Запах валерьянки в коридоре стоял такой густой, хоть топор вешай. Раньше наша квартира пахла свежемолотым кофе и мандаринами, а последние три месяца — исключительно лекарствами и тяжелым, сладковатым парфюмом «Красная Москва», который так любила Галина Петровна. Этот запах въелся в обои, в шторы, даже в мою одежду. Я стояла в прихожей, сжимая в руке ключи до боли в ладони, и не хотела разуваться. Из кухни доносился звон посуды — моей посуды, которую трогать было строго запрещено, — и приглушенный, назидательный голос свекрови, вещающий что-то моему мужу.
Олежка, мой муж, сидел за столом, ссутулившись, как побитый школьник, которого оставили после уроков. Ему тридцать пять, у него густая борода и руководящая должность в крупной логистической фирме, но рядом с мамой он мгновенно превращался в провинившегося семиклассника, забывшего сменку.
— Леночка пришла, — пропела Галина Петровна, даже не повернув головы. Она стояла у плиты в моем фартуке и с энтузиазмом помешивала что-то в моей любимой кастрюле с антипригарным покрытием железной ложкой.
Звук металла, скребущего по тефлону, отозвался зубной болью где-то в виске. Я поморщилась.
— Галина Петровна, я же просила брать деревянную или силиконовую лопатку, — устало сказала я, ставя сумку на стул. — И добрый вечер.
— Ой, да брось ты, вечно ты выдумываешь, — отмахнулась она, продолжая скрести дно кастрюли. — Покрытие это все — химия сплошная, яд. Раньше на чугуне жарили, и никто от рака не помирал, все здоровые были. Садись давай, я борщ сварила. Настоящий, на мозговой косточке. Тот суп-пюре из брокколи, что ты вчера делала, Олег есть не стал. Мужику мясо нужно, сила, а не тертая трава.
Олег виновато поднял глаза. В его тарелке дымился наваристый, жирный борщ, в котором плавали огромные куски сала. Я знала, что через час у него будет дикая изжога, о которой он промолчит и выпьет таблетку тайком, лишь бы не обидеть маму.
История эта началась до банального просто. У Галины Петровны в квартире якобы «потекли трубы», потом «начали менять весь стояк», а потом выяснилось, что ей просто страшно ночевать одной, потому что давление скачет и погода меняется. «Всего на недельку, Леночка, пока мастера все наладят, потерпите старуху», — говорила она, заезжая к нам с двумя огромными чемоданами и тремя коробками рассады.
Квартира эта — моя. Двушка, доставшаяся от бабушки, в которую я вложила всю душу и все накопления еще до брака. Я сама выбирала плитку, сама красила стены в светлые тона, мечтая о минимализме и воздухе. Теперь же воздух был спертым, а каждый свободный угол заставлен какими-то баулами, стопками старых журналов «Здоровье» за 1985 год и баночками с чайным грибом, похожим на медузу.
Неделя растянулась на месяц. Потом на два. Ремонт у свекрови мистическим образом замер — то бригада запила, то материалы подорожали, — зато ее активность в нашем доме росла в геометрической прогрессии. Сначала она просто готовила, критикуя мои диетические блюда. Потом начала перекладывать вещи в шкафах («Я сложила полотенца по цветам и размеру, а то у тебя бардак, ничего не найдешь»). А вчера я не нашла свой дорогой увлажняющий крем для лица, обнаружив его в мусорном ведре. «Он просрочен, деточка, там цифры какие-то странные, я о твоей коже забочусь, еще прыщи пойдут». Крем был куплен неделю назад за пять тысяч рублей, и цифры означали дату производства, а не окончания срока годности.
— Спасибо, я не голодна, пообедала на работе, — ответила я, проходя к чайнику и стараясь не смотреть на жирные пятна на плите.
— Вот поэтому ты такая бледная, кожа да кости, — тяжко вздохнула свекровь, усаживаясь напротив сына и подпирая щеку рукой. Взгляд ее стал оценивающим и жалостливым одновременно. — Женщина должна быть в теле, тогда и детей рожать легче, и мужу приятнее обнять. А вы все тянете. Олег, ну скажи ей. Тебе наследник нужен, продолжатель фамилии, а не карьеристка с ноутбуком.
— Мам, мы сами разберемся, тема закрыта, — тихо, но с ноткой раздражения буркнул Олег, ковыряя ложкой в тарелке.
