праздника.
— Оль, ты же у нас самый ответственный, — говорила мама, поглаживая ее по руке. — У Ирины дети маленькие, ей не до того. Костя с работой загружен. А у тебя рука легкая, все такое вкусное получается!
— Мы тебе обязательно поможем! — вторила ей Ирина, уткнувшись в телефон. — В день праздника я салаты быстренько соберу, не переживай.
«Быстренько соберу». Эти слова отозвались в памяти едким осадком. Ольга вздохнула, завела машину и, еще раз взглянув на список, решительно набрала номер сестры.
Трубку взяли не сразу. Послышались отдаленные детские крики, шум, а затем голос Ирины, вымученный и раздраженный.
— Да, Оль? Я сейчас, у Максима сопли, температурит, я с ума схожу.
— Привет, — Ольга попыталась звучать мягко. — Слушай, насчет субботы. Ты не могла бы взять на себя закуски? Хотя бы оливье и селедку под шубой. Я тебе все привезу, нарезанное, отварное, тебе только собрать. А то я тону в этих хлопотах, честно.
На другом конце провода повисло напряженное молчание.
— Оль, ты в своем уме? — фраза прозвучала так, будто Ольга попросила сестру полететь на Марс. — У меня ребенок болеет! Я не спала две ночи! У меня голова кругом. Да и Сережа сказал, что мы, возможно, вообще не сможем приехать, если у Макса температура не спадет. Какие салаты? Тебе же мама сказала, что ты у нас главная по кухне. Справляйся.
— Но Ира…
— Думай о маме! Ей же нужен праздник, а не наши разборки. Ладно, мне надо, Максим плачет. Пока.
Щелчок. И тишина. Ольга опустила телефон на колени. Она сидела в потушенной машине на холодном парковочном месте и смотрела в темное стекло, за которым проносились чужие, озабоченные жизни. «Главная по кухне». «Справляйся». Фразы, будто отпечатались на сетчатке.
Она медленно провела рукой по лбу. Перед глазами вдруг всплыло новое пальто, которое она примерила две недели назад. Светло-бежевое, из мягкой шерсти, сидевшее на ней идеально. Она даже почти не раздумывала, уже собиралась подойти к кассе, но потом зашла в ювелирный магазин и потратила эти деньги на изящную серебряную брошь для мамы. «Пальто подождет», — утешила себя тогда.
Вечер медленно опускался на город, зажигая в окнах огни. Ольга так и не смогла завести машину. Она просто сидела, глядя в одну точку, а в ушах звенела тишина, наступившая после разговора с сестрой.
«Ну хоть бы оценили, — промелькнула в голове последняя, отчаянная мысль перед тем, как она все же повернула ключ зажигания. — Хоть бы в этот раз… просто сказали спасибо».
Мотор ожил, заглушив собой все остальное. Оставалось только доехать до дома и разложить все это бесконечное продуктовое богатство по полкам. Завтра будет новый день, и готовка. Очень много готовки.
Три дня пролетели в сплошном кулинарном мареве. Квартира Ольги напоминала филиал кондитерского цеха: воздух был густой, сладкий и пряный, на всех свободных поверхностях стояли миски с маринадами, кастрюли с остывающими заготовками, а холодильник, забитый до отказа, с трудом закрывался, угрожаюшно гудя.
В пятницу, накануне юбилея, Ольга решила отвезти маме часть готового. Пирог с вишней, который та так любила, гигантский поросенок из песочного теста — на торт у нее уже не осталось сил — и несколько контейнеров с салатами, которые нужно было только заправить. Пусть порадуется заранее, увидит, какую красоту она, дочь, приготовила.
Она не стала звонить, решив сделать сюрприз. Подъехав к знакомому дому, она с трудом вытащила из машины сумку-холодильник и коробку с выпечкой. Подъем на пятый этаж дался тяжело, но на душе было светло. Несмотря на усталость, ее согревало предвкушение маминой радости, ее восхищенного: «Олечка, ты волшебница!»
Подойдя к двери, она уже потянулась было к звонку, но рука замерла в воздухе. Из-за двери доносились громкие, перекрывающие друг друга голоса. Значит, мама не одна. Ольга улыбнулась: отлично, пусть все оценят ее труд. Она хотела было поставить коробку на пол, чтобы нажать кнопку, когда ее имя, произнесенное с определенной интонацией, заставило ее замереть как вкопанную.
