— Ты это серьёзно сейчас сказала? — голос мужа сорвался на хрип, будто я ему объявила войну.
Алексей стоял посреди кухни, опершись на край стола, и смотрел так, будто я только что подожгла диван его детства.
— Абсолютно серьёзно, — ответила я спокойно, хотя пальцы дрожали. — Квартира будет оформлена на меня.
Молчание растянулось, гулкое, злое. За окном хлестал январский дождь — мерзкий, промозглый, совсем не похожий на нормальную зиму. Но напряжение в квартире было жарче батарей.
Он нервно провёл рукой по волосам:
— Ты понимаешь, что вообще говоришь? Это же наш дом должен быть!
— Наш? — я усмехнулась. — Твоя мать уже второй день объясняет мне по телефону, что «настоящие жёны» делятся. А у меня, вдруг, оказывается, «эгоистичный характер». Да, я очень поняла.
Алексей сжал кулаки:
— Не начинай. Мама всего лишь волнуется.
— О, это я знаю, — я открыла холодильник, достала воду. — Она волнуется столько, что звонит чаще, чем ты. И в каждом разговоре ненавязчиво спрашивает: «А Наташа точно впишет тебя в собственники?»
Он отвернулся — значит, попала.
Такой вот у нас был «утренний разговор». И это был только разогрев.
Честно говоря, всё началось ещё осенью. Мы жили в этой тесной съёмной однушке на окраине Санкт-Петербурга — старая панелька, вечные сквозняки, соседи сверху, которые любили сверлить по воскресеньям. Тридцать с лишним метров и холодильник, который гудел так, будто собирался улететь в космос.
Я привыкла. А вот свекровь — никогда.
— Алёшенька, ты что, правда тут живёшь? — спрашивала она каждый раз, когда заходила «на минутку». — Тут же дышать нечем!
Я молчала. Алексей тоже. Иногда он лишь пожимал плечами — мол, временно. Пока копим.
Мы оба работали: он — инженер в строительной фирме, я — экономист в небольшой компании. Денег хватало, но так, чтобы без жиру. На ипотеку копили честные два года, откладывая по десятке ежемесячно. Получили свои кровные четыреста тысяч — и казалось, что вот-вот станет легче.
И тут как гром среди январской серости — звонок от нотариуса.
Наследство. Почти три миллиона.
Я тогда чуть не уронила телефон.
Старушка — дальняя родственница по маминой линии, которую я видела пару раз в жизни, решила оставить всё мне. Потому что когда-то я заехала к ней в больницу. Один раз. На полчаса.
Смешно, да? Полчаса — и такая цепная реакция.
Я рассказала Алексею вечером. Он обнял меня, кружил по кухне, как ребёнок, которому купили конструктор мечты.
— Наташа, да ты понимаешь — мы наконец купим нормальное жильё! Не эту коробку… трёшку можно взять!
Я тогда тоже радовалась. Думала, что, может, теперь его мать перестанет на мне ездить.
Как же я ошибалась.
На следующий день Людмила Сергеевна позвонила так громко и так быстро, будто у неё был будильник, настроенный на новости о моих деньгах.
Я помыла чашку, вытерла руки и услышала, как Алексей говорит ей:
— Да, мам, Наташе досталось по наследству. Да, почти три миллиона…
И дальше понеслось.
— Алёша, запомни: квартира должна быть оформлена на вас обоих! Это ваш дом, а не её игрушка!
Я стояла в дверях кухни, слушая. Алексей включил громкую связь — ошибка номер один.
— Мама, но это же её наследство…
— И что? — рявкнула она. — Ты же тоже копил! Вы же семья! Ты что хочешь — чтобы в случае чего она тебя выгнала?
Вот тогда во мне что-то дернулось. Медленно, но чётко.
— Я оформлю квартиру на себя, — сказала я спокойно.
Алексей обернулся так, будто я ударила его по лицу.
— Наташа, зачем так? Давай спокойно обсудим…
— Я сказала. Квартира будет на мне.