— Сами они разберутся, — передразнила она его тонким голосом. — Три года живете, а толку? Ни котенка, ни ребенка. Я вот тут подумала, пока борщ варила: может, мне в маленькую комнату переехать? Там светлее, солнце с утра. А вы в большую переберетесь. И детскую там сделаете, место позволяет кроватку поставить.
Я замерла с чашкой в руке, вода перелилась через край, но я даже не почувствовала ожога. Маленькая комната была моим кабинетом. Я работаю удаленно, занимаюсь дизайном, мне нужна абсолютная тишина, хороший свет и мое личное пространство. Галина Петровна сейчас спала в гостиной на раскладном диване, но, видимо, диван перестал устраивать её царственную особу.
— Галина Петровна, маленькая комната — это мой рабочий кабинет, — твердо сказала я, ставя чашку на стол и глядя ей прямо в глаза. — Там стоит мое оборудование. И переездов не будет. А ремонт у вас когда заканчивается? Мастера что говорят, есть сроки?
Свекровь картинно схватилась за сердце. Лицо ее мгновенно приняло страдальческое выражение мученицы, которую ведут на эшафот. Она умела менять маски быстрее, чем хамелеон цвет.
— Вот, Олег, слышишь? — прошептала она дрожащим голосом, обращаясь к сыну. — Гонит мать. Родную мать на улицу гонит. Я ей борщи, я ей уют создаю, пыль вытираю, а она… «Когда съедешь?». Да не нужно мне ничего, я же для вас стараюсь, дура старая. Помру скоро, квартира моя вам останется, сдавать будете, деньги лопатой грести. А мне всего-то и нужно сейчас — уголок теплый да слово доброе перед смертью.
Олег бросил на меня укоризненный, умоляющий взгляд.
— Лен, ну зачем ты так резко? Мама же просто спросила, предложила вариант. Ей на диване спина болит.
Внутри меня что-то щелкнуло. Тонкая струна терпения, натянутая до предела за эти бесконечные месяцы, лопнула с оглушительным звоном. Я поняла, что если сейчас начну оправдываться, то проиграю. Я молча вышла из кухни, зашла в спальню и плотно закрыла дверь. Но слышимость в наших панельных домах отличная, да и Галина Петровна не старалась говорить тише.
— Видишь, сынок? — доносился ее громкий шепот. — Она меня ненавидит. Она и тебя против меня настраивает. Эгоистка махровая. Квартирой своей кичится, попрекает куском хлеба. А что квартира? Стены бетонные! Главное — душа. А души у нее нет, черствая она. Не пара она тебе, Олежек, ох не пара.
Я сидела на кровати, обхватив голову руками, и смотрела на нашу свадебную фотографию на стене. Мы там такие счастливые, беззаботные. И одни. Без «третьего лишнего» с поварешкой, гипертонией и непрошеными советами.
Следующие три дня прошли в состоянии холодной позиционной войны. Я приходила с работы поздно, сразу запиралась в кабинете. Галина Петровна демонстративно пила корвалол на кухне, охая так, чтобы слышали соседи на два этажа ниже, и громко жаловалась по телефону подругам на «невыносимые условия». Олег метался между нами, как челнок, пытаясь сгладить углы, но получалось только хуже. Он стал раздражительным, начал задерживаться на работе, лишь бы не приходить в этот дурдом.
Развязка наступила в субботу утром.
Я проснулась от странного шума. Скрежет, шарканье, тяжелое пыхтение. Олега рядом в постели не было. Накинув халат, я вышла в коридор и остолбенела.
Дверь в мой кабинет была распахнута настежь. Мой рабочий стол, мой дорогой эргономичный стул, мои полки с книгами и образцами тканей — все было вынесено в коридор и свалено в беспорядочную кучу, перекрывая проход в ванную. Внутри комнаты Олег и какой-то незнакомый коренастый мужик в грязном синем комбинезоне двигали огромный платяной шкаф Галины Петровны, который они, видимо, привезли рано утром на грузовом такси. Шкаф царапал мой ламинат, оставляя глубокие борозды.
— Что здесь происходит? — мой голос был тихим, но в наступившей тишине прозвучал как выстрел.
Олег вытер пот со лба рукавом. Вид у него был затравленный и виноватый. Он даже не посмотрел на меня прямо.