Голос был у брата Кости, густой, с легкой хрипотцой.
— Ну вот, Ольга как всегда все на себя взвалила, дура старательная. Небось, сейчас пашет на кухне, как лошадь.
В животе у Ольги похолодело. Сумка стала невыносимо тяжелой.
— А что? Удобно! — это был визгливый, узнаваемый голос Ирины. — Пусть готовит. У нее же личной жизни нет, мужчины на горизонте не видно, пусть делом полезным занимается. Зато мы все отлично проведем время.
Ольга невольно прижала ладонь к двери, как будто могла таким образом провалиться сквозь нее. Дышать стало трудно.
— Главное, чтобы стол был богатый, — раздался спокойный, властный голос матери. — А там хоть трава не расти. Вы уж потом, после торжества, быстренько все помойте, посуду уберите, чтобы мне одной не возиться. А то она, Ольга, наверняка свалится без сил, как в прошлый раз. Придется за ней еще ухаживать.
В ушах у Ольги зазвенело. Сердце колотилось где-то в горле, мешая сделать вдох. Она слышала, как Костя заливается смехом.
— Да ладно тебе, мам, мы ей поможем! Соберем остатки еды в контейнеры, пусть потом неделю доедает. Она же не побрезгует, экономная.
— Именно! — подхватила Ирина. — Зато нам не пришлось скидываться на кейтеринг. Сэкономили кучу денег. А она свое удовольствие получит — все равно любит возиться у плиты, как все одинокие старые девы.
Слово «дева» прозвучало особенно ядовито. Ольга медленно, очень медленно опустила сумку-холодильник на пол. Руки дрожали. Она смотрела на узор на маминой двери, который видела тысячи раз, и не узнавала его. Все внутри превратилось в ледяной, острый ком. В голове, снова и снова, стучало, как набат: «Дура старательная… Дура… Дура…»
Она не помнила, как спустилась по лестнице. Не чувствовала, как холодный ветер бьет по лицу. Она шла по улице, не видя ничего вокруг, сжимая в кармане ключи от машины до белизны в костяшках пальцев. Та самая фраза сестры жгла изнутри, как раскаленный штырь: «Удобно. Пусть готовит».
Она села в машину, захлопнула дверь и на несколько минут просто сидела в полной тишине, глядя в одну точку. А потом медленно, почти механически, завела двигатель и уехала, оставив у парадного ту самую сумку с пирогом и салатами, которую она с такой любовью везла. Теперь это было не нужно. Никому.
Ольга дошла до своей квартиры на автомате, не видя дороги. Рука сама нашла ключ в сумочке, щелкнула замком. Она вошла внутрь, и знакомое, уютное пространство, которое всегда было ее крепостью, сегодня казалось чужим. Воздух, все еще пропитанный сладковатым запахом ванили и корицы от вчерашней выпечки, внезапно вызвал у нее тошноту.
Она не стала включать свет в прихожей. Пройдя в гостиную, она опустилась на диван, ощутив, как по спине разливается ледяная слабость. Перед глазами снова и снова проплывало лицо матери — не то, которое должно было светиться от счастья при виде пирога, а другое — равнодушное, циничное, сказавшее: «Хоть трава не расти».
Слова, услышанные за дверью, были не просто обидными. Они были разоблачительными. Они срывали все покровы, обнажали ту правду, которую Ольга подсознательно чувствовала годами, но боялась себе признать: для своей семьи она была не любящей дочерью и сестрой, а удобным, бесплатным ресурсом. Обслугой с золотыми руками.
Тишина в квартире стала давить на уши. Она подняла голову и увидела на комоде ту самую серебряную брошь, купленную вместо пальто. Блеск металла в сумерках казался насмешкой.
И тогда что-то в ней окончательно перещелкнуло. Та самая усталость, что копилась годами, та боль от предательства самых близких людей, вдруг кристаллизовалась в холодную, обжигающую ярость. Это была не истерика, не слезы. Это была тихая, стальная решимость.
Она медленно поднялась с дивана, подошла к столу и взяла свой телефон. Рука не дрожала. Пальцы сами нашли номер матери в списке контактов. Она не стала придумывать речь. Все слова уже сложились сами, выплавленные в горниле того, что она услышала.
Трубку взяли почти сразу, как будто ждали.