И дверь в кухню закрылась за мной.
Но на самом деле — это была лишь первая трещина.
Следующие недели в квартире стоял холод не от батарей, а от отношений. Алексей ходил напряжённый, говорил коротко, будто я ему кредит испортила.
Его мать звонила ежедневно — иногда дважды. Я слышала, как Алексей выдыхает перед звонком, но всё равно берёт. И каждый раз разговор так или иначе сводился к тому, какая я «неблагодарная» и «слишком самостоятельная».
А я в это время ездилa смотреть квартиры.
Нашла отличную трёшку: семьдесят метров, новый дом, тихий район, метро недалеко. Съездила одна — Алексей отказался.
— Если ты всё равно собираешься оформить на себя, то и езжай одна, — сказал он.
Мне было больно. Но я сжала зубы.
Я уже поняла, что назад дороги нет.
Банк одобрил кредит быстро. И когда я сказала об этом мужу, он выдал:
— То есть ты уже всё решила?
— Да.
— И даже не спросила, что я думаю?
— Спросила бы — всё равно услышала бы мнение твоей матери, а не твоё.
Он ничего не ответил.
Переехали мы в конце января. Дождь тогда лил третий день подряд. Будто город плакал за наш брак заранее.
Квартира была шикарной. Почти как из тех интерьеров, что рекламируют блогеры: светлые стены, большие окна, нормальная кухня, отдельные комнаты. Я бегала по комнатам, выбирала, куда поставить диван, стеллажи, выбирала место для фикуса. Да, фикус купила — себе, для новой жизни.
А Алексей…
Он ходил, как квартирант. Молчал. Ночами смотрел в телефон. На выходных исчезал у матери.
Я сначала думала — привыкнет. Потом — что переживёт. Потом — что это всё ерунда.
Но однажды вечером, когда я жарила овощи, он сказал:
— Знаешь… здесь мне неуютно.
Я повернулась.
— Почему?
— Потому что всё здесь… твоё. Я тут как гость.
— Гость не платит ипотеку. А я плачу.
— Не в этом дело! — он сорвался. — Ты всё время напоминаешь, что это твоя квартира!
— Я ни разу этого не говорила.
— Но я это чувствую.
Я закрыла сковороду крышкой, чтобы не сгорело.
— Возможно, — сказала я, — тебе не квартира мешает. А то, что твоя мать не может относиться ко мне хоть чуть-чуть уважительно.
Его перекосило.
— Опять ты про маму…
— А как иначе, если она влезает в каждую деталь нашей жизни?
Разговор закончился на слове «ладно». Но именно тогда я поняла: трещина стала пропастью.
Март начался противной слякотью. Алексей стал придираться по мелочам: «почему свет в ванной горит», «почему полотенце не там», «почему ужин не тот».
Я молчала. Потом — начала отвечать. Потом — перестала вообще обращать внимание.
Мы уже почти не разговаривали.
И вот однажды утром — суббота, семь часов, я сплю — звонок в дверь. Долгий, злой.
Я открываю — и вижу Людмилу Сергеевну. Вся в золоте, с букeтом жёлтых хризантем, которые пахли химией.
— Доброе утро, — сказала она слишком сладко. — Я к вам.
КАК она сюда добралась в такую рань — я не знаю.
ЗАЧЕМ — узнала слишком быстро.
Она прошлась по квартире, как инспектор. Села на диван, сложила руки.
— Разбуди Алексея. Нам всем надо поговорить.
Я знала: ничего хорошего дальше не будет.
Он вышел через пять минут — сонный, но счастливый видеть маму. Он всегда так реагировал на неё, как будто ему снова десять.
Она рассказывала полчаса о соседях, о новой кофемашине, о том, как Игорёк (её второй сын, тот ещё «товар») нашёл подработку. А потом её голос стал холоднее.
— Я всё обдумала, — сказала она. — И хочу предложить вам замечательный вариант.