— Лен, ты проснулась? Мама решила… Ну, мы подумали, посоветовались и решили, что так будет рациональнее. Ей душно в гостиной, там батарея сильно жарит, окна на юг. А здесь окно на север, прохладно, кислорода больше. Мы твой стол в гостиную поставим, там места много, у окна пристроишься…
Из глубины комнаты, как ледокол, выплыла Галина Петровна. Она уже успела повесить свои шторы — тяжелые, бархатные, пыльные, бордового цвета с золотыми кисточками, которые совершенно не вписывались в интерьер.
— Доброе утро, соня, — сказала она елейно, улыбаясь одними губами. — А мы вот решили небольшую перестановку сделать, пока ты спишь. Сюрприз тебе. Ты же все жаловалась, что в кабинете тесно. А в зале простор! Работай — не хочу. И мне спокойнее будет.
Я смотрела на свой профессиональный монитор, который лежал на полу экраном вниз на грязном коврике, на перепутанные провода, на свои дизайнерские блокноты, небрежно сброшенные в коробку из-под обуви. Это было не просто вторжение. Это была аннексия. Это было объявление войны.
— Олег, вынеси шкаф обратно, — сказала я ледяным тоном, чувствуя, как внутри поднимается волна холодной ярости.
— Лена, не начинай скандал, — взмолился муж. — Мы уже полдня таскаем, спину сорвал. Ну какая разница, где стол стоит? Маме реально плохо в той комнате, там душно.
— Разница в том, что это мой дом! — заорала я, не в силах больше сдерживаться. — Мой! Я не давала разрешения трогать мои вещи! Кто позволил вам рыться в моих бумагах?
— Твой дом? — Галина Петровна шагнула вперед, уперев руки в боки. Вся ее напускная болезненность слетела, как шелуха. Глаза сверкнули злобой. — Ах ты, дрянь неблагодарная! Да если бы не мой сын, который в эту квартиру и технику покупал, и продукты носит, ты бы тут плесенью покрылась! Семья — это когда все общее. А ты все «мое, мое». Куркулиха! Я мать твоего мужа, я вырастила его, я имею право жить там, где мне удобно и полезно для здоровья!
— Вы имеете право жить у себя дома! — отрезала я. — Ремонт закончился. Я не поленилась, позвонила в ЖЭК вашего района вчера днем. Никаких аварийных работ по стояку там не ведется уже два месяца. Вы врали. Вы просто сдали свою квартиру квартирантам, я видела объявление на сайте.
Лицо свекрови пошло багровыми пятнами. Олег растерянно перевел взгляд с меня на мать, потом обратно.
— Мам? Это правда? Ты сдала квартиру?
— Да что ты ее слушаешь! — взвизгнула она, переходя на ультразвук. — Она же все выдумывает, чтобы нас поссорить! Сынок, у меня там энергетика плохая, я там задыхаюсь, аура тяжелая! А здесь я при внуках буду, помогать буду, с вами рядом…
— Каких внуках, Галина Петровна? — я рассмеялась, и это был злой, истеричный смех. — Вы меня со свету сжить пытаетесь, превратили мою жизнь в ад, какие внуки?
Она подошла ко мне вплотную, дыша мне в лицо тем самым запахом корвалола и ненависти.
— Ты никто. Ты просто приложение к жилплощади. Мой сын найдет себе другую, нормальную, покладистую, хозяйственную. А ты останешься одна со своим ламинатом и ремонтом. Кому ты нужна будешь?
И тут я поняла: хватит. Больше никаких уговоров, никаких попыток быть вежливой интеллигентной девочкой.
— Решила, что раз я невестка, то квартиру можно отжать? Собирай вещи, мама, ты здесь больше не живешь! — сказала я свекрови, чеканя каждое слово. — У вас полчаса. Если через полчаса вы и этот шкаф не исчезнете, я вызову полицию. И поверьте, я напишу заявление о незаконном проникновении, самоуправстве и порче имущества. Монитор, который вы швырнули на пол, стоит как ваша пенсия за полгода. Я не шучу.
В комнате повисла звенящая тишина. Грузчик в комбинезоне тихонько попятился к выходу, бормоча, что зайдет попозже за деньгами, и испарился.
Галина Петровна схватилась за сердце — на этот раз как-то вяло, без огонька. Она посмотрела в мои глаза и поняла, что я сделаю это.
— Олег! — вскричала она театрально. — Ты позволишь ей выгнать мать на улицу, как собаку?
Олег стоял, опустив голову. Он смотрел на сваленные в кучу мои книги. На корешок любимого томика Ремарка, который кто-то погнул при переноске.