— Ольга? — голос матери звучал спокойно, даже слегка раздраженно. — Ты где? Я тут жду, волнуюсь. Завтра праздник, а у тебя еще столько дел!
Ольга закрыла глаза на секунду, набравшись воздуха.
— Мама, — ее собственный голос прозвучал чужим, ровным и безжизненным. — Мне не каких гостей не надо.
На том конце воцарилась мгновенная тишина, полная недоумения.
— Что? Что ты несешь? Какие гости? О чем ты?
— Я сказала. Всё отменяется. Никакого праздника. Никакого застолья.
— Ольга, ты в своем уме? — голос Ларисы Петровны резко повысился, в нем зазвенела тревога и начинающаяся паника. — Что отменяется? Ты чего выдумала? Это же мой юбилей! Все приглашены, все приедут!
— Пусть не приезжают. Или приезжают. Мне все равно. Готовить я не буду. И у себя в доме никого не приму.
— Да как ты смеешь так со мной разговаривать! — в крике матери послышались слезы, но теперь Ольга понимала, что это были слезы злости, а не обиды. — Я твоя мать! Ты обязана! Мы все на тебя рассчитываем! Это позор! Что я людям скажу?
— Скажешь, что твоя дочь — дура старательная, — голос Ольги оставался ледяным. — И что у нее личной жизни нет, так пусть делом полезным занимается. Передай это всем. И ищи другую дуру для готовки на свой юбилей.
Она ясно услышала, как мама на том конце резко вздохнула, словно ее ударили. Послышались приглушенные всхлипы, явно рассчитанные на эффект.
— Олечка… родная… да что случилось? — голос стал плаксивым, заискивающим. — Кто тебя обидел? Это Ира что-то сказала? Костя? Не слушай их! Мы же семья! Мы тебя любим!
Слово «любим» прозвучало как последний, решающий удар по стеклянной стене, которая все это время отделяла Ольгу от правды. Стена рассыпалась.
— Всё отменяется, — повторила Ольга с прежней стальной твердостью. — Всё.
И она положила трубку. Не резко, не со злостью, а очень медленно и осознанно, как закручивают крышку на банке, в которую больше никогда не заглянут.
Затем она посмотрела на экран телефона, нашла в настройках пункт «Режим полета» и ткнула в него пальцем. Экран погас. В квартире воцарилась абсолютная, оглушительная тишина.
Она подошла к окну, сжала холодный подоконник ладонями и смотрела на зажигающиеся в сумерках окна напротив. Внутри не было ни злости, ни горя. Была только пустота и странное, непривычное чувство спокойствия. Сделанного шага. Первого шага через пропасть, которую годами рыли ее самые близкие люди.
Ночь прошла в странном, тревожном забытьи. Ольга не плакала. Она лежала в темноте, уставившись в потолок, и в голове у нее, словно на разбитом экране, прокручивались обрывки жизни. Вот она, пятнадцатилетняя, моет гору посуды после семейного ужина, пока Ира смотрит телевизор, а Костя гуляет с друзьями. Вот она отдает свою первую зарплату, чтобы купить маме хорошие туфли, а та лишь кивает: «Положи на полку». Вот она сутками сидит с больной матерью после операции, пока «занятые» сестра и брат навещают раз в неделю на пятнадцать минут. И всегда — благодарная улыбка Ольги, ее «ничего, я справлюсь», ее уверенность, что так и надо, что это и есть любовь.
Теперь эта уверенность лежала в руинах. И на их месте зияла пустота.
Утром она проснулась с тяжелой, свинцовой головой. Первым делом, еще не вставая с кровати, она потянулась к телефону, чтобы отключить режим полета. Старый, глупый рефлекс — проверить, не случилось ли чего.
Телефон ожил, и через секунду его начало буквально разрывать. Десятки пропущенных вызовов от мамы, Иры, Кости. Три звонка от незнакомого номера — вероятно, чей-то второй телефон. Сообщения в мессенджере изобиловали красными цифрами уведомлений.
Она не стала слушать голосовые. Вместо этого она открыла тот самый семейный чат, носивший пафосное название «Наша дружная семья». И замерла.
Сообщения понеслись чередой, как из пулемета.
Мама (22:47): Ольга, ты что себе позволяешь! Немедленно перезвони!
Костя (23:01): Оль, это шутка такая? Мама в истерике, у нее давление подскакивает. Ты доведешь ее до больницы!