Мы с Алексеем переглянулись. Я уже чувствовала — сейчас будет что-то мерзкое.
— У вас тут просторная квартира. Три комнаты! — она снова посмотрела вокруг. — А я одна. Игорёк один в съёмной комнате. Да и вам троим здесь будет отлично.
Троим.
— Людмила Сергеевна, — я наклонила голову, — вы предлагаете… переехать к нам?
— А что? — она расправила плечи. — Ты купила просторное жильё. Делись! А я свою квартиру сдам — двадцать пять-тридцать тысяч в семью пойдёт. Разве плохо?
Я встала.
— Нет.
Она заморгала, будто не расслышала.
— Что — нет?
— Никто не переезжает. Я не собираюсь жить с вами. И уж тем более — с вашим сыном Игорем.
— Наташа! — Алексей вскочил. — Что за тон?!
— Обычный, — сказала я. — Твоя мать предлагает мне платить ипотеку за всех, пока она будет сдавать свою квартиру. С какой стати?
Людмила Сергеевна вскочила, зашипела:
— Ты неблагодарная! Жадная! Это семья, а ты — чужая женщина, которой просто повезло!
— Повезло? — я усмехнулась. — Повезло, что вы не жили у нас все эти три года.
— Ты нас стыдишься? — закричала она.
— Нет. Я просто не хочу, чтобы мной пользовались.
Алексей схватил мать за плечи.
— Пойдём, мама. С ней не договориться.
И ушёл с ней. Не оглянувшись.
Через час он позвонил:
— Я останусь у мамы. А ты подумай над своим поведением.
Поведение.
Слово, которым дрессируют детей.
Мне стало смешно. И впервые — спокойно.
Через несколько дней я пошла к юристу. Выяснила всё: квартира — моя. Наследство не делится. Ипотека — оплачиваю я. Алексей не имеет права ни на что.
На пятый день я написала ему:
«Подаю на развод. Приезжай за вещами.»
Он приехал вечером. Вместе с матерью. Как охрана.
Он молчал, собирая свои вещи.
Она — не молчала ни секунды.
— Вот видишь, Алёша, — шипела она. — Я говорила: она разрушит семью. Эта квартира ей важнее мужа!
Я обернулась.
— Семью разрушает не квартира. А постоянное вмешательство извне. Ваше.
— Ты эгоистка! — завизжала она. — Холодная! Ты не заслуживаешь моего сына!
— Возможно, — сказала я. — Но я точно не заслуживаю жить с людьми, которые ко мне относятся как к вещам.
Алексей не вступался. Конечно. Он лишь бросил:
— Ты совершаешь ошибку.
— Может быть. Но моя ошибка — моя жизнь.
Они ушли.
Я закрыла дверь. И впервые за много месяцев вздохнула полной грудью.
Развод прошёл быстро. Суд отказал Алексею в претензиях на квартиру. Он пытался спорить, но юрист быстро объяснил ему реальность.
Я вышла из суда в начале апреля. На улице было тепло, пахло влажным асфальтом. Я посмотрела на небо — впервые за долгое время оно казалось мне не серым.
Прошёл год. Потом второй. Я платила ипотеку, работала, купила новую мебель, сделала ремонт на балконе. Научилась спать спокойно.
Иногда мне звонил Алексей. Голос смущённый, будто ему стыдно.
— Я тогда погорячился… Мама давила… Я не хотел так…
Я слушала. И клала трубку.
Поздно.
Людмила Сергеевна всё так же жила в своей двушке. Игорь всё так же снимал комнату. Алексей жил с мамой.
А я жила в своём доме. В тишине. В порядке. В жизни, где никто не диктует мне, что делать и кому отдавать свою площадь и свои деньги.
И однажды — обычный вечер, обычная чашка чая — я поняла: я счастлива.
Без розовых сказок, без фейерверков, без «идеальной семьи».
Просто счастлива. Потому что всё — наконец — моё.
Не купленное, не выпрошенное, не навязанное.
Просто — моё.
И никто больше это не заберёт.
