Ольга Ивановна возникла в дверях во вторник, ближе к обеду, не позвонив, не предупредив — просто постучала три раза и вошла с таким лицом, будто мир уже рухнул.
— У Кристины беда, — выдохнула она, даже не сняв пальто.
— Салон обанкротился, долги огромные, коллекторы звонят, машину угрожают отнять.
Миша лежал на диване — спину прострелило ещё с выходных, едва ворочался. Вера замерла у плиты с половником в руке. Они оба знали: сейчас начнётся.
— Я продаю дачу, — Ольга Ивановна сказала это твёрдо, почти вызывающе. — Уже нашла покупателя. Кристине нужно срочно, я не могу смотреть, как моя дочь страдает.
Вера поставила кастрюлю на стол так резко, что суп плеснул на скатерть.
— Дачу? Ту самую, которую нельзя было продать два года назад, когда Миша лежал после травмы?
Свекровь поморщилась, будто Вера сказала что-то неприличное.
Миша, услышав разговор, с трудом подошел к столу.
— Верочка, ты же понимаешь разницу. Тогда у вас просто денег не хватало, бывает. А у Кристины реальное бедствие, её могут разорить.
— Бытовые сложности, — Вера повторила медленно, отчеканивая каждое слово. — Миша таскал твои банки с соленьями, надорвался, лежал пластом три недели. Мы просили помочь, а ты кричала, что дача — это память об отце и святое.
Миша закрыл глаза. Он помнил тот разговор. Как стоял, сгорбившись от боли, на материной кухне и просил не продать дачу целиком, а только кусок земли у забора — там росли одни сорняки. Нужно было совсем немного — закрыть дыры, оплатить лечение.
Ольга Ивановна тогда схватилась за столешницу, будто её предали.
— Ты хочешь, чтобы я продала отцовскую землю? Это святое, Михаил. Дача меня кормит, там овощи, ягоды. Если продам, мне самой к вам за помощью придётся идти.
Он не стал спорить. Устроился на подработку, таскал мешки с цементом по вечерам, хотя спина ныла так, что хотелось выть. Вера шила по ночам, перешивала пальто за копейки. Они выкарабкались. Без дачи, без матери, без всего.
А теперь свекровь сидела на их кухне и говорила, что продаёт святыню ради младшей дочери.
— Мам, серьёзно? — Миша открыл глаза. — Тогда память важнее была, а теперь память можно продать?
Ольга Ивановна сжала губы.
— Не смей так говорить. Кристина — моя дочь, она в беде. А вы справились же как-то, сами решили.
Дачу продали за неделю. Ольга Ивановна позвонила, голос звучал устало, но с облегчением.
— Всё, Мишенька, помогла дочке. Кристина долги закрыла, теперь хоть спать будет спокойно.
— А себе хоть что-то оставила?
— Кристине всё нужно было, ей жить дальше. Она потом отдаст, когда встанет на ноги.
Миша не сказал, что не отдаст. Просто попрощался.
Прошло две недели тишины. А потом, в один из вечеров, когда они с Верой ужинали гречкой с тушёнкой, раздался звонок.
Свекровь стояла на пороге в старом пальто, лицо осунувшееся, под глазами тёмные круги.
— Мишенька, я мимо шла, думала заглянуть. Ой, как вкусно пахнет, а я сегодня только чай пила, недосуг было.
Вера поставила ещё одну тарелку. Ольга Ивановна ела жадно, не поднимая глаз, рассказывала, как Кристина почти оправилась, даже в санаторий съездила нервы подлечить.
— В санаторий? — Вера сжала вилку. — На какие деньги?
— Ну, у неё немного осталось после долгов. Врач сказал, ей восстановиться нужно, стресс же был.
С того вечера Ольга Ивановна стала приходить регулярно. Через три дня, потом через день, потом почти каждый вечер. Всегда к ужину, всегда с фразой «я мимо шла». Вера делила еду на троих вместо двоих. Миша работал на двух работах, приходил с серым лицом и согнутой спиной.
Потом начались просьбы. Сначала на лекарства — небольшая сумма, пенсия маленькая, а дача раньше выручала. Миша отдал. Потом коммуналка, не рассчитала. Вера оплатила. Потом опять лекарства, потом ещё что-то.
