Галина Викторовна думала, что на пенсии будет печь пироги и гулять с мопсом Жориком. Но когда на пороге возник племянник Пашка с глазами, полными ненависти и долгов, её уютная «сталинка» превратилась в крепость. Полиция разводит руками — «бытовой конфликт», а Пашка уже начал пилить дверь болгаркой.
***
— Жорик, фу! Выплюнь эту гадость сейчас же! — я попыталась разжать челюсти мопса, который с энтузиазмом жевал чей-то окурок на лестничной площадке.
Жорик, мой единственный верный мужчина за последние десять лет, обиженно хрюкнул и выплюнул «бычок». Я брезгливо поддела его салфеткой. Странно. В нашем подъезде никто не курит такие дешевые сигареты. «Прима» или что-то вроде того, вонючее до рези в глазах. Соседка снизу, Ленка, курит тонкие с ментолом, а профессор сверху вообще не дымит.
— Пошли домой, горе мое луковое, — я открыла дверь, чувствуя, как по спине пробежал неприятный холодок.
Было в этом окурке что-то… наглое. Будто его не просто бросили, а раздавили сапогом с особым цинизмом, прямо у моего порога.
Мы зашли в квартиру. Моя крепость. Трехкомнатная «сталинка» с высокими потолками, доставшаяся мне от покойного мужа, генерала. Здесь пахло ванилью, старыми книгами и немного — псиной, но это был родной запах. Я поставила чайник, включила телевизор, чтобы заглушить тишину.
И тут в дверь позвонили.
Не коротко, вежливо, как почтальон или соседка за солью. А длинно, требовательно, вдавив кнопку звонка и не отпуская.
Звонок верещал, сверлил мозг. Жорик залился истеричным лаем, шерсть на его загривке встала дыбом. Я подошла к глазку, стараясь не шлепать тапками.
За дверью стоял парень. Капюшон натянут на глаза, руки в карманах спортивных штанов. Он качался с пятки на носок, будто его подбрасывало на пружинах.
— Кто там? — спросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Свои, теть Галь. Открывай, базар есть.
Голос был хриплый, прокуренный. Я похолодела. Пашка. Сын моей покойной сестры. Тот самый Пашка, который пять лет назад вынес из дома сестры все золото и исчез, а потом, по слухам, мотал срок за разбой.
— Паша? — переспросила я. — Что тебе нужно?
— Открывай, говорю! — он вдруг ударил кулаком в дверь так, что она содрогнулась. — Чё через дверь базарим, как неродные? Я к тетке пришел, гостинцы принес. Или ты меня на пороге держать будешь?
— Я не открою, — твердо сказала я. — Уходи, Паша. Или я вызову полицию.
За дверью повисла тишина. Тягучая, липкая. А потом он засмеялся. Тихо так, булькающе.
— Вызывай, теть Галь. Вызывай. Я ж твой племянник, прописан был у мамки, имею право родственников навещать. А ты, старая сука, жируешь тут на ста квадратных метрах, пока родная кровь на улице мерзнет? Ничего. Я подожду.
Я услышала, как он сполз по стене на пол, прямо под мою дверь, и чиркнул зажигалкой. Запахло тем самым дешевым табаком.
Осада началась.
***
— Галина Викторовна, ну что вы, в самом деле, наглеете? — участковый, молодой парень с уставшими глазами, даже не смотрел на меня, заполняя протокол. — Ну сидит человек на лестнице. Ну курит. Закон о курении в подъездах, конечно, есть, но это административка. Выселить мы его не можем, он же не ломится.
— Как не ломится?! — я чуть не задохнулась от возмущения. — Он мне глазок жвачкой залепил! Он ночью в дверь ножом тыкал! Вон, посмотрите, царапины!
— Царапины… — участковый лениво глянул на дубовую дверь. — Может, это собачка ваша? Или хулиганы. Гражданка, у вас семейный конфликт. Родственник приехал, жить ему негде. Договорились бы по-хорошему. Может, пустили бы переночевать, он бы и успокоился.
— Пустить?! — я сорвалась на крик. — Да он меня убьет во сне! Вы его глаза видели? Там же ничего человеческого нет, одна дурь!
— Не кричите, — поморщился полицейский. — Заявление я принял. Проведем беседу. Всё, до свидания.
