Квартиру они купили в мае, когда воздух еще звенел от аромата сирени, а по вечерам в распахнутые окна нахально врывались комары, словно незваные гости. Двушка в панельном доме у метро – не царские палаты, конечно, и не «сталинка» с лепниной, но зато своя, кровная, выстраданная, а не унылая съемная клетка с пыльным ковром на стене и вечными склоками соседей за картонной перегородкой. Для Людмилы это было сродни чуду: три года с Леонидом они обивали пороги риелторских контор, копили каждый рубль, ссорились из-за неподъемных ипотечных платежей, но все же решились, вырвали свою мечту из цепких лап реальности. Половина – ее кровные сбережения, добытые в банке потом и нервами, половина – кредит, тяжким бременем нависший над их головами.
– Наша квартира, – прошептала Людмила, в первый день ступив босой ногой на голый, еще не обжитой паркет. – Только наша.
Леонид выдавил натянутую улыбку, поставил на подоконник пакет с шампанским и буркнул:
– Ну… пока наша.
Тогда она списала это на его извечный пессимизм, на привычку видеть во всем подвох. Но очень скоро стало ясно: «наша» в его понимании всегда подразумевала «и мамина с папой, если что».
Первый зловещий аккорд прозвучал в самое обычное воскресенье. Людмила колдовала на кухне, жарила картошку до хрустящей корочки, волосы небрежно собраны в пучок, на столе – румяные помидоры, хрустящие огурчики и серебристая селедка в масле. Леонид, погруженный в виртуальный мир танковых сражений, яростно кликал мышкой.
Дверной звонок разорвал тишину. На пороге возникли Валентина Петровна и Игорь Михайлович, родители Леонида. Без предупреждения, словно вихрь, ворвались они в их жизнь с неподъемными пакетами продуктов, как будто здесь, а не в своей квартире, они прописаны.
– А что, миленько у вас, – протянула нараспев Валентина Петровна, окинув оценивающим взглядом прихожую. – Но пустовато как-то. Мы вот подумали: надо мебель привезти нашу. Шкаф у нас добротный стоит, жалко пропадать. Тут как раз в спальню впишется.
Людмила замерла, словно громом пораженная, с лопаткой в руке.
– У нас все рассчитано. Шкаф нам не нужен.
– Да брось ты, – отмахнулась свекровь, словно от назойливой мухи. – Чего добру зря пылиться? У тебя еще опыта – кот наплакал, а я, между прочим, хозяйка с тридцатилетним стажем.
Она протопала дальше, не разуваясь, и уже бесцеремонно открывала дверцы кухонных шкафчиков.
Людмила чувствовала, как в ней закипает волна возмущения. Но промолчала. В первый раз спишем на случайность.
Не прошло и недели, как на их кухне, словно у себя дома, развалилась младшая сестра Леонида – Катя. В замызганном халате, с кружкой дымящегося кофе, она чувствовала себя хозяйкой положения.
– Я тут пока перекантуюсь у вас, – прощебетала она, невинно хлопая ресницами. – На две недельки. В общаге ремонт, а снимать – разориться можно.
Людмила вопросительно посмотрела на мужа. Тот виновато отвел глаза.
– Катя, у нас тут двушка. Мы только-только въехали. Где ты собираешься жить?
– Да мне много не надо, диван в зале есть. Я ж не навсегда.
И снова Леонид что-то промямлил про святой долг семьи, про то, что родным надо помогать.
Всего через месяц квартира неумолимо перестала быть «их». В прихожей прочно обосновались разношенные тапки Валентины Петровны, в ванной скромно повисло махровое полотенце Кати, на кухне заняла почетное место огромная эмалированная кастрюля, которую свекровь привезла, чтобы, видите ли, «варить нормальный борщ». Людмила пыталась изображать дружелюбную улыбку, но она с каждым днем все больше напоминала гримасу отчаяния.
Однажды вечером, когда чаша ее терпения оказалась переполнена до краев, она не выдержала.
– Лёнь, – начала она дрожащим голосом, пока Катя с мамой увлеченно следили за перипетиями очередного ток-шоу. – Ты вообще понимаешь, что мы здесь живем, как в какой-то проходной коммуналке?
