Лена всегда знала золотое правило семейной жизни: худой мир лучше доброй ссоры. Но когда «худой мир» превращает тебя в бессловесную прислугу на юбилее собственной свекрови, а муж делает вид, что так и надо, — пора устраивать добрую ссору. Или просто молча уйти, оставив их наедине с грязной посудой и правдой.
***
— Ленка, ты с ума сошла? Какие тарталетки с икрой? Мама не ест икру, у нее от соленого давление скачет! Ты меня вообще слушаешь?
Игорь орал так, будто я предложила отравить его драгоценную родительницу цианидом, а не украсить стол деликатесом. Я стояла посреди кухни, сжимая в руке банку красной икры, купленную, между прочим, на мою премию, и чувствовала, как внутри закипает глухое раздражение.
— Игорь, это юбилей. Шестьдесят лет. Люди придут, они-то икру едят? Или мы гостей будем кормить только паровыми котлетками твоей мамы?
— Не смей язвить! — он выхватил банку у меня из рук и с грохотом поставил на стол. — Мама просила скромно. По-семейному.
— По-семейному — это тридцать человек в нашей «двушке»? — уточнила я, стараясь говорить спокойно, хотя голос предательски дрожал. — И готовить на эту орду должна я одна, потому что у твоей сестры маникюр, а у мамы давление?
— Опять ты начинаешь! — Игорь закатил глаза, его любимый жест последних пяти лет. — Светка не может, у нее запись за месяц. А ты все равно дома сидишь, у тебя отпуск. Тебе что, сложно для семьи постараться? Мама тебя, между прочим, любит как родную.
«Любит как родную». Эта фраза была универсальным пластырем, который лепили на любые мои раны. Мама любит, поэтому я должна мыть полы на даче, пока Светка загорает. Мама любит, поэтому мы не полетели в Турцию, а скинулись ей на новые зубы. Мама любит, поэтому мой юбилей мы не праздновали вообще («денег нет, Ленусь, пойми»), а ее шестидесятилетие превратилось в операцию государственного масштаба.
— Я не начинаю, Игорь. Я просто устала. Я третьи сутки у плиты. Холодец, три вида салатов, горячее… Может, Света хотя бы торт привезет?
— Ты же знаешь, она не печет! — возмутился муж, словно я предложила сестре полететь в космос. — А магазинные мама не признает. У тебя «Наполеон» лучше получается. Лен, ну хватит бухтеть. Сделай лицо попроще. Завтра важный день.
Он вышел, хлопнув дверью, а я осталась на кухне. Часы показывали час ночи. На столе горой возвышались нечищеные овощи, мясо ждало маринада, а в раковине кисла посуда. Я посмотрела на свое отражение в темном окне: уставшая женщина тридцати двух лет, с гулькой на голове и в пятнах от свеклы на футболке.
Где та Лена, которая мечтала стать переводчиком, путешествовать и писать книги? Она растворилась в борщах, глажке рубашек и бесконечном «надо». Надо быть хорошей женой. Надо уважать старших. Надо терпеть.
Телефон пискнул. Сообщение от свекрови, Тамары Павловны: «Леночка, детка, я тут вспомнила. Тетя Валя не ест майонез. Сделай ей отдельно «Оливье» со сметаной, хорошо? И проследи, чтобы стулья из зала протерли, там пыль».
Я сжала телефон так, что казалось он застонал. «Стулья протри». Не «спасибо», не «как ты там, жива?». Просто очередная инструкция для обслуживающего персонала.
— Хорошо, Тамара Павловна, — прошептала я в пустоту. — Будет вам «Оливье».
Я принялась резать картошку, механически, как робот. Нож стучал по доске: тук-тук-тук. В голове крутилась одна мысль: почему я это делаю? Почему я позволяю так с собой обращаться? Ответ был прост и ужасен: я боялась. Боялась скандала, боялась быть «плохой», боялась, что Игорь разочаруется.