Он ушел, оставив меня наедине с моим страхом. Я заперла дверь на все три замка, накинула цепочку.
За дверью было тихо. Слишком тихо.
Я пошла на кухню, налила себе валерьянки. Руки тряслись так, что капли стучали по стакану, как град. Жорик сидел под столом и не вылезал. Он чувствовал. Животные всегда чувствуют зло.
Вдруг свет на кухне мигнул и погас. Холодильник перестал гудеть. Телевизор в зале заткнулся.
Я кинулась к щитку в прихожей — нет, пробки на месте. Значит…
Я подошла к двери.
— Ну чё, тетка, темно тебе? — голос Пашки звучал глухо, прямо из-за железного листа. — А это я тебе провода перерезал. В щитке. Чтоб ты, крыса, поняла, каково это — в темноте сидеть.
— Ты что творишь, ирод?! — закричала я, не выдержав. — Я сейчас снова полицию вызову!
— А телефончик-то городской работает? — хохотнул он. — Проверь. Я там тоже проводок чикнул. А мобильник у тебя, поди, разрядится скоро. Открывай, тетя. По-хорошему прошу. Перепишешь на меня долю, я тебе комнату оставлю. Будем жить дружно. Ты мне — пирожки, я тебе — спокойную старость. А не откроешь…
Удар. Гулкий, металлический удар чем-то тяжелым по косяку.
— …сгниешь ты в этой квартире, старая.
Я сползла по стене. Мобильник лежал на тумбочке, зарядки — 15%. В темноте квартира казалась огромным склепом. Я слышала, как он там, за дверью, возится с замком. Шкряб-шкряб. Шкряб-шкряб. Будто крыса грызет дерево.
***
Третьи сутки я жила в аду.
Свет так и не дали — электрик из ЖЭКа, увидев Пашку с монтировкой на лестнице, просто сбежал, сказав, что «в разборки не лезет». Продукты заканчивались. Жорика я выводила гулять в 4 утра, когда Пашка, пьяный или под чем-то еще, засыпал на грязном матрасе, который притащил с помойки прямо к моей двери.
Каждый выход был спецоперацией. Я тихо, на цыпочках, отодвигала засов. Слушала его храп. Хватала Жорика под мышку и пулей летела вниз, молясь, чтобы лифт работал (он не работал, Пашка сломал кнопку).
Но самое страшное начиналось ночью.
Он не давал мне спать.
Ровно в два часа ночи начинался концерт. Он включал на телефоне какую-то жуткую, долбящую музыку на полную громкость. Басы проходили сквозь дверь, вибрировали в полу. А потом он начинал говорить.
— Га-а-аля… — тянул он пьяным голосом. — Ты спишь, Галя? А матушка моя, сестра твоя, в сырой земле лежит. Из-за тебя, сука, лежит. Ты ей денег на операцию не дала. Зажала. Генеральша хренова.
Это была ложь. Я продала дачу, чтобы оплатить лечение сестры. Но Пашке нужна была не правда. Ему нужна была моя вина. И моя квартира.
— Открой, Галя. Я знаю, ты там. Я слышу, как ты дышишь. Я слышу, как твоя шавка скулит. Я все равно войду. Не сегодня, так завтра. Знаешь, как легко замки вскрываются? Кислотой. Пш-ш-ш — и нет механизма.
Я лежала в кровати, накрывшись с головой одеялом, обнимала трясущегося Жорика и плакала. Мне 65 лет. Я заслуженный учитель. Почему я должна умирать вот так, в страхе, от рук родного племянника?
В ту ночь я впервые увидела его в глазок близко. Он стоял и смотрел прямо в линзу. Зрачки — во весь глаз, черные дыры. Он улыбался. И в руках у него был шприц. Он набрал в него какую-то мутную жидкость из пузырька и брызнул в замочную скважину.
Вонь пошла страшная. Клей. Он залил мне замки клеем. Теперь я не могла ни открыть, ни закрыть. Если он выбьет дверь — я даже не смогу сбежать.
***
Утром я поняла, что заперта намертво. Ключ не вставлялся — шприц с клеем сделал своё дело. Замок превратился в монолит. Я в ловушке.
Пашка, видимо, это тоже понял и наслаждался эффектом.
— Ну что, тетя? — радостно заорал он из-за двери. — На прогулочку не пойдешь? Жорик твой, поди, обосрался уже? Ничего, привыкайте. Теперь тут ваш туалет и ваша могила.
