Ключ повернулся в замке только со второй попытки. Металл лязгнул, и Аня навалилась плечом на дверь. В голове пульсировала одна-единственная мысль: снять эти туфли. Они жали в пальцах последние четыре часа, и теперь казалось, что ступни превратились в два горячих, распухших кирпича.
Смена в аптеке выдалась «праздничной»: сначала зависла база, потом привезли тридцать коробок товара, которые нужно было принять вручную, а под вечер пришла женщина и полчаса требовала вернуть деньги за вскрытый тюбик мази от геморроя.
Аня скинула туфли прямо в проходе. Холодный линолеум отозвался блаженством. Она закрыла глаза, вдыхая… запах жареного лука и дешевого коньяка?
Из кухни долетел взрыв хохота. Тонкий, дребезжащий смех тети Люды перекрыл гул телевизора.
— О, а вот и наша Анечка! — голос матери, Лидии Петровны, прозвучал слишком громко, с той характерной певучестью, которая означала, что вторая бутылка «Арарата» уже пуста на треть.
Аня замерла в коридоре. На вешалке висело чужое пальто с облезлым меховым воротником и чья-то пуховая шаль. В нос ударил запах маринованных огурцов.
— Мам? — Аня прошла на кухню.
Картина была классической. За столом, застеленным праздничной скатертью (той самой, которую Аня берегла для особых случаев), сидели трое. Лидия Петровна в своей «выходной» блузке с люрексом, соседка тетя Люда и бывшая коллега матери, Тамара Ивановна. Стол был завален тарелками с остатками оливье, какими-то вскрытыми консервами и горой грязных вилок.
— Дочь, ну ты чего как неродная? — мать даже не обернулась, она увлеченно жестикулировала, объясняя что-то подругам. — Мы тут решили экспромтом посидеть. У Людочки племянник на работу устроился, ну, обмываем. Проходи, присаживайся.
— Я устала, мам. Я двенадцать часов на ногах.
— Да все мы работали, — отмахнулась мать, наконец повернув голову. Щеки у неё горели нездоровым румянцем. — Слушай, раз ты пришла, выручи. У нас хлеб кончился и колбаса. И сыр там в холодильнике посмотри. Нарежь быстренько бутербродов, а то мы за разговорами всё смели. И чайник поставь, а? У меня колено стреляет, не встать.
Аня смотрела на разделочную доску. На ней лежал заветренный кусок масла и крошки. Её доска. Её кухня. Её вечер, который должен был состоять из ванны с солью и тишины.
— Мам, я не буду ничего резать.
В кухне повисла тишина. Тамара Ивановна деликатно кашлянула и начала разглядывать этикетку на бутылке.
— В смысле — не будешь? — Лидия Петровна нахмурилась. — Трудно человеку кусок хлеба отрезать? Мы тут, между прочим, о тебе говорили. Как ты похудела, как работаешь много…
— Вот именно, — Аня почувствовала, как в горле закипает что-то горячее и колючее. — Я работаю много. И я хочу поесть и лечь спать. Почему здесь люди? Ты же говорила, что заскочишь полить цветы, пока я на смене.
— Ну заскочила. Ну встретила Люду у подъезда. И что мне, на мороз её гнать? Это же квартира, Ань, не режимный объект. Не будь такой букой, нарежь закуску и иди отдыхай, никто тебя не держит.
Аня посмотрела на свои руки. Пальцы мелко дрожали от усталости и злости. Она медленно подошла к столу, взяла пустую тарелку и… нет, она не швырнула её. Она просто поставила её обратно, слишком громко, так что фужеры звякнули.
— Я не твоя прислуга, мам. И это не твоя дача.
— Ой, началось, — мать закатила глаза, обращаясь к подругам. — Молодежь пошла. Слово не скажи — сразу в позу. Я её растила, ночи не спала, а мне теперь куском хлеба попрекают.
— Я не попрекаю хлебом. Я прошу уважать мой дом.
— Твой дом? — Лидия Петровна вдруг резко выпрямилась. Голос её стал жестким, трезвым. — А кто тебе с первым взносом помогал? Кто здесь окна мыл после ремонта? Кто тебе занавески выбирал? Значит, как деньги брать — так это общее, а как мать с подругами чаю попить зашла — так «твой дом»?
Аня почувствовала, как кружится голова. Этот аргумент про первый взнос был вечным, как гравитация. Пятьсот тысяч рублей, которые мать дала пять лет назад, продав домик в деревне, стали бессрочным абонементом на её личную жизнь.
— Я вернула тебе эти деньги, мама. Почти все. Осталось всего сто тысяч.
— Да хоть миллион! — выкрикнула Лидия Петровна. — Отношения деньгами не меряются! Ты мать родную из дома гонишь? Посмотри на неё, Люда. Врача вырастила. Хамку вырастила!
Аня не стала отвечать. Она развернулась, вышла в коридор, зашла в свою спальню и закрыла дверь на щелчок.
Снаружи послышался шум отодвигаемых стульев, приглушенные голоса подруг («Пойдем мы, Лидочка, неловко как-то…»), а потом — тяжелые шаги матери.
Кулак забухал в дверь.
— Открой! Аня, открой сейчас же! Ты меня перед людьми опозорила! Ты что о себе возомнила?
Аня сидела на краю кровати, не включая свет. В темноте очертания комнаты казались чужими. На полу валялся её халат, на тумбочке стоял стакан с недопитой водой. Она механически начала крутить обручальное кольцо на пальце — привычка, оставшаяся после развода, хотя кольца там давно не было, только след на коже.