Утром начался ад. Игорь бегал по квартире в трусах, требуя найти его парадные носки. Света позвонила и сказала, что опоздает, потому что «пробки жуткие», хотя я знала, что она просто долго спит. Тамара Павловна приехала первой, за два часа до гостей, и сразу направилась на кухню с ревизией.
— Лена, ну кто так режет огурцы? — всплеснула она руками, едва переступив порог. — Крупно же! У дяди Вити зубы плохие. Переделай.
— У меня нет времени переделывать, Тамара Павловна. Гости через час, а утка еще в духовке.
— Ой, ну вечно у тебя отговорки! — она поджала губы, обиженно сверкнув глазами. — Игорек, сынок! Иди сюда! Посмотри, как жена с матерью разговаривает!
Игорь примчался мгновенно, уже одетый и благоухающий одеколоном.
— Лен, ты чего маму расстраиваешь? У нее праздник!
— Я не расстраиваю, я готовлю! — рявкнула я, чувствуя, как внутри натягивается струна. — Возьми нож и нарежь огурцы сам, если тебе не нравится!
В кухне повисла тишина. Тамара Павловна схватилась за сердце. Игорь побагровел.
— Ты… ты как смеешь? — прошипел он. — Маме плохо! Воды!
Я смотрела на этот спектакль и вдруг поняла: мне не жаль. Ни капли. Мне просто хочется исчезнуть.
***
Гости прибывали партиями. Шумные, веселые, с цветами и подарками. Квартира наполнилась гулом голосов, запахом духов и перегара. Я металась между кухней и гостиной, как загнанная лань. Подай, принеси, убери, налей.
— Леночка, а хлебушка черного нет? — басил дядя Витя.
— Ленок, салатик закончился, подрежь! — кричала тетя Валя.
— Ленка, где салфетки? — требовал Игорь.
Никто, абсолютно никто не спросил: «Лена, а ты сама-то ела? Лена, сядь, отдохни». Я была невидимкой с подносом.
В разгар веселья явилась Светлана. В шикарном красном платье, на каблуках, с крошечной коробочкой в руках.
— Мамуля! С юбилеем! — она бросилась на шею Тамаре Павловне, едва не опрокинув вазу с цветами. — Прости, опоздала, пробки — жуть!
— Ничего, доченька, главное — приехала! — просияла именинница, целуя дочь. — Садись, покушай. Ленка! Неси тарелку Светочке!
Я молча поставила перед золовкой чистую тарелку. Света окинула меня оценивающим взглядом.
— Ой, Лен, ты чего такая замученная? Платье старое надела? Ну да, готовить-то в нем сподручнее. А я вот новое купила, специально для маминого праздника. Нравится?
— Очень, — буркнула я. — Салат будешь?
— Буду. Только мне без майонеза, я на диете. Ты же сделала без майонеза, как я просила?
Я замерла. Салат без майонеза я забыла. Вылетело из головы на фоне «Оливье» со сметаной для тети Вали и истерик Игоря.
— Нет, Свет. Извини. Забыла.
Света театрально вздохнула и повернулась к гостям.
— Ну вот, как всегда. Просишь человека, просишь… А ему плевать. Ладно, буду голодной сидеть. Ради мамы потерплю.
— Какая ты у меня терпеливая, дочка! — умилилась Тамара Павловна. — А ты, Лена, могла бы и повнимательнее быть. Света же просила.
Я почувствовала, как к горлу подступает ком. Я не спала три ночи. Я потратила всю премию на продукты. Я убирала эту квартиру до блеска. И теперь я — виноватая?
— Я сейчас нарежу овощи, — выдавила я и пошла на кухню.
Мне нужен был воздух. Срочно. Я вышла на балкон, прихватив с собой пустую миску, якобы за картошкой, которая хранилась там в ящике. Балкон у нас был старый, незастекленный, с тяжелой дверью, у которой заедал замок.
Я вдохнула морозный ноябрьский воздух. На улице было серо и промозгло, но это было лучше, чем духота квартиры, пропитанная лицемерием. Я стояла, облокотившись на перила, и смотрела вниз, на проезжающие машины. Хотелось прыгнуть. Или просто сбежать.
