Елена Викторовна любила свою квартиру той спокойной, собственнической любовью, какой любят старую, породистую собаку. Это была «сталинка» на Московском проспекте. Трешка с высокими потолками, лепниной, которая помнила еще культ личности, и широкими подоконниками, на которых можно было сидеть, пить кофе и смотреть на пробки, чувствуя свое превосходство над суетой.
Квартира досталась Лене от бабушки, профессора филологии. Лена вложила в неё всё: душу, деньги от продажи родительской двушки и десять лет жизни. Здесь каждый плинтус был прикручен с любовью, а паркет циклевали мастера, которых передавали из рук в руки, как тайное знание масонов.
И вот, субботним утром, когда Лена наслаждалась тишиной и сырниками со свежей сметаной, эту идиллию нарушил звук, похожий на скрежет металла по стеклу. Это Сергей, её муж (второй, гражданский, проживающий на её территории уже три года), размешивал сахар в чашке.
— Ленусь, — начал он, облизывая ложку. — Тут такое дело. Мама звонила.
У Лены внутри сработала сигнализация. Мама Сергея, Антонина Павловна, была женщиной энергичной, как турбина ГЭС, и бестактной, как коллектор. Жила она в пригороде, в собственной двушке, и регулярно жаловалась на скуку и маленькую пенсию.
— И что Антонина Павловна? — осторожно спросила Лена. — Опять давление? Или рассада помидоров замерзла?
— Да нет, — Сергей отмахнулся, отправляя в рот кусок сырника. — Она решила квартиру свою сдать. Ей там одной скучно, да и деньги лишние не помешают. Сама знаешь, цены растут, лекарства дорогие. Арендаторы нашлись хорошие, семья с детьми, платят тридцать тысяч плюс коммуналка.
— Рада за твою маму, — кивнула Лена. — Отличная прибавка к пенсии. А жить она где будет? Снимет комнату поближе к собесу?
Сергей посмотрел на Лену так, словно она сморозила невероятную глупость. Потом он ухмыльнулся. Той самой самодовольной ухмылкой человека, который уже всё решил и теперь просто ставит окружающих перед фактом.
— Ну ты даешь, Лен. Зачем снимать? У нас поживет.
Лена поперхнулась кофе. Чашка звякнула о блюдце.
— В смысле «у нас»?
— В прямом, — Сергей обвел рукой просторную кухню. — Не жадничай! Квартира у тебя большая, три комнаты. Мы в одной, кабинет твой все равно пустует полдня, пока ты на работе. Вот маме там и место найдется. Диванчик поставим, телевизор её привезем. Ей много не надо. Уголок и тишина.
— Сережа, — Лена старалась говорить спокойно, хотя внутри у неё поднималась волна, способная снести дамбу. — Во-первых, это не «наша» квартира, а моя. Во-вторых, «кабинет» — это мое рабочее место. Я там по вечерам отчеты делаю. В-третьих, мы это не обсуждали.
— Ой, ну началось! — Сергей закатил глаза. — «Мое, мое». Мы же семья! Или тебе для родной матери места жалко? Это же временно. Ну, может, на годик-другой, пока она денег подкопит.
— На годик? — переспросила Лена. — Сережа, гости — это три дня. Неделя — это уже испытание. А год — это оккупация.
— Ты эгоистка, Лена, — заявил муж, вставая из-за стола. — У человека старость, одиночество. А ты метрами меряешься. Стыдно должно быть. Интеллигенция вшивая.
Он ушел, хлопнув дверью. А Лена осталась сидеть, глядя на остывший сырник.
«Интеллигенция вшивая», — подумала она. — «Ну-ну. Посмотрим, кто тут вошь, а кто санитар леса».
Антонина Павловна заехала во вторник, пока Лена была на работе.
Вернувшись вечером домой, уставшая после квартального отчета, Лена обнаружила, что её квартира перестала быть её крепостью. Она стала филиалом вещевого рынка.
В прихожей стояли коробки, перевязанные бечевкой. На вешалке висело пальто с воротником из чернобурки, пахнущее нафталином и «Красной Москвой».
Но самое страшное случилось в кабинете.
Лена открыла дверь и замерла.
Её строгий, стильный кабинет с дубовым столом и стеллажами книг исчез. То есть мебель была, но она утонула.
