Елена Сергеевна дернулась, будто я застала ее за кражей.
Она стояла в темном углу прихожей, вжимаясь ухом в стену — ту самую, что отделяла ее «половину» от нашей с мужем спальни. В полумраке ее сутулая фигура в домашнем халате казалась пугающей, почти чужой.
Я вернулась домой на час раньше — на работе отключили свет, и нас распустили по домам. Я шла по квартире тихо, в одних носках, мечтая просто полежать полчаса в тишине. И вот.
Свекровь резко обернулась. Глаза расширены, рот приоткрыт, рука комкает карман. На цыпочках — ни звука. Рядом с ней аккуратно припаркованы войлочные тапочки. Она сняла их, чтобы пол не скрипел. Чтобы слышать лучше.
— Я… я просто… — голос у нее сорвался. Она стрельнула взглядом на тумбочку, схватила остывшую чашку. — Я чашку забыла. Вчера. Вот, иду забрать…
— Босиком? — я кивнула на ее тапочки. — В темноте? Прижавшись ухом к стене?
— Я не прижималась! — она попыталась сделать оскорбленное лицо, но чашка в руке предательски звякнула о блюдце. — Мне показалось… шум какой-то. Я испугалась. Мало ли.
Ложь была такой липкой, что мне стало дурно. Я смотрела на женщину, которую семь лет называла «мамой Леной», и видела перед собой чужого, напуганного человека, пойманного с поличным.
— Какой шум, Елена Сергеевна? — я говорила тихо, но в тишине мой голос звучал громко. — Дома никого нет. Витя еще на смене.
Она замерла. Поняла, что не выкрутится.
Аквариум
Вы же знаете это чувство, когда вдруг понимаешь то, что гнала от себя месяцами?
Последнее время я чувствовала себя в собственной квартире как на сцене. Словно за мной наблюдают. Исчезло ощущение дома, защищенности.
Я списывала это на возраст, на нервы, на усталость. «Тебе 52, Надя, успокойся», — говорила я себе, когда казалось, что вещи лежат не так, или что в воздухе висит чужое присутствие.
А дело было не в нервах.
Я медленно подошла к ней. Она попятилась, но уперлась спиной в косяк двери.
— Дай-ка сюда, — я не попросила, я забрала чашку и поставила на столик.
Подошла к тому месту у стены, где она только что стояла. Там, на уровне человеческого роста, обои были чуть темнее. Затерты. Не пыль, не грязь — пятно от частого прикосновения. От щеки.
Я приложила ухо к стене.
Тик-так. Тик-так.
Я слышала, как в нашей пустой спальне ходят настенные часы. Слышала, как гудит холодильник на кухне. Слышала, как на улице, за окном, проехала машина.
Стена была тонкой. Гипсокартон, который мы с Витей так и не зашили звукоизоляцией. «Да ладно, мама же старенькая, плохо слышит», — говорил он тогда.
— Сколько времени ты это делаешь? — я не оборачивалась.
— Надя, ты выдумываешь… — затянула она привычную песню.
— Сколько?! — я развернулась так резко, что она вздрогнула. — Месяц? Полгода? С тех пор, как Витя перешел на ночной график?
Она молчала, глядя в пол. Пальцы теребили пояс халата.
— Когда мы спорили из-за денег в прошлом месяце… ты знала точную сумму, которую я одолжила брату. Витя тебе не говорил, я спрашивала. Ты услышала это здесь, да?
Молчание.
— А когда мы обсуждали путевки, и ты вдруг «случайно» слегла именно на эти даты… Ты тоже услышала это здесь?
Она опустилась на пуфик. Ноги ее больше не держали.
— Я мать, — прошептала она, не поднимая глаз. — Я имею право знать, как живет мой сын.
— Знать? — меня накрыло холодной волной гнева. — Или контролировать? Ты не просто слушала, Елена Сергеевна. Ты использовала это. Каждое слово, каждую нашу размолвку.
Разговор начистоту
— Я хотела помочь! — она вдруг вскинула голову. В глазах блеснули слезы. — Он несчастен с тобой! Я слышу, как он вздыхает! Слышу, как вы молчите часами! Раньше он смеялся, а теперь… Ты его задавила!
— Задавила? — я усмехнулась. — Витя молчит, потому что устает на двух работах. Чтобы мы могли оплатить лечение твоих глаз. Тех самых глаз, которыми ты «плохо видишь», но при этом, как оказалось, прекрасно всё слышишь.
— Не смей попрекать меня деньгами! — она вспыхнула. — Я вам квартиру оставила!
— Эту? — я обвела рукой темный коридор. — Где мы живем как на вокзале, потому что у тебя «клаустрофобия» и двери закрывать нельзя? Где я не могу пройти в ванную ночью, не наткнувшись на тебя в коридоре?
— Ты настраиваешь его против меня! — она перешла в атаку. — Я слышала, как ты говорила ему про дачу! Что я там «мешаю»!