— Ленка! Ты где там застряла? — донесся глухой голос Игоря из квартиры.
Я дернула ручку двери. Она не поддалась. Я дернула сильнее. Замок заклинило. Опять. Этот чертов шпингалет падал сам по себе, если сильно хлопнуть дверью. Видимо, я хлопнула слишком сильно.
— Игорь! — крикнула я, стуча в стекло. — Игорь, дверь открой!
Никто не отозвался. В комнате гремела музыка — включили Сердючку. Гости плясали, топали, смеялись. Сквозь мутноватое стекло я видела их силуэты. Вот Тамара Павловна машет платочком. Вот Света кружится с каким-то парнем. Вот Игорь наливает водку дяде Вите.
— Игорь! Мама! Света! — я колотила кулаками по стеклу, но музыка глушила все звуки.
Они веселились. Им было хорошо. А то, что хозяйки нет уже двадцать минут, никто не заметил. Или заметили и обрадовались? «Меньше народу — больше кислороду», — любимая поговорка свекрови.
Я прижалась лбом к холодному стеклу. На балконе было около нуля. Я была в легком платье с коротким рукавом. Холод начал пробираться под кожу.
— Эй! Кто-нибудь! — я сорвалась на крик, хотя понимала, что это бесполезно.
Прошло полчаса. Я нашла старую куртку Игоря, которую он выкинул на балкон «для гаража», и закуталась в нее. Она пахла пылью и машинным маслом, но мне было все равно. Я села на ящик с картошкой и стала ждать.
Я видела, как они едят мой «Наполеон». Видела, как Света, забыв про диету, накладывает себе добавку. Видела, как Игорь говорит тост, размахивая бокалом. Наверное, желал маме здоровья и долгих лет жизни. А про жену, которая мерзнет за стеной, даже не вспомнил.
Именно в этот момент, сидя на ящике с грязной картошкой, в вонючей куртке мужа, я поняла: это конец. Не просто праздника. Это конец моей жизни с этими людьми.
***
Холод стал невыносимым. Я прыгала на месте, растирала руки, дышала на пальцы. Зубы выбивали дробь. Прошел час. Или два? Время растянулось, превратилось в липкую, ледяную вечность.
В квартире музыка стала тише. Видимо, перешли к чаю и душевным разговорам. Я прильнула к стеклу, надеясь поймать чей-то взгляд.
Они сидели за столом, сытые, раскрасневшиеся. Тамара Павловна сияла, обложенная букетами.
— А где Леночка? — вдруг спросила тетя Валя. Я увидела, как шевелятся ее губы, и прочитала вопрос по артикуляции.
Наконец-то! Хоть кто-то!
Игорь махнул рукой и что-то сказал, скривившись. Смех прокатился по столу. Света подхватила, изобразила что-то руками — видимо, пародировала меня. Все снова засмеялись.
Что он сказал? Что я истеричка? Что пошла дуться в спальню? Или что я напилась и сплю?
Ярость, горячая и злая, вспыхнула внутри, согревая лучше любой куртки. Ах так? Значит, я — повод для шуток? Пока я готовила этот стол, пока драила унитаз к приходу гостей, я была нужна. А теперь, когда все подано, можно и посмеяться над «глупой Ленкой»?
Я огляделась в поисках тяжелого предмета. На полу валялся старый молоток с рассохшейся ручкой. Игорь собирался его починить года три назад. Я взяла молоток. Он был тяжелым, холодным.
Подошла к двери. Размахнулась.
Нет, стекло бить нельзя. Осколки полетят внутрь, порежут кого-нибудь. А потом скажут, что я психопатка. Мне нужно было другое. Мне нужно было, чтобы они увидели.
Я начала ритмично стучать молотком по деревянной раме. Тук-тук-тук. Тук-тук-тук. Глухо, монотонно, настойчиво.