Стол был застелен вязаной кружевной скатертью. На мониторе компьютера висела салфеточка (салфеточка, Карл!). Стеллажи с профессиональной литературой были задвинуты коробками с рассадой, иконами и стопками журналов «Здоровье» за 1998 год.
Посреди комнаты, на раскладном диване, восседала Антонина Павловна в байковом халате и смотрела сериал про ментов на полной громкости.
— О, Леночка! — воскликнула она, не вставая. — Явилась, труженица. А я тут устроилась. Тесновато, конечно, не то что у меня, но жить можно. Ты только скажи, где у тебя утюг, а то Сереженьке рубашки погладить нечем, ходят у тебя мужики как сироты.
Лена почувствовала, как дергается веко.
— Здравствуйте, Антонина Павловна. Утюг в шкафу. А почему мои папки с документами на полу?
— А, эти бумажки? — свекровь махнула рукой. — Так они мешали. Я туда икону Николая Угодника поставила, чтоб ауру почистить. А то дышать у тебя тут тяжело, спертый воздух. Проветривать надо чаще, милочка.
На кухне Сергей жарил картошку. На сале. Запах стоял такой, что элитный дом на Московском проспекте вздрогнул.
— Сережа, — тихо сказала Лена. — Почему вещи твоей мамы в моем кабинете? Мы же не договорили.
— Лен, ну не начинай, — поморщился он. — Мама квартиру уже сдала. Ей ехать некуда. Потерпи. Она женщина старой закалки, ей внимание нужно. И вообще, она сказала, что будет нам готовить. Вот, холодцом займется завтра.
Лена представила, как на её итальянской кухне с мраморной столешницей варится свиная нога в течение шести часов, и ей захотелось выть.
Жизнь превратилась в ад. Медленный, тягучий, бытовой ад.
Антонина Павловна была везде.
Утром Лена не могла попасть в туалет, потому что там «мама делает процедуры».
Вечером Лена не могла работать, потому что в кабинете «мама отдыхает» или «мама молится», или «у мамы сериал».
— Леночка, ну посиди на кухне с ноутбуком, — говорил Сергей. — Тебе жалко, что ли?
Но хуже всего были советы.
— Ты зачем такой дорогой порошок покупаешь? — инспектировала ванную свекровь. — Хозяйственным мылом лучше отстирывается!
— Лена, ты почему хлеб выбрасываешь? Заплесневел? Так срежь корочку и на сухари! Грех это!
— Лена, тебе пора худеть. Мужики кости не любят, но и жир тоже. Вот я в твои годы…
Сергей цвел. Он был сыт, обстиран (мамой) и чувствовал себя падишахом в гареме, где две женщины крутятся вокруг него. Деньги с аренды маминой квартиры (те самые тридцать тысяч) они с мамой решили «откладывать на черный день», то есть складывать в мамин ридикюль. Коммуналку, еду и быт оплачивала, разумеется, Лена. Ведь «квартира-то твоя, тебе и платить».
Через две недели Лена пришла домой и обнаружила, что её любимый фикус Бенджамина, который она выращивала пять лет, подстрижен. Налысо.
— Он болел, — авторитетно заявила Антонина Павловна. — Листья сыпались. Я ему верхушку чикнула, чтоб корни укрепить.
Лена посмотрела на лысый прутик в горшке. Потом на ухмыляющегося Сергея, который ел мамины пирожки.
Внутри неё что-то щелкнуло. Тихо так, как предохранитель перед взрывом.
Она поняла: разговоры бесполезны. Взывать к совести — все равно что читать стихи Бродского табуретке.
Нужны радикальные меры.
Лена зашла в спальню (единственное место, куда свекровь пока заходила только с инспекцией пыли) и достала телефон.
— Алло, Денис? — сказала она в трубку. — Это мама. Сынок, у меня к тебе деловое предложение. Помнишь, ты искал площадку для съемок своего арт-хаусного клипа? Да, того самого, с краской и бензопилой. Приезжай. И друзей зови. И, Денис… скажи риелтору, чтобы выставлял квартиру на продажу.
— Мам, ты серьезно? — удивился голос в трубке.
— Абсолютно. Я переезжаю. В студию в Шушарах. А здесь будет… перформанс.