– Ну и что? Это же мои родители, моя сестра. Они ж не чужие нам люди.
– А я тебе кто, Лёня, чужая? Я три года с тобой, как проклятая, пахала, чтобы мы купили эту квартиру. Ты мне клялся и божился, что это будет наш дом, наша крепость.
Он замолчал, равнодушно уткнувшись в экран смартфона.
Взрыв грянул на именинах Игоря Михайловича. Свекровь, недолго думая, решила отметить «по-семейному» у них. Размахнулась на всю катушку, накрыла стол с претензией на ресторанную изысканность, выставила хрустальные графины с коньяком, расставила тарелки с селедкой под шубой, салаты в хрустальных салатниках, подала дымящееся горячее. Людмила сидела напротив, с каменным выражением лица, словно Сфинкс.
– Вот и славно, – изрекла Валентина Петровна, щедро наливая себе в рюмку коньяк. – Живем теперь все вместе, дружной семьей. Надо, кстати, все это документально оформить, чтобы по-честному было. Ты же не против, Людочка? Мы можем долю на всех записать. Чтоб все родное было, кровное.
– Какую еще долю? – Людмила почувствовала, как ее охватывает ледяная волна ужаса, руки предательски задрожали. – Это моя квартира. Мои деньги здесь вложены. Ровно половина – моя.
– Да не кипятись ты, – усмехнулась свекровь, поучительно подняв палец кверху. – Женщина должна, прежде всего, думать о семье, а не о каких-то там бумажках. Сегодня вы с Лёней вместе, а завтра, глядишь, дети пойдут… Надо общее дело укреплять, а не копить свои сокровища.
– Ты вообще головой-то думаешь, что несешь? – Людмила с силой ударила ладонью по столу, так, что зазвенела посуда. – Это не ваша квартира! И не Кати, и не ваша с Игорем Михайловичем. Это моя и Леонида!
В гостиной повисла оглушительная тишина. Катя фыркнула, брезгливо отодвигая от себя тарелку с салатом:
– Ну вот, опять началось…
– Замолчи! – рявкнула Людмила, не в силах сдержать гнев. – Ты тут на диване две недели изображаешь невинность, а хозяйничаешь так, как будто здесь уже прописалась!
Валентина Петровна стремительно поднялась из-за стола, уставилась на Людмилу поверх своих очков с толстыми линзами:
– Ты совсем страх потеряла, да? Мы сына растили, вкладывали в него душу, чтобы ты тут нами командовала?
– Да хоть в лепешку расшибитесь, но это моя, слышите, моя половина этой квартиры! – выкрикнула Людмила, и слезы ярости, словно кипящая лава, хлынули из глаз.
Леонид молчал. Сидел, потупив взгляд в тарелку, словно надеялся найти там ответ на мучительный вопрос.
Тогда, в порыве отчаяния, Людмила схватила со стола бокал и с яростным звоном швырнула его в кухонную раковину. Осколки брызнули во все стороны, словно маленькие злые звезды.
– Выбирай, Лёня! Или – я, или – они!
Он медленно поднял глаза, полные растерянности и даже… неприязни. И впервые в жизни посмотрел на нее так, будто она – чужая.
В тот вечер Людмила ушла, словно захлопнула за собой крышку гроба их совместной жизни. Дверь содрогнулась от удара, побелка осыпалась, словно прах прошлых надежд. На лавочке у подъезда, с сигаретой, выпрошенной у сердобольной соседки (сама не курила лет десять, а тут вдруг потянуло, как к последней соломинке), думала с горечью: «Вот и финал. Три года, оплетенные ипотекой, а в итоге — коммунальное общежитие. Только я здесь не просто временная жительница, а прокаженная».
Утром вернулась не из прощения, а из-за забытых вещей. Кухня дышала густым ароматом борща. За столом — Валентина Петровна в цветастом халате, словно тропический попугай в клетке панельного дома, Катя в майке с Микки-Маусом, вечная девочка-подросток. Леонид на диване, помятый и с потухшим взором, как мальчишка, проигравший в уличной драке.