— Я говорила, что тебе тяжело там работать в жару! — я понизила голос, чувствуя, как стучит в висках. — Что тебе лучше отдыхать в тени. А ты перевернула все. И Людмиле из 42-й квартиры рассказала, что невестка хочет сжить тебя со свету на грядках. Так?
Она закусила губу. Попала.
— Откуда ты знаешь про Людмилу?
— Мир тесен, Елена Сергеевна. Особенно наш подъезд.
Я смотрела на нее и не узнавала. Семь лет я считала, что нам повезло. Свекровь — «божий одуванчик», тихая, интеллигентная библиотекарь на пенсии. Помогает по дому, вяжет, печет.
А за этой ширмой прятался контролер. Который не ругался, но внимательно слушал. И запоминал.
— Ты понимаешь, что это конец? — спросила я устало. — Не нашей с Витей жизни. А доверия. Как я теперь могу лечь спать в этой комнате, зная, что за стеной стоит часовой?
— Я больше не буду… — она снова сжалась. — Наденька, прости. Я просто… я боюсь. Он у меня один.
— Боишься чего?
— Что он уйдет. Что вы меня оставите. Что я стану просто мебелью, которую можно… подвинуть.
Ее голос дрогнул по-настоящему. И в этот момент я, вопреки всему, почувствовала укол жалости. Страх одиночества толкает людей на странные вещи.
Но жалость — плохой советчик, когда нарушены границы твоего дома.
— Знаешь, что самое неприятное? — я присела перед ней, заглядывая в глаза. — Ты не боишься, что он уйдет. Ты боишься, что он будет счастлив без твоего участия.
Она отшатнулась.
— Вставай, — я поднялась. — Иди к себе. Витя придет через час. И нам всем предстоит сложный разговор.
— Не говори ему! — она схватила меня за руку. Ладонь была холодная, сухая. — Умоляю! Он не простит. Он… он же верит мне. Не разрушай это!
Я посмотрела на ее руку на моем запястье. На старое кольцо, которое она никогда не снимала.
— Я не буду ничего разрушать, Елена Сергеевна. Ты сама уже все разрушила. Каждым вечером, когда стояла здесь босиком.
Я освободила руку и пошла на кухню. Мне нужна была вода.
В спину мне донеслось тихое шипение:
— Ты еще пожалеешь. Ты еще узнаешь, каково это — быть лишней.
Я остановилась в дверях. Обернулась.
— Я уже знаю, мама. Последние семь лет. Благодаря тебе.
В замке входной двери повернулся ключ.
Витя вернулся.
Исповедь у двери
— Мам, ты? — голос Вити из прихожей звучал глухо, устало. Тот самый голос, который он обычно берег для матери — мягкий, успокаивающий, чтобы не дай бог не встревожить ее старость.
Я замерла в дверях кухни, словно меня поймали с поличным. А свекровь, наоборот, тенью скользнула мимо меня и скрылась в своей комнате. Дверь она закрыла тихо, почти не слышно.
Витя вошел, бросил пакет с продуктами на стул. Глаза красные, плечи опущены — весь груз ночной смены и прожитых лет.
Он шагнул ко мне, привычно протягивая руки для объятий, но я инстинктивно отступила.
Мое тело помнило: нас слушают.
— Надя? — он замер, руки повисли в воздухе. — Что-то стряслось? Давление у мамы?
Я смотрела на своего мужа — большого, рано поседевшего мужчину, который до сих пор боялся расстроить маму, — и думала: сказать или промолчать? Если скажу — сломаю наш хрупкий мир.
Если промолчу — стану такой же, как она. Буду носить тайну, как камень за пазухой.
— Сядь, Витя, — сказала я.
Он сел. Сразу подобрался, напрягся. Он знал этот мой тон — так говорят, когда случилось что-то непоправимое.
— Твоя мама… — начала я и запнулась.
Как объяснить взрослому сыну, что его мать — не безобидная старушка, а домашний шпион? Как рассказать про темное пятно на обоях у нашей спальни, не унизив его самого?
— Мама что? Плохо себя чувствует?
— Нет.
Я глубоко вдохнула.
— Вить, скажи честно. Ты знал?
— О чем? — в его глазах было искреннее недоумение.
— О том, что она знает все. Про наши деньги, про твои проблемы на работе, про наши ссоры в спальне. Про то, что мы обсуждаем шепотом под одеялом.
Он нахмурился, потер лоб:
— Ну… она мать. Она чувствует. Она всегда говорит: «Материнское сердце — вещун».
— Сердце? — я горько усмехнулась. — А уши у этого вещуна есть? Витя, она стоит под дверью. Босиком. Часами.
— Надя, прекрати, — он отмахнулся, но взгляд отвел в сторону. — Ну, может, проходила мимо, услышала… Старики любопытны, им скучно.
— Она записывает, Витя! — я не выдержала, голос дрогнул. — Она не просто слушает, она использует это! Помнишь скандал с санаторием? Она знала даты, потому что услышала наш разговор ночью!