— Мам, — сказал он глухо. — Лена права. Тебе лучше уехать. У тебя есть своя квартира. Я вызову такси.
Это была победа. Но я рано радовалась. Она решила отомстить неблагодарной невестке и забрать сына, но действовать стала хитрее и жестче.
Галина Петровна собиралась не полчаса, а три. Она демонстративно рыдала, целовала косяки дверей, проклинала тот день, когда отдала «кровиночку» в руки «змеи подколодной». Уходя, она не попрощалась. Только швырнула мне под ноги дубликат ключей от моей же квартиры, которые Олег втайне ей сделал, чтобы «мама могла прийти полить цветы».
— Ты еще пожалеешь, — прошипела она. — Бог все видит. Ты будешь плакать кровавыми слезами.
Когда дверь за ней захлопнулась, я сползла по стене на пол. Руки тряслись. Олег молча начал заносить мебель обратно. Мы не разговаривали до вечера.
На следующий день план мести вступил в силу. Телефон Олега начал разрываться.
— Да, мам. Что? Скорая? Какое давление? Двести на сто? Я еду! Сейчас буду!
Олег сорвался в ночь. Вернулся под утро, серый, с черными кругами под глазами.
— Ей плохо, Лен. Врачи со скорой сказали — гипертонический криз на тяжелой нервной почве. Она лежит пластом, встать не может. Воды подать некому, боится пошевелиться.
— У нее соседка есть, тетя Валя, у них ключи друг от друга, — осторожно заметила я.
— Тетя Валя на даче, сезон закрывает. Я не могу ее бросить, Лен. Она мать. Я не прощу себе, если с ней что-то случится из-за нашего скандала.
С того дня наша жизнь превратилась в ад на расстоянии. Галина Петровна не давала о себе забыть ни на минуту. Если Олег был дома, она звонила каждые двадцать минут. «Сынок, у меня в глазах темнеет», «Сынок, кажется, газом пахнет, я боюсь проверить», «Сынок, мне страшно, сердце колотится как птица».
Олег ездил к ней каждый вечер после работы. Возвращался в полночь, падал без сил и засыпал в одежде. В выходные он тоже был там — «маме надо генеральную уборку сделать», «маме надо продукты тяжелые привезти», «маме надо ноги растереть». Я осталась одна в своей отвоеванной квартире. Чистой, тихой, просторной и совершенно пустой.
Через месяц такой жизни Олег пришел домой и начал собирать вещи. В маленькую спортивную сумке летели рубашки, носки, бритва.
— Лен, нам надо поговорить.
Я сидела в кресле с книгой, но строчки расплывались перед глазами. Я знала, что он скажет.
— Я поживу пока у мамы, — он не смотрел мне в глаза, старательно складывая футболку. — Ей нужен постоянный уход, круглосуточный. Она боится оставаться одна ночами. Врачи говорят, сердце сдает, нервы ни к черту.
— А нанять сиделку? Мы можем себе позволить, у нас есть сбережения.
— Ты что! Она не примет чужого человека в доме! Ты же ее знаешь, она брезгливая. Она только меня слушает и подпускает. Это временно, Лен. Честное слово. Пока ей не станет лучше, пока кризис не минует. Я буду приезжать, мы будем видеться.
— Олег, это манипуляция чистой воды, — тихо сказала я. — Она здорова как бык. Она просто тянет из тебя жилы, чтобы наказать меня за то, что я посмела защитить свой дом.
— Не смей так говорить о больном старом человеке! — впервые за все время он повысил на меня голос, лицо исказилось злостью. — Ты просто черствая эгоистка, Лена. Мама была права. У тебя сердца нет, один калькулятор в груди.
Он ушел. Хлопнула дверь, и эта тишина, о которой я так мечтала, навалилась на меня бетонной могильной плитой.
Прошла неделя. Олег не звонил. Я тоже. Гордость не позволяла. Я ходила на работу, гуляла в парке, смотрела сериалы, но все казалось серым, пресным и безвкусным. Неужели это конец? Неужели трехлетний брак, полный любви и планов, можно разрушить одним капризом взбалмошной, властной женщины?
Я скучала по нему. По его глупым шуткам, по тому, как он сопит во сне, по нашему утреннему кофе. Но я понимала: если я сейчас позвоню первая, покаюсь, позову его обратно вместе с мамой — я потеряю себя навсегда. Я стану бесправной прислугой в собственном доме до конца дней.