В комнате не реагировали. Там снова включили музыку, теперь что-то медленное. Игорь пригласил маму на танец. Света танцевала с дядей Витей. Идиллия.
Я стучала сильнее. Тук-тук-тук!
Ничего. Тройные стеклопакеты в комнате (кредит за которые, кстати, платила я) отлично справлялись со звукоизоляцией. А балконная дверь была старая, но двойная.
Отчаяние снова накрыло меня. Я бросила молоток и опустилась на пол. Слезы замерзали на щеках.
— Ненавижу вас, — шептала я. — Ненавижу.
Вдруг я увидела движение. Кто-то встал из-за стола и направился к балкону. Это был сын тети Вали, десятилетний Пашка. Ему, видимо, стало скучно со взрослыми, и он бродил по квартире.
Пашка подошел к двери, прижался носом к стеклу и уставился на меня. Я вскочила, замахала руками.
— Паша! Открой! Я здесь!
Мальчик смотрел на меня круглыми глазами. Я в старой куртке, с растрепанными волосами, с красным носом, должно быть, выглядела как пугало. Он что-то крикнул в комнату.
Никто не обернулся. Пашка пожал плечами и… отвернулся. Он пошел обратно к столу, взял конфету и сел на место.
Я не верила своим глазам. Он не сказал им? Или они не услышали?
Я забарабанила в стекло кулаками, уже не боясь его разбить.
— Откройте! Сволочи! Откройте!!!
Наконец, Игорь повернул голову. Он увидел меня. На его лице отразилось недоумение, потом — раздражение. Он что-то сказал маме, извинился перед дамой, с которой танцевал, и неспешно пошел к балкону.
Он дернул ручку. Дверь не открылась. Он нахмурился, дернул сильнее. Понял.
Через минуту он, чертыхаясь, возился с шпингалетом с той стороны. Наконец, замок щелкнул. Дверь распахнулась, и меня обдало волной тепла, запахом еды и чужого праздника.
— Ты что там делала? — накинулся он на меня шепотом, чтобы не слышали гости. — Люди спрашивают, где хозяйка, а она на балконе прохлаждается! Ты нормальная вообще?
Я стояла, трясясь от холода, и смотрела на него. На этого человека, с которым прожила пять лет. Которому стирала носки, варила супы, которого утешала, когда у него были проблемы на работе.
— Я застряла, — сказала я тихо. Зубы стучали так, что слова вылетали с трудом. — Два часа назад. Я звала. Я стучала.
— Да ладно заливать! — отмахнулся он. — Мы бы услышали. Ты просто обиделась и решила устроить сцену. Испортить маме праздник. Вечно ты все портишь, Лена!
— Порчу? — переспросила я. Голос окреп. — Я замерзла, Игорь. Я чуть не околела там, пока вы жрали мои салаты!
— Тише ты! — зашипел он, оглядываясь. — Услышат! Иди приведи себя в порядок. У тебя тушь потекла, на бомжиху похожа. И сними эту тряпку!
Он дернул меня за рукав старой куртки. Я отшатнулась.
— Не трогай меня.
— Что? — он опешил.
— Не трогай меня, я сказала.
Я прошла мимо него в комнату. Прямо так, в грязной куртке поверх нарядного платья, с синими губами и красными пятнами на лице.
Музыка стихла. Гости замолчали, уставившись на меня. Тамара Павловна застыла с вилкой у рта.
— Леночка? — пискнула она. — Что с тобой? Ты где была?
Я подошла к столу. Окинула взглядом остатки пиршества. Грязные тарелки, пустые бутылки, смятые салфетки.
— Я была на балконе, Тамара Павловна, — громко и четко сказала я. — Два часа. Дверь захлопнулась. Я кричала, звала на помощь. Но вам было так весело, что вы не услышали. Или не хотели слышать.
Повисла гробовая тишина.
— Ой, Ленка, ну что ты выдумываешь, — нервно хихикнула Света. — Какие два часа? Ты минут пятнадцать назад выходила. Я видела.