Я бросилась к городскому телефону — тишина, гудка нет. Схватила мобильник — чёрный экран. Он сел окончательно еще ночью, пока я судорожно пыталась дозвониться хоть кому-то. Пауэрбанка у меня отродясь не было.
Я оказалась в полной изоляции посреди многомиллионного города.
Я кинулась на балкон. Четвертый этаж. Внизу двор-колодец, пустой в это время.
— Помогите! Люди! Вызовите полицию! — закричала я, перевесившись через перила.
Голос сорвался на визг.
На лавочке у соседнего подъезда сидела парочка подростков в наушниках. Они даже головы не подняли. Женщина с коляской, проходившая мимо, ускорила шаг, не глядя вверх. В наше время крики из окон — дело привычное: то ли пьяные гуляют, то ли телевизор орет. Никто не хочет связываться.
— Ори-ори, — глухо донеслось из прихожей. Пашка, видимо, слышал мои метания. — Окна у тебя пластиковые, хорошие, звукоизоляция отличная. А балкон во двор выходит, там эхо гуляет, хрен разберешь, кто орет.
— Что, теть Галь, глотку дерёшь? — донеслось из прихожей. Пашка всё слышал. Видимо, стоял, прижавшись ухом к двери, и ловил каждое моё движение. — Бесполезно. Двор у нас — колодец, там эхо гуляет, хрен слова разберешь. Подумают, бабка с ума сошла или сериал смотрит. А соседи твои боковые… я им глазки тоже залепил. И записочку оставил: «Не лезьте, семейные разборки, а то хуже будет». Так что сиди тихо, береги связки. Они тебе ещё пригодятся… молитвы читать.
Круг замкнулся. Связи нет. Электричества нет…
Я пошла на кухню. Взгляд упал на тяжелую чугунную сковородку, старую, еще советскую. Мое единственное оружие. И еще баллончик с лаком для волос «Прелесть». Говорят, если брызнуть в глаза — щиплет хуже перца.
Я приготовилась к бою.
Днем Пашка затих. Это было страшнее всего…
Я не знала, что он делает. Ушел? Заснул? Готовит штурм?
Я пододвинула к двери тяжелый комод из прихожей. Царапая паркет, надрывая спину, я толкала эту махину сантиметр за сантиметром. Комод встал поперек, забаррикадировав вход.
Теперь, если он выбьет замок, дверь упрется в мебель. Это даст мне пару секунд.
Жорик сидел на диване и смотрел на меня умными, полными тоски глазами. Он не просился гулять. Он всё понимал. Он, как тот пес из рассказов, знал: за порогом — зверь. Только зверь этот — двуногий.
***
Это началось в три ночи.
Сначала я услышала визг. Пронзительный, механический визг болгарки.
Я подскочила на кровати, сердце колотилось где-то в горле. Он резал петли.
Искры, наверное, летели во все стороны, освещая подъезд, но никто не вышел. Никто. Всем было страшно.
— Паша! — закричала я через дверь. — Уходи! Я тебя посажу!
— Заткнись, старая! — проревел он. Звук болгарки перекрывал его голос. — Сейчас я к тебе зайду, мы с тобой поговорим по душам!
Визг прекратился. Видимо, диск застрял или перегрелся. Потом раздался страшный удар. Дом содрогнулся.
Он бил кувалдой или чем-то тяжелым.
Дверь, моя надежная дверь, прогнулась внутрь. Штукатурка с косяков посыпалась на пол.
Комод жалобно скрипнул и отъехал на пару сантиметров.
— Открывай, сука! — ревел Пашка. Удар! Ещё удар!
Верхняя петля не выдержала. Дверь накренилась, повисла криво, открыв щель в пару пальцев.
Я увидела его глаза в эту щель. Бешеные, красные. И монтировку, которую он просовывал внутрь, пытаясь поддеть дверь как рычагом.
Я схватила сковородку. Руки были ледяными, но страх вдруг прошел. Осталась только злость. Холодная, яростная злость. Это мой дом. Мои стены. Моя жизнь.
— Жорик, в комнату! — скомандовала я.
Пес не послушался. Он встал рядом со мной, оскалив свои кривые зубки, и зарычал. Низко, утробно, как настоящая овчарка.