Ирина (23:15): Да что за представление? Всем есть чем заняться, а ты тут нервы трассишь! Включи телефон сию секунду!
Мама (23:30): Олечка, родная моя, прости если что не так. Давай поговорим. Мы же все для тебя стараемся.
Ирина (00:05): Сколько можно тебя уговаривать? Ты испортила маме весь праздник! Она не спала всю ночь! Ты довольна?
Костя (00:20): А кто деньги за зал возвращать будет? Мы его арендовали, депозит внесли! Ты вернешь нам эти деньги? Или мы должны за твой срыв платить?
Мама (07:01): Дочь, я не понимаю, что происходит. Мы ждем гостей! Ты должна приехать и все приготовить. Это мой юбилей! Ты должна!
Ирина (07:15): Да бросьте вы с ней возиться! Она просто решила потупить, чтобы на нее внимание обратили. Ольга, хватит позорить семью! Возьми себя в руки и делай что должна!
Ольга медленно пролистывала эту палитру гнева, манипуляций и откровенного хамства. Каждое сообщение было как удар хлыста, но теперь он не причинял боли, а лишь укреплял ее в правильности выбора. Они не спрашивали «что случилось?», не пытались понять. Они требовали, обвиняли, ставили ультиматумы. Ее роль была предписана — «должна», и любое отклонение от сценария считалось преступлением.
Она увидела себя со стороны — загнанную лошадь, которую все привыкли погонять, и которая вдруг взбрыкнула. И все возмущались не тем, что лошадь устала, а тем, что она посмела нарушить их комфорт.
Она положила телефон на стол, встала и пошла варить кофе. Ритуал привычных действий — смолоть зерна, подогреть чашку, слить первую воду — успокаивал. Пока кофе готовился, она стояла у окна и пила стакан воды, глядя на просыпающийся город.
Завтрак прошел в тишине. Она мыла чашку, когда телефон снова завибрировал, настойчиво и зло. Это звонила Ирина.
Ольга вытерла руки, взяла телефон. Она не стала отвечать на звонок. Вместо этого она снова открыла чат. Пальцы сами легли на клавиатуру. Она не писала длинных оправданий. Не бросала обвинений. Она просто констатировала факт, глядя на забитый продуктами холодильник.
Ее сообщение появилось в чате, отсекая все предыдущие, как острый нож:
Ольга (08:41): Продукты я отдала в приют для бездомных. Они были благодарны. В отличие от вас.
Она не стала ждать ответа. Эмоциональный взрыв, который последовал бы, был ей уже неинтересен. Она нашла в настройках чата пункт «Покинуть группу» и без колебаний нажала на него.
Экран мигнул. Название «Наша дружная семья» исчезло. Наступила тишина.
Тишина длилась недолго. Минут через сорок, когда Ольга, собрав волю в кулак, пыталась сосредоточиться на простых бытовых делах — разобрать наконец-то сумку с продуктами, оставшуюся с того рокового вечера, — в квартире внезапно резко и настойчиво зазвенел домофон.
Ольга вздрогнула, сердце на мгновение ушло в пятки. Она подошла к панели, не поднимая трубку, и посмотрела на встроенный экран. На нем, искаженные широкоугольным объективом, были видны два знакомых лица. Ирина, с поджатыми губами и злыми глазами, и Костя, мрачный, сдвинув брови. Они смотрели прямо в камеру.
Ольга медленно отошла от двери. Она не собиралась никого впускать. Но они и не думали уходить. Через минуту раздался оглушительный, яростный стук в дверь. Не звонок, а именно стук — тяжелый, мужской, полный угрозы.
— Ольга! Открывай! Я знаю, что ты дома! — это был голос Кости, глухой и громкий, разносящийся по всей лестничной клетке.
Ольга сжала кулаки, чувствуя, как по телу разливается адреналин. Она подошла к двери, но не стала открывать замок.
— Уходите, — сказала она, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Я не буду с вами разговаривать.
— Как это «не буду»? — взвизгнула Ирина. — Ты в своем уме? Ты что, маму в гроб уложить хочешь? У нее давление за двести! Открывай немедленно, мы должны поговорить!
Ольга прислонилась лбом к прохладной деревянной поверхности двери.
— Мы все уже сказали друг другу. Вчера. Вы — за дверью у мамы, я — здесь. Всё ясно.