— Пятнадцать минут? — я усмехнулась. — Посмотри на мои руки, Света. Они синие. Потрогай.
Я протянула ей ледяную руку. Она брезгливо отпрянула.
— Игорь сказал, что ты пошла полежать, голова заболела, — подала голос тетя Валя. — Мы старались не шуметь… ну, не сильно.
Я медленно повернулась к мужу. Он стоял в дверях балкона, белый как мел.
— Ах, голова заболела? — проговорила я. — Значит, ты знал, что меня нет, и просто соврал? Чтобы не портить картинку идеальной семьи?
— Лена, прекрати истерику! — взвизгнул он. — Ты пьяная, что ли? Иди проспись!
— Я трезвая, Игорь. В отличие от тебя. И я проснулась. Наконец-то проснулась.
***
— Лена, детка, ну зачем ты так? — запричитала Тамара Павловна, хватаясь за сердце (свой коронный номер). — Игорек хотел как лучше. Чтобы гости не волновались. Ну посидела немного на воздухе, с кем не бывает? Садись, чайку попей, согрейся.
«Посидела немного на воздухе». Она это серьезно?
Я посмотрела на свекровь. На ее ухоженное лицо, на золотые серьги, которые подарил Игорь (с нашей общей карты, кстати). На ее поджатые губы, в которых читалось не сочувствие, а раздражение: «Опять невестка чудит».
— Чайку? — переспросила я. — Нет, спасибо. Я сыта. По горло сыта. Вашим лицемерием, вашим эгоизмом, вашим потребленчеством.
— Как ты разговариваешь с матерью?! — заорал Игорь, надвигаясь на меня. — Извинись немедленно!
— За что? За то, что не сдохла там от холода и не освободила вам жилплощадь? Вы бы, наверное, обрадовались. Поминки бы тут же справили, салаты-то остались!
— Ты дура! — Света вскочила, опрокинув стул. — Психопатка! Мама, у нее крыша поехала!
— Вон, — тихо сказала я.
— Что? — не поняли они.
— Вон отсюда! — заорала я так, что зазвенел хрусталь в серванте. — Все вон! Это моя квартира! Моя! Половина ипотеки выплачена из моих денег, ремонт — на мои, мебель — моя! Вон!!!
Я схватила со стола тарелку с остатками «Селедки под шубой» и швырнула ее на пол. Осколки брызнули во все стороны, свекла красными кляксами разлетелась по паркету и чьим-то туфлям.
— А-а-а! Мои туфли! — завизжала Света.
— Плевать на твои туфли! — я схватила салатницу с оливье. — Убирайтесь! Или следующая полетит в вас!
Гости, ошалевшие от такого поворота, начали поспешно вставать. Дядя Витя, бормоча извинения, потянул тетю Валю к выходу. Пашка, радуясь движухе, уже бежал в коридор.
— Лена, успокойся! Ты пожалеешь! — кричал Игорь, пытаясь перекричать гвалт.
— Я уже пожалела! Пожалела, что потратила на тебя пять лет жизни! Вали к мамочке! Вместе с ней!
Я запустила оливье в стену, рядом с головой Игоря. Салат смачно шлепнулся об обои и начал медленно сползать вниз. Это было красиво. Это было освобождение.
Тамара Павловна, забыв про больное сердце, проявила чудеса спринтерской скорости и первой выскочила в коридор. Света, матерясь, ковыляла следом на своих шпильках.
Через пять минут квартира опустела. Остался только хаос, запах перегара и грязная куртка, валяющаяся на полу.
Игорь ушел последним. Он посмотрел на меня с ненавистью и презрением.
— Ты больная. Завтра же подаю на развод.
— Подавай, — сказала я. — И ключи оставь.
Он швырнул связку ключей на тумбочку и хлопнул дверью.
Я осталась одна. В тишине. В разгроме. Но впервые за много лет мне было легко.
***
Я проснулась на диване в гостиной, не раздеваясь. Голова гудела, но не от алкоголя (я так и не выпила ни глотка), а от пережитого стресса.