— Поешь, — буркнула свекровь, не удостоив взглядом. — И перестань, наконец, бурагозить. Все можно решить тихо-мирно.
— Тихо-мирно? — усмехнулась Людмила, шаря в шкафчике и не находя своей кружки, пропавшей, как и ее место в этом доме. — Тихо-мирно — это когда меня хотя бы спросят, хочу ли я лицезреть ваше семейство каждое утро.
Катя захихикала, словно сорока, увидевшая блестящую безделушку:
— Ой, мам, опять начинается!
Людмила обернулась, и в глазах мелькнула сталь:
— Катя, собирай свои манатки. Две недели — уговор. Прошел целый месяц.
— Да ладно, я же сестра! — закатила глаза гостья, словно рассчитывая на вечное гостеприимство. — У тебя что, совсем сердца нет?
Людмила перевела взгляд на Леонида, ища поддержки, как путник в бурю — маяк.
— Ну? Что скажешь?
Он отвел глаза, словно провинившийся школьник:
— Люд, ну она же не поселилась тут навечно. Потерпи чуток.
В этот момент Людмила поняла — она на войне без союзников.
Вечером набрала номер подруги. Та, как всегда, без лишних слов: «Приезжай, хоть ночь перекантуешься, чем там гнить». Людмила схватила сумку, наспех покидала одежду, паспорт, и в последний момент, словно повинуясь внутреннему голосу, бросила документы на квартиру. Ушла молча, не прощаясь. Леонид даже не вышел в коридор, словно смотрел сцену из чужой пьесы.
Дни у подруги протекли в чаепитиях и душевных разговорах, но внутри зияла пустота. «Может, зря? Может, стоило терпеть? Семья все-таки…» — думала Людмила, пролистывая ленту новостей в телефоне. И тут случайно ей в глаза бросилось уведомление из госуслуг: «Заявка на регистрацию сделки».
Сердце оборвалось. Открыла. Ее квартира. Вернее, их. Продавец — Леонид. Покупатель — Валентина Петровна.
Руки задрожали. Хотелось завыть, как раненый зверь. Значит, он все это время плел интриги за ее спиной. Он, ее муж, ее когда-то любимый человек, задумал продать ее долю собственной матери! Без ее ведома! Формально, конечно, это невозможно, без ее подписи сделка не состоится. Но сам факт… удар в спину, предательство.
Людмила, как на пожар, помчалась домой. Влетела в квартиру, как фурия, — там вся компания в сборе: Валентина Петровна, Игорь Михайлович, Катя и Леонид. На столе — папки с бумагами, словно орудия преступления.
— Что это?! — закричала она, швырнув распечатку уведомления на стол. — Ты совсем из ума выжил?!
Леонид вскочил, замахал руками, словно пытаясь остановить надвигающуюся бурю:
— Люд, погоди! Это просто консультация, я хотел узнать, как лучше оформить…
— Оформить что?! Продажу моей доли этой… твоей мамаше?
Валентина Петровна поднялась, наливаясь багровым гневом:
— Не мамаше, а родненькой матери! И нечего тут орать! Мы хотели, чтоб все по закону, чтоб потом никто не пострадал. Ты молодая, разведешься с Лёней — куда пойдешь? А так хоть жилье в семье останется.
— Да вы совсем оборзели?! — Людмила сорвалась на крик, не в силах сдержать ярость. — Я вкладывала деньги, платила ипотеку, а вы решили меня выкинуть на улицу, как котенка?!
Катя, как всегда, вставила свое ядовитое словцо:
— Да кому ты нужна с твоим-то характером? Сама виновата.
Людмила бросилась к ней, схватила за плечо, едва сдерживая себя:
— Заткнись!
Катя отшатнулась, как от огня:
— Не трогай меня!
И тут Леонид, впервые за долгое время, схватил Людмилу за руку. Сжал сильно, до боли, словно хотел пригвоздить ее к месту.
— Хватит! — прорычал он. — Ты ведешь себя, как истеричка!
Людмила вырвала руку, на щеке вспыхнуло алое пятно. Она смотрела на мужа, как на незнакомца, как на предателя.
— Все. Конец.