На десятый день я решилась. Купила пакет дорогих марокканских апельсинов, большой торт «Наполеон», который обожала свекровь, и поехала к ней. Без звонка. Я хотела посмотреть в глаза врагу и понять — есть ли шанс вернуть мужа, или пора идти в ЗАГС и подавать на развод.
Дверь в подъезд мне открыл кто-то из выходящих жильцов. Я поднялась на третий этаж старой «хрущевки». Сердце колотилось где-то в горле, ладони вспотели. Я подошла к знакомой обшарпанной двери.
Замок у Галины Петровны был старый, а дверь — двойная, но внешняя была приоткрыта. Видимо, в квартире было жарко от духовки, или они ждали кого-то еще, или замок снова заело, как это бывало раньше. Я занесла руку, чтобы нажать на звонок… и услышала смех.
Громкий, заливистый, здоровый смех Галины Петровны. И голос Олега. И еще какой-то женский голос, незнакомый, визгливый и кокетливый.
— Ой, Галочка, ну ты даешь! Артистка! — смеялась незнакомка. — И что, поверила она?
— А куда она денется! — голос свекрови звучал бодро, звонко, без малейшего намека на одышку или умирание. — Сидит теперь, кукует одна в своих хоромах, королева. А Олежек при мне. Вот, Людочка, учись, пока я жива. Мужика надо держать на коротком поводке. Чувство вины — лучший ошейник, надежнее цепи.
— Мам, ну перестань, — голос Олега звучал вяло, устало, но без особого протеста. — Лене и так тяжело, наверное. Не надо так.
— Тяжело ей! — фыркнула свекровь. — Ничего, помучается, спеси поубавится. Приползет прощения просить, в ногах валяться будет. Квартиру на тебя перепишет, дарственную оформит, тогда и поговорим. А пока кушай, сынок, пирожки. Людочка, кстати, сама пекла, с капустой. Не то что твоя эта… из заморозки кормит. Людочка вот, кстати, одна живет, хозяйственная такая, скромная…
У меня потемнело в глазах. Значит, вот так. Не просто вернуть сына под крыло, а еще и свести его с какой-то удобной «Людочкой». Сценарий был расписан как по нотам.
Первым порывом было ворваться туда, устроить грандиозный скандал, швырнуть этот чертов торт в ее довольное румяное лицо. Но потом я представила эту сцену: я кричу, она снова хватается за сердце, изображает приступ, Олег опять мечется, защищает «умирающую мать»… И поняла, что это бесполезно. В этой игре по ее правилам мне не выиграть.
Я аккуратно поставила пакет с апельсинами и коробку с тортом прямо у порога на коврик. Достала из сумки блокнот и ручку, вырвала листок и дрожащей рукой написала:
«Олег, я подаю на развод. Вещи твои оставшиеся соберу, курьер привезет завтра. Будь счастлив с мамой и Людочкой. А я хочу быть счастливой сама по себе. P.S. Галина Петровна, торт свежий, давления не поднимет, кушайте на здоровье».
Положила записку сверху на коробку, придавив апельсином. Нажала на кнопку звонка — длинно, настойчиво — и быстро, перепрыгивая через ступеньки, побежала вниз. Я не хотела, чтобы они меня видели. Не хотела видеть их лица.
Я бежала и плакала. От обиды, от боли предательства, от злости на собственную слепоту. Но когда я вышла на улицу, вдохнула прохладный осенний воздух, слезы вдруг высохли. Я сделала это. Я поставила точку. Больше никаких манипуляций. Никакого борща с изжогой. Никакого запаха «Красной Москвы». Я свободна.
Вечером я заказала самую большую пиццу, открыла бутылку хорошего вина и включила любимую комедию. Телефон я отключила. Впервые за долгое время я спала спокойно, без кошмаров.
А утром, часов в девять, меня разбудил неуверенный, робкий звонок в дверь.
Я посмотрела в глазок. На пороге стоял Олег. С сумкой через плечо. И с букетом каких-то нелепых, помятых ромашек, купленных, видимо, у метро.
Я не хотела открывать. Хотела крикнуть, чтобы уходил. Но потом подумала: надо закрыть гештальт. Надо сказать все в лицо.
Я открыла дверь, но не отошла в сторону, преграждая путь своим телом.
— Ты за остальными вещами? Я еще не собрала, думала, курьера пришлю после обеда. Подожди здесь.