Первое, что я увидела, открыв глаза, — это засохшее пятно от оливье на стене. Оно напоминало абстрактную картину: «Взрыв мозга домохозяйки».
Я села. В квартире было тихо. Невыносимо, прекрасно тихо. Никто не требовал завтрак, не искал носки, не включил телевизор на полную громкость.
Я встала и прошлась по полю битвы. Перевернутые стулья, осколки тарелок, пятна на ковре. Вчерашний погром.
Надо бы убрать. Но я не стала.
Я пошла на кухню, перешагивая через мусор. Налила себе стакан воды. Выпила залпом. Потом достала из холодильника банку с икрой, ту самую, из-за которой начался скандал. Взяла большую ложку. И стала есть икру прямо из банки, без хлеба, без масла.
Соленые икринки лопались на языке. Это был вкус победы. Вкус эгоизма.
Телефон разрывался от сообщений. Двадцать пропущенных от мамы (моей мамы, которая жила в другом городе и, видимо, уже получила отчет от Игоря), куча гневных смс от Светы («Ты испортила маме жизнь!», «Верни деньги за химчистку платья!»), угрозы от Игоря («Я заберу машину!», «Ты мне за все заплатишь!»).
Я удалила все, не читая. Потом заблокировала номера Игоря, Светы и Тамары Павловны. Маме написала коротко: «Жива, здорова, развожусь. Подробности потом. Люблю».
Потом я приняла душ. Долго стояла под горячей водой, смывая с себя вчерашний холод, запах чужих духов и ощущение липкой грязи.
Вышла, замотавшись в полотенце. Посмотрела на себя в зеркало. Глаза были опухшие, но живые. В них больше не было той покорной тоски, которая жила там годами.
Я включила музыку. Не Сердючку. Я включила рок. Громко. На всю катушку.
И начала уборку.
Я сгребала остатки еды в мусорные мешки. Выкидывала все без жалости: недоеденную утку, торт «Наполеон», над которым корпела полночи, салаты. Я выкидывала не еду. Я выкидывала свое прошлое.
Когда мусорные мешки были выставлены за дверь, я взялась за тряпку. Я мыла пол и подпевала Кипелову: «Я свободен! Словно птица в небесах!».
К вечеру квартира сияла. Но это была уже другая квартира. Без вещей Игоря (я собрала их в чемоданы и выставила в тамбур, написав ему смс, где забрать), без фотографии их семейства на комоде, без налета «семейного уюта», который душил меня.
Я заказала пиццу. Огромную, с двойным сыром. И бутылку вина.
Села на чистый пол посреди гостиной, открыла коробку и впервые за пять лет почувствовала себя дома.
***
Развод был грязным. Игорь, как и обещал, пытался отсудить все, вплоть до вилок.
— Эта микроволновка — подарок моей мамы! — орал он в суде.
— У нас есть чек, она куплена с моей карты, — спокойно возражала я, предъявляя выписку из банка.
Он был мелочным, жалким и злым. Я смотрела на него и не понимала: как я могла любить этого человека? Как я могла жить с ним, спать, планировать детей?
Оказывается, он изменял мне. Это выяснилось случайно, когда я разбирала документы и нашла старый телефон, который он якобы потерял. Там была переписка с некой «Кисюней». Даты совпадали с моими командировками и «рыбалками» с друзьями.
Больно ли мне было? Нет. Мне было брезгливо. Как будто я долго носила грязное белье, не замечая запаха, а теперь наконец сняла его.
Тамара Павловна звонила мне с чужих номеров. Сначала плакала, давила на жалость: «Игорек без тебя пропадает, он же неприспособленный! Вернись, мы все простим!». Потом проклинала: «Ты нам жизнь сломала, ведьма! Чтоб тебе пусто было!».
Я слушала и вешала трубку. У меня выработался иммунитет.