Вера начала записывать в старую общую тетрадь. Выводила аккуратные цифры, складывала, и с каждой неделей сумма росла. Она шила по ночам, подшивала чужие брюки, перекраивала платья. Миша возвращался поздно, едва дотягивал до кровати.
А Ольга Ивановна приходила к ужину и жаловалась, что Кристина сейчас не может помогать матери — восстанавливает бизнес, открывает новую точку.
— Понимаете, ей самой трудно, — объясняла свекровь, доедая картошку с Вериной тарелки. — Не хочу её нагружать, она и так столько пережила.
Три месяца они молчали.
В декабре Ольга Ивановна пришла в новых сапогах — дорогих, кожаных, с мехом. Села, поставила их на видное место.
— Кристиночка подарила. Говорит: мама, ты столько для меня сделала, хоть так отблагодарю. Она у меня такая заботливая.
Вера смотрела на эти сапоги и чувствовала, как внутри что-то обрывается. Свекровь сидела в обновке и просила денег на тонометр — старый сломался, а Кристина не может помочь, вложения в бизнес.
— Ну дайте хоть немного, — Ольга Ивановна заглядывала Мише в глаза. — Мне давление мерить надо, а Кристине не до меня сейчас.
Вера встала, прошла в комнату, вернулась с тетрадью. Положила на стол перед свекровью, раскрыла.
— Ольга Ивановна, вы нам должны уже приличную сумму. Это не считая еды четыре раза в неделю. Кристина дарит вам сапоги, а тонометр покупать должны мы? Мы на макаронах третью неделю, потому что Мише уколы нужны.
Ольга Ивановна побледнела, схватилась за грудь.
— Ты мне долги считаешь? Ты матери куском хлеба попрекаешь? Мишенька, ты слышишь?
Миша сидел, положив руки на стол, смотрел на материны сапоги. Дорогие, блестящие. Потом на свои рабочие ботинки — стоптанные, с трещиной на носке. Потом на Веру — похудевшую, осунувшуюся, с тенями под глазами от бессонных ночей.
— Мам, Вера права, — сказал он негромко, но твёрдо. — Ты продала дачу, отдала все деньги Кристине. Твой выбор, я его уважаю. Но теперь ты приходишь к нам, просишь денег, еду, помощь. А Кристина дарит сапоги и в бизнес вкладывается. Почему её бизнес важнее моего здоровья? Почему её долги надо было закрывать срочно, а когда я лежал пластом — это бытовые сложности?
Свекровь открыла рот, но он не дал вставить слово.
— Я всю жизнь молчал, мам. Когда ты Кристине на институт давала, а мне говорила: иди в техникум, сам заработаешь. Когда ей на свадьбу половину пенсии отдавала, а нам на букет не дала. Когда она разводилась, ты к ней переехала на два месяца, нянчилась, а когда у Веры выкидыш был, позвонила раз и сказала: «Ничего, ещё родите».
Ольга Ивановна поднялась, схватила сумку.
— Я не обязана это слушать. Всю жизнь вам отдала, а вы долги считаете. Кристина хоть ценит мать.
— Кристина ценит? — Вера усмехнулась, и в усмешке не было ничего доброго. — Она три месяца ни разу не позвонила, ни разу не пригласила. Сапоги подарила, чтобы совесть успокоить. А кормим, одеваем и содержим тебя мы. Так пусть Кристина теперь и содержит. Раз ради неё дачу продала.
Свекровь замерла в дверях, развернулась.
— Ты настроила моего сына против меня. Ты разрушила нашу семью.
— Это ты разрушила, мам, — сказал Миша устало. — Когда решила, что одна дочь важнее сына. Иди к Кристине. Пусть она тебя кормит, раз её долги закрыла. А мы больше не можем.
Дверь хлопнула.
Прошло полгода. Миша и Вера выровняли бюджет, начали откладывать. Вера перестала шить по ночам, Миша смог оплатить лечение. В квартире стало тише, спокойнее, будто ушёл груз, о котором они не подозревали.
Однажды Миша возвращался с работы и увидел у подъезда знакомую машину — белую, дорогую, с тонированными стёклами. Кристина сидела за рулём, смеялась в телефон.
Поднимаясь по лестнице, он услышал голоса на площадке третьего этажа. У материной двери стояли Ольга Ивановна и Кристина. Младшая выглядела ярко — дорогая куртка, новая сумка. Мать рядом казалась серой тенью.