Помнишь, как она «случайно» заговорила про твою премию, которую мы хотели отложить на ремонт?
Витя молчал. Он сидел, уставившись в пустую тарелку, и я видела, как в нем происходит борьба.
Где-то глубоко внутри он догадывался.
Он видел, как она отводит глаза, когда цитирует наши фразы. Он замечал странные совпадения. Но ему было проще списать это на мистику «материнского чутья», чем признать горькую правду: его мама больна контролем.
— И что ты хочешь? — спросил он глухо. — Выгнать ее? Ей 78 лет, Надя. Куда она пойдет?
— Я не хочу никого выгонять, — сказала я твердо. — Я хочу жить в своем доме без страха. Я хочу знать, что когда я закрываю дверь в спальню, я остаюсь с мужем, а не выступаю перед зрителем в первом ряду.
В этот момент дверь комнаты свекрови скрипнула.
Мы оба повернули головы.
Елена Сергеевна стояла в проеме. Маленькая, ссутулившаяся, в том же старом халате. Но что-то в ней изменилось. Она больше не пряталась.
Правда, которую не ждали
— Витя, — сказала она. Голос дрожал, но звучал ясно. — Надя права.
Витя дернулся, словно от удара.
— Мама?
— Я слушала, сынок. — Она шагнула на кухню, держась рукой за стену. — Я стояла там. Много раз. Я… я просто хотела быть в курсе. Я думала: если я буду знать все, я смогу… уберечь. Предупредить.
— Подслушивая? — Витя смотрел на нее с ужасом. С тем самым ужасом, когда рушится детский идеал.
— Прости меня.
Повисла тишина. Тягучая, тяжелая.
Я ждала. Ждала, что Витя сейчас встанет, обнимет ее, погладит по седой голове и скажет: «Ну ничего, мамуль, мы все забудем». Так бывало всегда. Он всегда выбирал ее слабость, а не мою правду.
Но Витя не встал.
Он смотрел на мать долгим, тяжелым взглядом. Взглядом мужчины, у которого украли что-то очень важное.
— Ты не берегла, мама, — сказал он тихо. — Ты воровала.
— Что? — она растерянно моргнула.
— Ты воровала нашу жизнь. Наши секреты. Мое право быть с женой наедине.
Он встал, подошел к окну.
— Завтра я вызову мастера, — сказал он, не оборачиваясь. — Мы сделаем шумоизоляцию. И врежем замок.
— Замок? — ахнула свекровь, прижав руки к груди. — От родной матери?
— От страха, мама. От твоего страха быть ненужной и от моего жить напоказ.
Он повернулся ко мне. В глазах была усталость, но и решимость.
— Надя, постели мне сегодня в гостиной. Я не могу… пока не могу там спать.
Я кивнула. Я понимала. Наша спальня была оскорблена чужим присутствием. Ей, как и нам, нужно было время, чтобы очиститься.
Новая дверь
Прошло две недели.
Мастер работал долго — сверлил, пилил, мусорил. Теперь наша стена была непроницаема. Муж сам выбирал наполнитель — «чтобы как в студии звукозаписи».
Первые дни Елена Сергеевна ходила как тень. Она не разговаривала с нами, демонстративно капала себе успокоительное на кухне, громко вздыхала. Ждала, что мы извинимся. Что Витя придет с повинной.
Но он не пришел.
Он молча купил ей новый телевизор и хорошие беспроводные наушники. «Чтобы ты не скучала по вечерам, мама, и слышала каждое слово в кино». Это был жестокий, но честный подарок.
Вчера вечером я проходила мимо ее комнаты. Дверь была приоткрыта.
Свекровь сидела в кресле, спиной ко мне. Она смотрела сериал. В наушниках.
Я зашла в нашу спальню. Витя уже лежал, читал.
Я закрыла новую дверь. Щелкнул замок — мягко, но весомо.
Звуки квартиры отрезало напрочь. Тишина. Плотная, густая, наша тишина.
— Ты закрыла? — спросил Витя, не поднимая глаз от страницы.
— Закрыла.
— Хорошо.
Он отложил книгу и посмотрел на меня долгим взглядом.
— Знаешь, — сказал он задумчиво. — Я впервые за семь лет слышу, как ты дышишь.
Я легла рядом, положила голову ему на плечо.
Мы не победили. Мы просто построили здоровую границу. И оказалось, что любовь может жить только там, где есть дверь, которую можно закрыть. И ключ, который есть только у двоих.
А пятно на обоях в коридоре мы заклеили. Повесили туда большую семейную фотографию в рамке. На ней мы втроем — я, Витя и Елена Сергеевна — на даче, пять лет назад. Улыбаемся.
Пусть смотрит. Смотреть — можно. Слушать — нет.
Как вы думаете, жестоко ли закрывать замок от пожилой матери?
(О том, как свекровь пыталась переписать на себя дачу, я уже рассказывала в истории «Наследство с сюрпризом»)