— Уходи, мама. Пожалуйста.
— Не уйду! — Лидия Петровна дернула ручку. Дверь предсказуемо не поддалась. — Ты мне должна за всё! За то, что я из-за тебя с отцом твоим разошлась, за то, что в обносках ходила, лишь бы у тебя репетиторы были! А ты… бутерброд матери пожалела! Тьфу!
Аня закрыла уши руками. Она знала этот репертуар наизусть. Сейчас будет стадия «я умираю», потом «ты еще пожалеешь, когда меня не станет».
— Ты просто неблагодарная эгоистка! — голос за дверью сорвался на визг. — Вся в отца! Тот тоже только о себе думал!
Потом послышался звон посуды. Судя по звукам, мать начала «наводить порядок» на кухне — это всегда сопровождалось демонстративным грохотом кастрюль и хлопаньем дверцами шкафов.
Аня легла на кровать прямо в одежде. Сил переодеваться не было. Она смотрела в потолок, где от фар проезжающих машин ползали бледные тени. Ей было тридцать два года. У неё был диплом провизора, ипотека, три кактуса на подоконнике и стойкое ощущение, что она живет в коммунальной квартире, где главный по коридору — её собственная мать.
Она вспомнила, как в прошлый раз Лидия Петровна пришла со слесарем, когда Аня была на работе, потому что ей «показалось, что в ванной капает». И как потом Аня нашла свои трусы аккуратно разложенными по цветам в комоде. «Я просто хотела помочь, ты же неряха».
Помощь. Забота. Любовь. В исполнении матери эти понятия превращались в колючую проволоку.
За дверью наконец всё стихло. Щелкнул замок входной двери. Мать ушла, громко хлопнув напоследок, так что в серванте звякнул хрусталь.
Аня встала, дошла до кухни. Воздух был тяжелым от перегара и табачного дыма (тетя Люда опять курила в форточку, хотя знала, что Аня не выносит запах табака). На столе красовалась гора грязной посуды, которую мать, вопреки угрожающему грохоту, так и не помыла. В центре стояла та самая тарелка, на которую мать требовала нарезать бутерброды. На ней лежал одинокий, обкусанный огурец.
Аня взяла тарелку. Рука замерла над раковиной.
«Я плохая дочь», — прошептал внутренний голос, заботливо взращенный годами воскресных обедов.
«Я имею право на личное пространство», — ответил другой, более слабый.
Она начала мыть посуду. Вода обжигала руки, но Аня не убавляла напор. Ей нужно было смыть этот вечер, этот запах, это чувство липкой вины.
Когда последняя тарелка была вытерта насухо, Аня села за стол. Она открыла ноутбук и вбила в поисковик: «Замена личинки замка срочно».
Утро началось со звонка.
— Анечка, я тут подумала, — голос матери в трубке был бодрым, как будто вчера ничего не произошло. — Я вчера, конечно, погорячилась, но и ты хороша. В общем, я сегодня приду, заберу свои контейнеры из-под холодца, и мы спокойно поговорим. Я к пяти буду.
— Не приходи, мам.
— Что? — на том конце провода возникла пауза. — Аня, не начинай. Я уже сапоги надеваю.
— Мам, послушай меня внимательно. Я вызвала мастера. Я меняю замки.
Тишина стала звенящей. Было слышно, как Лидия Петровна тяжело дышит в трубку.
— Ты… что? — голос матери дрогнул, в нем появилась та самая «сердечная» хрипотца. — Ты меня выставляешь? Как собаку?
— Нет. Я просто забираю свой ключ. Теперь ты будешь приходить только тогда, когда я тебя приглашу. И только если у меня будут силы на гостей.
— Да как ты… Да я же… А если с тобой что-то случится? Если ты в ванной упадешь, кто дверь откроет?
— Мама, у меня есть соседи и МЧС. Но у них нет привычки устраивать банкеты на моей кухне без предупреждения.
— Ты об этом пожалеешь, — голос матери стал ледяным. — Когда ты приползешь просить помощи, я посмотрю, какие замки ты себе поставишь.
— Хорошо, мам. Это мой выбор.
Аня нажала отбой. Сердце колотилось где-то в районе горла. Ей казалось, что она совершила преступление — что-то среднее между ограблением банка и осквернением святынь. Но когда через час пришел мастер — заспанный парень в потертой куртке — и за пять минут вынул старую личинку замка, Аня почувствовала странную легкость.
— Вот, держите, — мастер протянул ей пять новых ключей в запаянном пакете. — Старые можете выкинуть.
Аня взяла связку. Холодный металл приятно холодил ладонь.
Она закрыла дверь и повернула ключ. Раз. Два. Глухой, надежный звук.
Она прошла на кухню, поставила чайник — на одну чашку. Достала из холодильника сыр, отрезала аккуратный ломтик и положила его на хлеб. Села у окна.
Телефон на столе вибрировал, не переставая. Лидия Петровна строчила сообщения в WhatsApp: фотографии своих таблеток от давления, воспоминания о том, как она везла Аню на санках в детский сад в минус тридцать, и угрозы «больше никогда не переступать этот порог».
Аня посмотрела на экран, потом перевернула телефон экраном вниз.
В квартире было тихо. Пахло лавандовым освежителем и свежезаваренным чаем. Впервые за долгое время Аня чувствовала, что она не в гостях у собственного чувства долга. Она была дома.
Она откусила бутерброд. Хлеб был свежим, а сыр — именно таким, какой любила она, а не таким, какой «был по акции в Пятерочке». Это было крошечное, почти незаметное счастье, но оно целиком принадлежало ей.