— Мам, я же объяснила, — раздражённо говорила Кристина. — У меня ремонт, мастера работают, везде пыль. Ты там не сможешь жить.
— Кристиночка, но у меня крыша течёт, — голос Ольги Ивановны дрожал. — Ремонт делать надо, а денег нет. Ты обещала вернуть…
— Мам, когда встану на ноги, обязательно помогу. Сейчас вложения, нельзя из бизнеса деньги вытаскивать.
— Но ты обещала…
— Всё, мне некогда, — Кристина развернулась к лестнице и увидела Мишу. Замерла, натянуто улыбнулась. — О, Михаил. Здорово.
Он молча кивнул.
— Ладно, мне пора, — Кристина быстро поцеловала мать в щёку и заторопилась вниз, стуча каблуками. — Позвоню на днях!
Ольга Ивановна осталась стоять, уткнувшись взглядом в облупившуюся стену.
— Крыша течёт? — спросил Миша негромко.
Она вздрогнула, обернулась. Глаза покраснели.
— Не твоё дело, — пробормотала она и полезла в сумку за ключами.
Миша поднялся на свой этаж. Вера встретила на пороге.
— Кристина приезжала? — спросила она. — Видела в окно.
— Приезжала. У матери крыша течёт, Кристина денег не дала.
Вера помолчала, накладывая ужин.
— И что ты чувствуешь?
Миша посмотрел в окно, на отъезжающую белую машину.
— Ничего. Она сделала выбор, теперь живёт с ним.
Они ужинали молча, и в тишине не было тяжести. Была только лёгкость — та самая, которая приходит, когда перестаёшь тащить на себе чужую несправедливость.
Внизу хлопнула дверь подъезда. Ольга Ивановна пошла к соседям — жаловаться на неблагодарных детей. Миша представил, как она будет рассказывать про злую невестку и чёрствого сына, умалчивая про сапоги и санаторий, про долги и молчаливую помощь.
Пусть рассказывает. Он больше не виноват.
Спустя месяц тётя Зина рассказала Вере у почты, что Ольга Ивановна упала на лестнице, подвернула ногу. Звонила Кристине — та сбросила, написала, что в командировке. А сама в это время в ресторане фотографировалась с подружками, выкладывала в соцсети.
Вера пересказала Мише за ужином. Он слушал, доедая картошку, лицо осталось спокойным.
— Поделом, — сказал он коротко.
И это была правда. Жестокая, простая, от которой не было ни радости, ни злорадства. Только усталое понимание: каждый получает то, во что вкладывается.
Ольга Ивановна вкладывалась в Кристину всю жизнь. Отдавала деньги, время, любовь, дачу, последнее. А Кристина брала и уходила дальше, не оглядываясь.
Миша и Вера шли своей дорогой. Без обид, без груза чужих ожиданий, без матери, которая делила детей на любимых и терпимых.
Однажды вечером, возвращаясь из магазина, Миша увидел Ольгу Ивановну у подъезда. Она стояла с авоськой, доставала ключи. Сапоги стоптались, пальто всё то же. Она подняла глаза, встретилась с ним взглядом — на секунду, не больше. Потом отвернулась и вошла в подъезд.
Он проводил её взглядом и пошёл дальше. На сердце было спокойно. Не больно, не радостно — просто пусто. Как после долгой болезни, когда боль наконец отступает и остаётся только тихая благодарность за то, что она ушла.
Дома Вера накрывала на стол. Простой ужин, скромный, но их собственный. Заработанный ими, разделённый поровну, без чужих просьб и невысказанных упрёков.
— Видел мать? — спросила она, не оборачиваясь.
— Видел.
— И как?
— Никак.
Вера кивнула и поставила на стол тарелки. Две тарелки. Их тарелки.
В этой новой, честной жизни им наконец стало легко дышать. Справедливость, оказывается, иногда приходит. Не громко, не с фанфарами — просто приходит однажды и остаётся навсегда, тихая и неоспоримая, как рассвет после долгой ночи.
Ольга Ивановна продала дачу и отдала деньги дочери. А за помощью всё равно пришла к сыну. Но сын сказал «нет». И это было его право — право, которое он заслужил годами молчания, болью в спине и бессонными ночами жены за швейной машинкой.
Кристина получила дачу, деньги и свободу от матери. Ольга Ивановна получила одиночество в квартире с текущей крышей. Миша и Вера получили тишину.
И каждый получил ровно то, что заслужил.