Квартиру пришлось делить. Я выплатила ему долю, влезла в долги, взяла еще один кредит, но осталась в своих стенах. Я не хотела уезжать. Я хотела вытравить их дух отсюда и сделать это место своим.
Машину забрал он. Пусть подавится.
Через полгода я была свободной женщиной с ипотекой, кредитами и пустой квартирой. Но я была счастлива.
Я постриглась. Коротко, под каре. Перекрасилась в рыжий. Купила красную помаду.
На работе меня не узнавали.
— Лена, ты так изменилась! — говорили коллеги. — Глаза горят. Влюбилась?
— Да, — отвечала я. — В себя.
Я записалась на курсы экстремального вождения и стрельбы. Всегда хотела чувствовать отдачу приклада в плечо и запах жженой резины, а не подгоревшего лука.
Игорь всегда морщился, когда я садилась за руль даже на парковке супермаркета: «Куда ты лезешь, обезьяна с гранатой? Твое место — пассажирское, и лучше молча».
Теперь никто не указывал мне мое место. Я научилась входить в управляемый занос и выбивать девять из десяти в тире.
Вместо того чтобы ныть в блоге про абьюз и сломанную судьбу, я начала скупать на барахолках старую, убитую мебель и реставрировать её.
Драла наждачкой лак, вбивала гвозди, красила, перетягивала обивку, орудовала шлифмашинкой так, что пыль стояла столбом. Это была моя терапия — брать что-то сломанное, никому не нужное, грязное и превращать в шедевр.
Я выкладывала процесс: не слезливые селфи, а видео, где я в респираторе и строительных очках матерюсь на кривой шуруп. Оказалось, людям интереснее смотреть, как я возвращаю жизнь старому креслу, чем читать, как я пытаюсь склеить свою собственную.
***
Прошел год.
Я сидела в кафе, ждала подругу. За окном шел первый снег. Красивый, пушистый, новогодний.
Вдруг дверь открылась, и вошла… Света. С ней был какой-то мужчина, явно не ее муж. Она увидела меня и замерла.
Я улыбнулась и помахала рукой.
Она подошла, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Выглядела она неважно: уставшая, с темными кругами под глазами, в том самом пальто, которое носила год назад.
— Привет, Лен, — сказала она тихо.
— Привет, Света. Как дела? Как мама?
— Мама… болеет, — она отвела глаза. — Давление. Игоря бросила та… ну, к которой он ушел. Он сейчас с мамой живет. Пьет.
— Сочувствую, — искренне сказала я. Мне действительно было их жаль. Но как-то отстраненно, как жаль героев грустного фильма.
— Слушай, Лен… — Света замялась. — Прости нас. За тот юбилей. Мы тогда… перегнули.
— Забыли, — я махнула рукой. — Это было в прошлой жизни.
— Ты классно выглядишь, — сказала она с завистью. — Счастливая.
— Я счастливая, Света. Потому что я больше не пытаюсь быть хорошей для всех.
Подошел ее спутник, нетерпеливо дернул ее за рукав.
— Идем, Светка, столик заняли!
Она вздрогнула, так знакомо, так похоже на то, как вздрагивала я раньше.
— Да, иду… Пока, Лен.
Она ушла, сутулясь, превращаясь в еще одну уставшую женщину, которая тащит на себе груз чужих ожиданий.
А я осталась. Пить свой капучино и смотреть на снег.
Вечером у меня было свидание. С мужчиной, который сам готовит ужин и не знает, где у меня лежат носки, потому что это не его дело. Мы собирались лететь в Барселону на Новый год.
Я вспомнила тот балкон. Холод, страх, отчаяние. И мысленно сказала спасибо той Лене, которая нашла в себе силы взять молоток и постучать.
Иногда, чтобы тебя услышали, нужно просто разбить тишину. Или тарелку с салатом. Неважно что. Главное — перестать быть удобной мебелью и стать живым человеком.
А «Наполеон» я больше не пеку. Покупаю в кондитерской. И знаете что? Он там гораздо вкуснее. Потому что в нем нет привкуса слез и обязаловки.