— Что ты несешь? Какая дверь? — Костя снова ударил кулаком по косяку. Дверь задрожала. — Открывай, труба! Или мы ее сейчас вышибим!
В соседней квартире послышались осторожные шаги, потом щелчок замка. Кто-то выглянул. Ольга слышала приглушенный шепот.
— Видите? — голос Ирии стал громче, рассчитанным на публику. — Видите, как она с родней поступает? Мать чуть не умерла, а она дверь не открывает! Мы просто поговорить хотим!
— Ольга, — снова заговорил Костя, уже тише, но с неподдельной злобой. — Давай без сцен. Мы семья. Вся эта дурацкая история — просто недоразумение. Открывай, обсудим, как будем исправлять ситуацию. Маме нужен праздник.
— Наймите кейтеринг, — холодно ответила Ольга. — Или пусть Ира готовит. У нее, как я помню, дети уже выздоровели.
— Да как ты смеешь! — Ирина снова взорвалась. — Я тебе не служанка! Ты всегда всё делала, а сейчас что, звездой решила стать? Выше всех? Мы тебе не нужны, да? Ну так и скажи!
— Вы мне не нужны в том виде, в котором вы есть, — проговорила Ольга, и в ее голосе впервые зазвучала усталая горечь. — Вам нужна была повариха и уборщица. Теперь ищите другую.
— Кончай позориться! — зарычал Костя. — Открывай, кому сказал! Или я сейчас участкового вызову! Скажу, что ты там, не дай бог, с собой что-то сделала!
Эта новая низость на мгновение оставила Ольгу без дыхания. Они готовы были на всё, лишь бы сохранить свой уютный мирок, где она — бессловесная исполнительница их прихотей.
— Нет, — тихо сказала она. Потом повторила громче, обращаясь уже не только к ним, но и ко всей своей прошлой жизни: — Нет.
Она отступила от двери, достала из кармана телефон. Пальцы сами нашли номер службы спасения.
— Алло? — сказала она, глядя в стену и отчетливо выговаривая слова, чтобы было слышно и за дверью. — Дежурный? Доброе утро. Я хочу сообщить о нарушении общественного порядка. Ко мне в квартиру ломятся люди, угрожают, стучат в дверь. Адрес…
Она назвала адрес, не повышая голоса.
За дверью наступила мертвая тишина. Слышно было только тяжелое, свистящее дыхание Кости.
— Ты… ты что, серьезно? — прошипела Ирина, уже без прежней уверенности.
— Абсолютно, — ответила Ольга, не подходя к двери. — Полиция уже вызвана. Если вы не уйдете к ее приезду, разберетесь с ними. А я с вами больше не разговариваю. Вообще.
Она положила трубку. Секунду, другую, за дверью царило гробовое молчание. Потом послышались сдавленные, яростные ругательства Кости, шепот Ирины: «Костя, пошли, она сумасшедшая…» И неспешные, отступающие шаги по лестничной площадке.
Ольга неподвижно стояла посреди прихожей, слушая, как стихают эти шаги. Она не чувствовала победы. Она чувствовала лишь ледяное, тоскливое опустошение. Война была объявлена открыто. И обратного пути уже не было.
Суббота, день юбилея, прошел для Ольги в странной, зыбкой прострации. Она не отвечала на звонки, не подходила к телефону. Она занималась бессмысленными, монотонными делами: перебирала старые вещи на антресолях, пересаживала цветы, смотрела в окно. Время от времени по телу пробегала мелкая дрожь — словно отголосок мощного взрыва, эпицентр которого находился далеко, но ударная волна все еще достигала ее.
Она пыталась не думать о том, что происходит сейчас в маминой квартире. Но мысли возвращались снова и снова, как навязчивая мелодия. Вот они сидят, нарядные, голодные, ждут ее появления с кастрюлями и салатниками. Вот мама, бледная, с платком в руке, пытается что-то объяснить гостям. Вот Костя звонит ей в сотый раз, его лицо искажено злобой.
Ближе к вечеру, когда напряжение внутри стало невыносимым, зазвонил ее стационарный телефон, тот самый, что висел на кухне и давно уже считался реликтом. Номер был знакомый — подруга Лена, с которой они общались со школы и которая не была вхожа в их семейные разборки.
Ольга глубоко вздохнула и подняла трубку.