Денис, сын Лены от первого брака, был парнем творческим. Он учился на режиссера, носил странные балахоны и водил дружбу с людьми, которых Антонина Павловна при встрече окрестила бы «наркоманами и сатанистами». Лена обычно держала дистанцию с его искусством, но сейчас оно было ей необходимо как воздух.
В пятницу вечером Сергей и его мама сидели на кухне, попивая чай с сушками и обсуждая, что «Ленка совсем от рук отбилась, ходит смурная, не здоровается».
— Ничего, Сереженька, — вещала Антонина Павловна, макая сушку в чай. — Перебесится. Баба она немолодая, кому она нужна с таким характером? Поймет, что семья важнее, и смирится.
В этот момент в дверь позвонили.
Лена пошла открывать.
На пороге стоял Денис. С ним было человек семь. Парни с дредами, девушки с выбритыми висками и пирсингом, один персонаж в костюме химзащиты и с видеокамерой.
— Привет, мам! — Денис чмокнул Лену в щеку. — Мы всё привезли. Свет, звук, реквизит.
— Проходите, родные! — Лена распахнула дверь. — Располагайтесь. В гостиной, в коридоре, где хотите.
Компания ввалилась в квартиру. С собой они тащили странные конструкции из труб, банки с красной и черной краской, манекены без голов и — о ужас! — настоящую бензопилу (выключенную, но внушительную).
На шум выбежал Сергей, жуя сушку.
— Лена! Что происходит?! Кто это?!
— Это Денис, — спокойно ответила Лена. — Мой сын. Ты же говорил: «Квартира большая, всем место найдется». Вот, Денису тоже нашлось. Они будут снимать дипломную работу.
— Какую работу?! Ночью?!
— Искусство не знает времени суток, Сережа. Тема — «Распад буржуазного быта». Очень актуально.
В коридоре появился парень в химзащите.
— Слышь, батя, — обратился он к Сергею. — Отойди с кадра. У тебя лицо слишком довольное, концепцию рушишь. Нам нужна боль и отчаяние.
Из кабинета выплыла Антонина Павловна.
— Что за балаган?! — взвизгнула она, увидев девицу с зелеными волосами, которая уже распаковывала банку с краской прямо на паркете. — Милиция! Хулиганы!
— Бабуля, тсс! — шикнул на неё Денис. — Вы в кадре! Отличная фактура! Лицо попроще, больше трагизма! Оператор, крупный план на халат! Это же символ уходящей эпохи!
И началось.
В гостиной врубили какой-то индастриал-нойз — музыку, похожую на звук работающего отбойного молотка.
Парни начали строить инсталляцию из мебели. Они перевернули кресла, накрыли их пленкой и начали поливать краской.
— Это кровь общества потребления! — орал режиссер в мегафон.
Антонина Павловна схватилась за сердце.
— Сережа! Сделай что-нибудь! Они же нам всё испачкают!
— Лена! — заорал Сергей, пытаясь перекричать музыку. — Прекрати это немедленно! Выгони их!
— Не могу, — Лена пожала плечами, наливая себе бокал вина. — Денис здесь прописан. Имеет право. И гостей приводить имеет право. До двадцати трех ноль-ноль — хоть оркестр, хоть цирк с конями. А сейчас только восемь вечера. Наслаждайтесь.
В этот момент парень с бензопилой дернул шнур. Пила взревела.
Антонина Павловна взвизгнула так, что перекрыла даже индастриал, и метнулась в кабинет, баррикадировать дверь.
Сергей стоял бледный, как стена.
— Ты сумасшедшая, — прошептал он. — Ты просто стерва.
— Нет, Сережа. Я просто щедрая. Я делюсь квартирой. Как ты и просил.
Вечер перестал быть томным. Съемки шли полным ходом. Денис, чувствуя мамину поддержку, отрывался по полной. Они устроили перформанс в коридоре, рассыпав килограмм муки и танцуя на ней босиком.
Сергей и его мама сидели в кабинете, запершись на замок. Но звуки и запахи (краски, пота и творческого безумия) проникали везде.
В десять вечера Лена постучала к ним в дверь.
— Сережа, выйди на минутку. Разговор есть.
Сергей вышел. Вид у него был помятый.
— Чего тебе? Довольна? Мама валерьянку пьет литрами!