Олег выглядел ужасно. Еще хуже, чем когда уезжал. Трехдневная щетина, красные воспаленные глаза, мятая рубашка.
— Лен… Прости меня.
— За что именно? — спросила я холодно, скрестив руки на груди. — За то, что бросил меня ради маминых капризов? За то, что обсуждал меня с мамой и ее подругами, смеялся надо мной? Или за то, что позволил сватать себя какой-то Людочке, пока я сидела дома одна?
Он вздрогнул, как от пощечины.
— Ты слышала…
— Я все слышала. Каждое слово. Я была там вчера. Дверь у вас картонная, а вы были слишком увлечены весельем. Торт понравился?
Олег опустил голову и вдруг осел, сев прямо на грязную бетонную ступеньку подъезда. Он закрыл лицо руками, плечи его затряслись.
— Я идиот, Лен. Я полный, клинический идиот. Я вчера услышал звонок, открыл — никого. Только торт и записка… Я прочитал… и меня как током ударило. Я посмотрел на мать… Она доедала пирожок, вытирала жирные пальцы и улыбалась. У нее даже одышки не было, румянец во всю щеку. А Люда эта… сидит, хихикает, ногу мне пытается под столом на колено положить. И меня вдруг так затошнило. Физически затошнило. От всего этого цирка, от лжи, от самого себя.
Он поднял на меня глаза. В них стояли настоящие слезы.
— Я встал и сказал ей, что ухожу. Насовсем. Сказал, что если у нее правда будет приступ — пусть вызывает скорую, врачей, кого угодно, но не меня. Что у меня есть жена, и я ее люблю. И что я чуть не потерял самое дорогое из-за ее эгоизма.
— И что Галина Петровна? — мне было действительно интересно, какой финальный аккорд она выдала.
— Она прокляла меня, — криво усмехнулся Олег. — Вскочила со стула, бодрая такая. Сказала, что я ей больше не сын, что я предал мать ради юбки. Швырнула в меня вазой с цветами. Попала в стену, ваза вдребезги. Здоровья у нее, оказывается, вагон, руки сильные. Лен, я не прошу пустить меня сразу. Я все понимаю, я предал тебя, я слабак. Я сниму квартиру, поживу в гостинице. Просто… просто не разводись со мной пока. Не подавай заявление. Дай мне шанс доказать, что я вырос. Пожалуйста.
Я смотрела на него. На моего мужа, которого я любила, но который запутался в липкой паутине материнской «любви» и манипуляций. Смогу ли я простить? Не знаю. Доверие — как та разбитая ваза, склеить можно, но трещины останутся и будут видны всегда.
Но он пришел. Сам. Без мамы, без звонка, без принуждения. И впервые за три года нашего брака он выбрал меня, а не ее. По-настоящему.
— Заходи, — сказала я, отступая на шаг и открывая проход. — Чайник только что закипел. Но вещи разбирать не спеши, сумку в коридоре оставь. Посмотрим на твое поведение. Испытательный срок, так сказать. Месяц.
Олег встал, неуверенно переступил порог, словно боясь, что это сон. Запах валерьянки из квартиры давно выветрился. Теперь здесь снова пахло только моим домом, чистотой и свободой.
С тех пор прошел год. Галина Петровна с нами не общается, мы для нее «умерли». Жива-здорова, активно обсуждает нас с соседками на лавочке, рассказывая душещипательные истории, как невестка-ведьма приворожила ее сына и опоила зельем. Мы с Олегом поменяли замки на следующий же день, на всякий случай. Номер телефона свекрови у меня в черном списке, а Олег звонит ей раз в неделю — сухо поздравить с праздниками и узнать, нужна ли финансовая помощь. В гости не ездит, денег переводит минимум, только на лекарства.
Наши отношения изменились. Исчезла та беззаботная легкость, что была в начале, но появилась какая-то взрослая, осознанная крепость. Олег больше не мальчик, боящийся огорчить маму. Он усвоил жестокий урок: семья — это двое, муж и жена. А все остальные, даже мамы — это родственники. Любимые, уважаемые, но живущие по своему адресу и по своим правилам.
Вчера я купила новую сковородку. Чугунную, тяжелую, дорогую. Олег увидел, посмеялся, обнимая меня за плечи:
— Это чтобы отбиваться, если гости без приглашения придут?
— Именно, — улыбнулась я, целуя его в щеку. — Мой дом — моя крепость. И комендант здесь я.