— Алло, Лен?
— Оль! Ну, ты даешь! — в трубке послышался смех, сдержанный, но искренний. — Я только оттуда. От твоей мамаши. С юбилея.
Ольга сжала трубку так, что пальцы побелели.
— И… как? — с трудом выдавила она.
— Как? Помимо нас, человек пять, наверное. Сидят такие надутые. На столе… о, боже… пицца с ананасами, какая-то доширачка в мисках, нарезка магазинная и… — Лена снова рассмеялась, — и торт «Прага» из соседней «Пятерочки». Явно не твоего производства.
Ольга медленно опустилась на стул. Она представляла провал, но не настолько.
— Мама?
— А мама твоя ходит как в воду опущенная. Глаза красные, нос распух. То плачет в кулачок, то пытается гостям улыбаться. Сказала, что ты внезапно заболела. Но все, конечно, все понимают. Шепчутся по углам. Ира с Kostей все время на телефонах, друг с другом не разговаривают, только шипят, как кошки.
Лена помолчала, давая Ольге переварить услышанное.
— Самое забавное, — продолжила она, — это попытка Кости сделать шашлык. Ты же знаешь, они в зале сняли? Ну, так там есть маленькая терраска. Он туда какой-то мангал электрический притащил. Так от него дым, Оль, столбом! Сработала пожарная сигнализация на всю улицу! Администрация чуть с ума не сошла, чуть не выгнала их. Все гости высыпали на улицу, кашляют, машут руками. Прямо как в плохом кино.
Ольга слушала, и поначалу ее переполняло горькое, ядовитое чувство справедливости. «Так вам и надо!» Но постепенно его сменила какая-то пустота. Это было не торжество возмездия, а жалкое зрелище. Картина того, как без нее, «дуры старательной», их идеальный мирок рассыпался в пыль, оказавшись картонным.
— Ну что, — сказала Лена, прерывая ее мысли. — Поздравляю, ты вырвалась. Они получили по заслугам. Праздник, можно сказать, удался.
— Спасибо, что позвонила, — тихо сказала Ольга.
— Всегда пожалуйста. Оль, держись. Ты права. Они сожрали бы тебя с потрохами. А теперь… — Лена снова сделала драматическую паузу, — теперь они в ярости. Будь осторожна.
— Что еще?
— Ира, когда мы уже прощались, пробормотала что-то вроде «ну теперь она у нас в завещании не значится, можешь ей передать». Серьезно. Так и сказала. Думают, тебя этим напугают.
Ольга тихо покачала головой. Даже сейчас, в полном крахе, они не пытались понять, а лишь искали новые рычаги давления. Завещание. Как будто ее когда-то интересовали мамины пожитки.
— Меня это не волнует, Лен.
— Я так и поняла. Ладно, не буду тебя грузить. Отдыхай, герой. Ты сегодня выиграла войну.
Ольга положила трубку. Войну? Нет. Она просто вышла с поля боя, которое никогда не выбирала. И наблюдала со стороны, как противник, оставшись без мишени, начал стрелять по своим.
Она подошла к окну. На улице уже темнело. Где-то там, в другом конце города, затухал ее срывом жалкий, кустарный праздник. А здесь, в тишине ее квартиры, пахло свежей землей из-под пересаженных цветов и покоем. Горьким, выстраданным, но покоем.
Воскресенье принесло с собой тяжелое, липкое похмелье после вчерашних эмоций. Ольга чувствовала себя выжатой и опустошенной. Веселье подруги не смогло до конца развеять мрачную тень, накрывшую ее. Слова о завещании, которые должны были быть угрозой, вызывали лишь горькую усмешку. Какая разница, что кому достанется? Ей была нужна не мамина квартира, а мамина любовь. Та самая, которой, как теперь выяснилось, никогда и не было.
Она решила навести порядок в своем комоде, в ящике, куда годами скидывала разные важные мелочи. Разбирая старые фотографии, гарантийные талоны на давно сломавшуюся технику и прочий хлам, она наткнулась на плотную папку с надписью «Документы». Механически она открыла ее.
Свидетельства о рождении, старый трудовой договор, полис страхования… И тут ее пальцы наткнулись на сложенный вчетверо лист бумаги с маминым размашистым почерком. Она развернула его. И замерла.