Она подошла к столу, выхватила бумаги — договоры, расписки, словно вырывая страницы из их прошлой жизни. Рвала их в клочья и бросала на пол, словно сокрушая карточный домик.
— Никакой сделки не будет! Никогда!
Валентина Петровна взвизгнула, как птица, попавшая в капкан:
— Да ты что, совсем сумасшедшая?! Это документы!
— Вот именно. Документы на мою жизнь. — Людмила в упор посмотрела на Леонида. — Запомни: я не вещь.
И собрала чемодан окончательно.
Поздним вечером она снова сидела у подруги. Уставившись в стену, пила остывший чай и пыталась отдышаться. В груди все еще жгло, как после сильного удара. «Он меня предал, — думала она. — Не защитил, еще и за спиной пытался продать мою долю. Все, что мы строили, оказалось лишь бумажкой. А я эту бумажку разорвала. И правильно сделала».
В голове билась одна мысль: завтра — к юристу. А потом — развод.
Но внутри уже зрела другая сила. Страшная и освобождающая. Теперь она знала: назад дороги нет. И впервые за три года Людмила почувствовала — у нее есть только она сама. И этого достаточно.
Юрист встретил ее холодно и по-деловому. Очки на кончике носа, стопка бумаг перед ним. Он казался беспристрастным вершителем судеб.
— У вас хорошая позиция, Людмила, — сказал он, как доктор, ставящий диагноз. — Ваша доля в квартире закреплена за вами. Без вашего согласия никто не имеет права совершать сделку. Ни супруг, ни его родители.
— Значит, все это — фикция? — она сжала руки в кулаки, словно собираясь дать отпор.
— Попытка давления. Классика жанра. Но если хотите обезопасить себя — инициируйте раздел имущества и развод.
Людмила кивнула. Решение было принято.
Когда она подала на развод, Валентина Петровна примчалась к ней домой, как к должнице, — в ее скромную съемную квартиру. Стояла на пороге, руки в бока, словно надзирательница в исправительной колонии.
— Что ты творишь, девка? Сама себе яму роешь! У нас семья, дом!
— У вас семья, — спокойно ответила Людмила. — А у меня — свобода.
— Да кто тебя потом возьмет? — прошипела свекровь, словно проклиная. — С чем останешься?
— С собой, Валентина Петровна. А это куда дороже вашей кастрюли борща и шкафов, забитых старым хламом.
Женщина замахнулась, словно собираясь ударить, но остановилась, сдерживая себя. Глаза горели яростью и бессилием.
— Ты погубила моего сына!
— Нет, — усмехнулась Людмила. — Это вы его погубили. А я просто ухожу.
Развод оформили быстро. Судья устало бубнил: «Стороны согласны… имущество продать и разделить…». Людмила стояла прямая, как натянутая струна. Леонид рядом — с опущенной головой, как побежденный. Он не произнес ни слова, даже когда судья спросил о его возражениях.
Через два месяца квартиру продали на торгах. На ее часть денег хватило ровно на однокомнатную новостройку на окраине. Маленькая кухня, вид на пустырь, белые стены. Но здесь — ее воздух, ее пространство. Никто не укажет: «А шкаф сюда поставим. А Катя пусть временно перекантуется».
Она поставила на подоконник свою, единственную, кружку — ту самую, что исчезала в чужих руках.
И вдруг впервые за долгое время искренне засмеялась.
Однажды вечером, возвращаясь из магазина, она увидела у своего подъезда знакомую фигуру. Леонид. В руках пакет с фруктами, словно запоздалое приношение. Постаревший, потухший, словно увядший цветок.
— Люда, — сказал он, подходя ближе. — Я хотел поговорить. Может… попробуем еще раз?
Она посмотрела на него, и в груди шевельнулось что-то старое, отголоски прошлой любви. Но тут же все угасло, как искра под дождем.
— Поздно, Лёня, — сказала она тихо, но твердо, как приговор. — У меня теперь нет «мы». Есть «я». И мне этого хватает.
Он стоял, как промокший под дождем мальчишка, пока она поднималась по лестнице, словно в другой мир. Дверь хлопнула за ее спиной, отрезая прошлое, — и в квартире разлился долгожданный сквозняк свободы.