— Сережа, у меня две новости. Первая: съемки будут идти все выходные. У ребят творческий запой. Вторая: в понедельник придут покупатели.
— Какие покупатели?
— На квартиру. Я её продаю.
Сергей пошатнулся.
— Как продаешь? Ты же шутила?
— Нет. Риелтор уже работает. Квартира большая, дорогая. Я куплю себе маленькую студию в тихом районе, где меня никто не найдет. А остаток денег положу в банк. Жить буду на проценты. Одной мне много не надо.
— А мы?! — вырвалось у Сергея. — А как же мы с мамой?!
— А вы — как хотите. У твоей мамы есть квартира, она её сдала. Пусть расторгает договор и возвращается. Или снимайте жилье. Ты же мужик, Сережа. Заработаешь.
— Но… но у нас договор аренды на год! Мы не можем выгнать людей! Там неустойка!
— Это ваши проблемы, дорогой. Не мои. У вас есть два дня на сборы. В понедельник здесь будет проходной двор. И да, новые хозяева, скорее всего, будут делать ремонт. Сразу. С перфораторами.
Лена говорила спокойно, без злобы. Как врач, сообщающий диагноз.
Сергей смотрел на неё и понимал: это конец. Халява, сладкая, как мамины пирожки, закончилась. Закончился уют, бесплатная домработница в лице жены и ощущение хозяина жизни.
Перед ним стояла чужая женщина. Холодная, расчетливая и свободная.
(Финал. Великое переселение народов)
В субботу утром, под звуки саундчека (ребята решили записать звук падающих кастрюль), Сергей и Антонина Павловна начали эвакуацию.
Это было жалкое зрелище.
Антонина Павловна, уже без былого гонора, тащила свои коробки с рассадой, роняя землю на паркет. Сергей, злой и потный, выносил телевизор.
— Неблагодарная! — шипела свекровь, проходя мимо Лены, которая пила кофе на кухне (единственном островке спокойствия). — Бог тебя накажет! Оставила мужа без крыши над головой! Старуху выгнала!
— Антонина Павловна, — улыбнулась Лена. — У вас есть крыша. Своя собственная. А у Сережи есть руки. Не пропадете.
Когда последняя сумка была вынесена, а Сергей в последний раз хлопнул дверью, не сказав даже «прощай», в квартире стало тихо.
Денис выглянул из комнаты.
— Ну что, мам? Ушли оккупанты?
— Ушли, сынок. Спасибо тебе.
— Да не за что. Слушай, а пиццу закажем? Мы проголодались. И, мам… ты правда квартиру продаешь?
— Нет, конечно, — Лена рассмеялась. — Я что, дура? Такую сталинку продавать? Я просто припугнула. Блеф — великая вещь.
Они сидели на полу в гостиной, среди пленки и остатков муки, ели пиццу и смеялись. Лена чувствовала себя невероятно легко. Будто с плеч свалился мешок с цементом. Или мешок с картошкой и иконами, что одно и то же.
В понедельник Лена поменяла замки. На всякий случай.
А через неделю ей позвонила Антонина Павловна.
— Лена! — голос был плаксивый. — Мы тут с Сережей… в общем, квартиранты съезжать отказались, договор у них. Мы сняли комнату в коммуналке. Тут ужас! Соседи пьют, клопы! Сережа работу ищет, но пока никак. Может… может, мы вернемся? Я больше не буду командовать! Я тихонько, в уголочке!
Лена посмотрела в окно. На Московском проспекте горели огни. Её фикус Бенджамина, хоть и лысый, уже выпустил пару новых зеленых листочков. Жизнь возрождалась.
— Простите, Антонина Павловна, — сказала она мягко. — Мест нет. Квартира продана. Тут теперь живут очень, очень шумные люди.
— Кто?!
— Я. И мое чувство собственного достоинства. Им двоим тут очень просторно.
Она нажала «отбой» и заблокировала номер.
Потом налила себе бокал вина, включила джаз и села на широкий подоконник.
Впереди был вечер. Тихий, спокойный вечер в её собственной, чистой, просторной квартире. И никто, абсолютно никто не мог ей сказать: «Не жадничай».
Потому что жадность до своего душевного покоя — это не порок. Это инстинкт самосохранения.