Монтировка с хрустом рвала дерево. Комод трещал, но держал. Пашка просунул руку в щель, пытаясь отодвинуть мебель. Грязная рука с татуировками на пальцах.
— Сейчас, сейчас… — шипел он.
***
Я не стала ждать, пока он войдет целиком.
Как только его рука с татуировкой «ЗЛО» оказалась внутри, шаря в поисках опоры, я размахнулась.
Чугунная сковородка с глухим звоном опустилась на его запястье.
Хруст.
И дикий, нечеловеческий вопль.
— А-а-а! Сука! Рука!
Он попытался выдернуть руку, но она застряла между дверью и комодом. Я ударила еще раз. И еще. Я била, вкладывая в удары всю обиду за эти пять дней страха, за унижение, за одиночество.
— Это тебе за сестру! Это за Жорика! Это за дверь!
Пашка орал, матерясь, дергался за дверью, но не мог освободиться.
И тут Жорик, мой маленький, диванный Жорик, бросился в атаку. Он вцепился в эту руку, в грязный рукав куртки, и начал трепать, как тряпку.
— Убери собаку! Убью! — визжал племянник.
Дверь вдруг поддалась. Под его бешеными рывками комод отъехал, и Пашка, потеряв равновесие, ввалился в прихожую вместе с выломанной дверью.
Он упал на колени, держась за сломанную руку. Лицо перекошено, слюна течет. В другой руке все еще была монтировка.
Я стояла перед ним со сковородкой в одной руке и лаком для волос в другой.
Он поднял на меня глаза. В них уже не было той наглости. Была боль и животный страх. Он увидел не «тетю Галю», божий одуванчик. Он увидел фурию.
Он попытался встать, замахнувшись монтировкой здоровой рукой.
— Ну всё, тварь…
Я нажала на распылитель.
Струя лака «Прелесть» ударила ему прямо в лицо, в эти расширенные зрачки.
Он взвыл, бросил монтировку и схватился за лицо, катаясь по полу.
— Лежать! — рявкнула я так, как кричала сорок лет назад на уроках физкультуры самым отпетым хулиганам. — Лежать, я сказала!
Я замахнулась сковородкой, готовая добить. Но он уже не сопротивлялся. Он скулил, свернувшись калачиком, и тер глаза.
— Тетя Галя, не надо… Больно… Скорую…
В этот момент на лестнице послышался топот. Тяжелый, уверенный.
В проеме без двери появились двое в бронежилетах и касках. Росгвардия.
— Всем оставаться на местах! Оружие на пол!
Оказывается, профессор сверху все-таки не выдержал. Позвонил.
***
— Ну, Галина Викторовна, вы даете, — участковый качал головой, глядя на связанного Пашку, которого грузили в «бобик». — Сложный перелом лучевой кости, ожог роговицы… Это ж превышение самообороны, по сути.
— Какое превышение?! — вмешался профессор, интеллигентный старичок в очках, спустившийся быть понятым. — Он к ней вломился с оружием! Я свидетель! Он убить грозился! Мы всем домом подпишемся!
Пашка не смотрел на меня. Он сидел, ссутулившись, баюкая загипсованную наспех руку, и выл тихонько.
Его увезли.
В квартире было холодно. Двери не было. Зияла черная дыра в подъезд.
Жорик сидел на куче щепок и дрожал — отходил от адреналина. Я взяла его на руки, прижала к груди. Он пах лаком для волос и страхом.
Мы победили. Но какой ценой?
Я смотрела на разгромленную прихожую. На следы грязных сапог на моем паркете. На кровь на косяке.
Уют ушел. Мой дом был осквернен. В него вошло зло, и даже выгнав его, я чувствовала этот запах — запах тюрьмы, дешевого табака и ненависти.
На следующий день сосед-профессор помог найти мастеров. Поставили новую дверь, стальную, сейфовую. С видеоглазком.
Но теперь каждый вечер, прежде чем лечь спать, я подвигаю к двери тяжелый комод.
Просто так. На всякий случай.
А Жорик теперь не спит на диване. Он спит в прихожей, на коврике. Чуть что — рычит.
Мы стали другими. Мы больше не мирные жители. Мы — гарнизон крепости. И мы готовы к новой осаде.
А как бы вы поступили на моем месте? Стоило ли открывать дверь родственнику, зная, что он в беде, или в наше время родная кровь — самая опасная?