«Я, Лариса Николаевна Вешнякова, взяла в долг у своей дочери, Ольги Сергеевны Вешняковой, сумму в размере 150 000 (ста пятидесяти тысяч) рублей для проведения платной операции на позвоночнике. Обязуюсь вернуть деньги в полном объеме в течение двух лет с момента подписания».
Внизу стояла дата — пять с лишним лет назад — и подпись матери. Рядом — ее собственная, свидетельская подпись Кости, который тогда формально подтвердил сделку.
Ольга опустилась на пол, прислонившись к комоду. Она совсем забыла про эту расписку. Тогда, пять лет назад, мама умоляла, плакала, говорила о невыносимых болях, о том, что государственная очередь тянется годами. Ольга, не раздумывая, сняла все свои скромные накопления, собранные на отпуск. Она помнила, как Костя, подписывая бумагу, бурчал: «Какие формальности между родными?» Но Ольга настояла — интуитивно, для порядка.
Мама, разумеется, деньги не вернула. Сначала ссылалась на восстановление, потом на мелкие долги, потом просто перестала поднимать эту тему. А Ольга, воспитанная в убеждении, что «деньги между близкими — последнее дело», постепенно и сама стала забывать. Считала это своим вкладом в благополучие семьи. Еще одной жертвой на алтарь «любви».
И сейчас, держа в руках этот листок, она видела все с абсолютно иной точки зрения. Это не была жертва. Это было циничное использование. Они взяли у нее крупную сумму, зная, что она не посмеет потребовать назад. Они пользовались ее добротой, ее чувством долга. А потом, за год до этого юбилея, мама сделала дорогой ремонт в квартире. Ирина купила новую машину. Костя ездил с семьей в Турцию. И никто не вспомнил о долге.
Внутри нее что-то щелкнуло. Окончательно и бесповоротно. Если они играют по таким правилам, она готова присоединиться.
Она нашла в интернете сайт юридической клиники, которая предоставляла бесплатные первичные консультации. Записалась на ближайшее время — на понедельник, на 10 утра.
Консультация длилась недолго. Молодая, серьезная женщина-юрист по имени Алина внимательно изучила расписку.
— Расписка действительна, — заключила она, откладывая листок. — Сумма, сроки возврата, подписи сторон, подпись свидетеля. Все правильно оформлено. Срок исковой давности — три года. Он не истек, так как вы можете доказать, что в течение этого периода предпринимали попытки вернуть долг в устной форме.
— Я… не предпринимала, — честно призналась Ольга.
Юрист мягко улыбнулась.
— Ничего страшного. Сам факт наличия такого долга и отсутствие его возврата является основанием. Вы имеете полное право подать иск в суд о взыскании денежной суммы. С большой долей вероятности, суд его удовлетворит. Рекомендую для начала направить официальную досудебную претензию — заказным письмом с уведомлением о вручении. Это стандартная процедура. У вас есть три дня на раздумья.
У Ольги не было ни одного. Она вышла из здания юридической клиники, сжимая в руке папку с распиской и памяткой, которую ей дали. Солнце светило ярко, и мир вокруг казался необычайно четким, почти стерильным. Она не чувствовала злости. Только холодную, выверенную решимость.
В тот же день, следуя инструкциям, она напечатала короткое и сухое требование о возврате долга в соответствии с распиской, указав расчетный счет для перевода. Она вложила копию расписки в конверт, адресовала его матери и отправила на почте, попросив уведомление о вручении.
Сотрудник почты протянул ей чек. Ольга взяла его и вышла на улицу. Она стояла на ступеньках почтового отделения, глядя на клочок бумаги в руке. Это был не просто чек. Это был ее билет из мира, где ею пользовались, в мир, где с ней считались. Пусть даже этот мир приходилось брать штурмом, с помощью судов и заказных писем.
Она сделала глубокий вдох. Впервые за много дней ее дыхание было ровным и спокойным. Ход сделан. Осталось дождаться ответа.
Уведомление о вручении письма пришло через два дня. Ольга молча посмотрела на него в почтовом приложении, затем закрыла программу. Ход был сделан. Теперь оставалось ждать.
Она ждала звонка от адвоката, нового витка агрессии в виде смс или звонков. Но вместо этого в четверг вечером раздался тихий, почти несмелый стук в дверь. Не в звонок домофона, а именно в дверь ее квартиры. Такой стук мог принадлежать только одному человеку.
Ольга подошла к глазку. В полумраке освещенной лампочкой площадки стояла мать. Одна. Без Ирины, без Кости. Она казалась постаревшей на десять лет; плечи были ссутулены, в руках она сжимала сумочку, прижимая ее к себе, как щит.
Ольга медленно отодвинула цепочку и открыла дверь. Она не говорила «заходи», просто отступила назад, давая пространство.
Лариса Николаевна несмело переступила порог. Ее взгляд скользнул по чистой, спокойной прихожей, по цветам на подоконнике, будто ища следы апокалипсиса, который, по ее мнению, здесь должен был твориться. Но здесь царил порядок.
— Оль… — голос ее сорвался, звучал хрипло и несчастно. — Я получила твое письмо.
Ольга молча кивнула, указывая рукой в сторону гостиной. Она сама села в кресло, оставив матери диван. Такая простая расстановка сил — хозяйка и гостья — говорила сама за себя.
Лариса Николаевна опустилась на край дивана, не снимая пальто.
— Как ты могла? — прошептала она, и в ее глазах стояли настоящие, не наигранные слезы. — Письмо… как чужой… Суд… Дочь подает в суд на родную мать? Ты хочешь, чтобы я на улице оказалась? Чтобы мне квартиру пришлось продавать? Это же конец!
Ольга смотрела на нее, и впервые за многие дни не чувствовала ни гнева, ни злорадства. Лишь усталую, бесконечную печаль.
— Я не хочу, чтобы ты продавала квартиру, мама. Я хочу, чтобы ты вернула мне мой долг. Деньги, которые я отдала тебе на операцию, пока ты тратила свои на ремонт и на внуков. Деньги, о которых ты предпочла забыть.
— Но мы же семья! — женщина всплеснула руками, и в этом жесте была вся ее извечная, удобная для нее правда. — Разве можно между родными людьми так? Из-за денег?
— Для вас я перестала быть родным человеком, как только отказалась быть вашей прислугой, — голос Ольги был тихим, но каждое слово падало, как камень. — Вы сами это доказали. Вы не семья. Вы — круг пользователей. А я больше не хочу быть тем, кем вы меня назначили. Ни бесплатной кухаркой, ни безотказной сиделкой, ни молчаливым кредитором.
Лариса Николаевна смотрела на нее с каким-то животным страхом, будто видя ее впервые.
— Что с тобой случилось? Кто ты такая? — прошептала она.
— Я та, кого вы сами создали. Та, кого годами унижали, обесценивали и использовали. И я больше не могу и не хочу это терпеть.
Ольга сделала паузу, глядя в побелевшее лицо матери.
— Я готова отозвать иск. Не сейчас, а когда получу свои деньги. И я готова забыть этот разговор. Но при одном условии.
— Каком? — в голосе матери послышалась робкая надежда.
— Вы все — ты, Ира, Костя — оставляете меня в покое. Полностью и навсегда. Никаких звонков с просьбами, никаких визитов, никаких упреков. Вы вычеркиваете меня из своей жизни, как я вычеркиваю вас из своей. Мы становимся чужими людьми. И это — самый большой подарок, который вы можете мне сделать.
В комнате повисла тишина. Лариса Николаевна сидела, не двигаясь, и по ее щекам медленно текли слезы. Она ждала уговоров, истерик, просьб о прощении. Она была готова к скандалу. Но она не была готова к этому холодному, безэмоциональному ультиматуму, в котором была лишь уставшая, окончательная правда.
— Я… я поговорю с ними, — с трудом выговорила она, поднимаясь. Она не стала проситься остаться, не попросила чаю. Она поняла, что все мосты сожжены.
Ольга молча проводила ее до двери. Та вышла, не оборачиваясь, и ее шаги медленно затихли внизу.
Ольга закрыла дверь, повернула ключ и прислонилась к косяку. В квартире снова была тишина. Но теперь это была не пустота, а мир. Тяжелый, купленный дорогой ценой, но мир. Ей было и грустно, и спокойно. Горько — за ту любовь, которой не было. И спокойно — за ту свободу, которая наконец-то началась.
Она подошла к окну, за которым горели огни большого, чужого города. Она смотрела на них, и впервые за долгие годы думала не о том, что она должна другим, а о том, что она может сделать для себя. Это было страшновато. И бесконечно правильно.
