— Значит, так, Ольга Викторовна, — сказала Зоя Павловна, свекровь, не садясь, а стоя посреди гостиной, будто водрузив знамя на завоеванной территории. — Папину квартиру на Ломоносова мы оформляем на Костю. И точка. Вопросов быть не может.
Ольга, невестка, не отрывалась от раковины, где споласкивала чашку из-под утреннего кофе. Мыла тщательно, с внутренней стороны и снаружи, вытирая каждый палец о полотенце, висевшее на крючке.
— Вопросов как раз полно, Зоя Павловна, — ответила она, не повышая тона. Голос у неё был ровный, бухгалтерский, такой, которым объявляют итоговые цифры по кварталу, не терпящие возражений. — Квартира принадлежала вашему покойному мужу, Петру Семёновичу. Наследники — вы и Константин. Пополам. По закону.
— Какой закон?! — свекровь всплеснула руками, и её браслеты, золотые, тонкие, зазвенели тревожно. — Ты в каком лесу выросла? Это семейное гнездо! Костина фамильная крепость! Ты со своим-то Серёжкой в съёмной конуре ютишься, а теперь ещё и на нашу собственность глаз положила? Чтобы твой муж, мой сын, делил с братом отцовскую крышу над головой? Да ты что!
Из соседней комнаты вышел Константин, Костя, младший брат Сергея, Ольгиного мужа. Вышел тихо, по-кошачьи, присел на край дивана, закурил. Смотрел в пол. Видно было, что разговор этот для него — как поход к стоматологу: неизбежный и болезненный.
— Мам, ну не кипятись, — пробурчал он, не глядя ни на кого. — Оля же не оспаривает. Она о деле говорит. Оформлять надо.
— Оформлять! — передразнила его Зоя Павловна. — Надо жить по-людски, по-семейному, а не по бумажкам! Ты, Костя, здесь живёшь. Ты холост. Тебе нужен этот угол. А Серёга с Олей… у них своя жизнь. Им главное — деньги выцарапать.
Ольга наконец обернулась. Лицо у неё было спокойное, усталое, только в уголках губ легла тонкая, едва заметная складка — знак внутреннего напряжения.
— Никаких денег я не выцарапываю, Зоя Павловна. Речь о праве. Сергей имеет право на половину наследства отца. Если вы с Константином хотите оставить квартиру в семье — выкупите нашу долю. По рыночной стоимости. Или продадим всю квартиру и разделим деньги.
Тишина в комнате стала густой, липкой, как кисель. Даже шум машин с Садового кольца, обычно назойливый, куда-то отступил.
— Выкупить… — прошептала свекровь, и в её голосе впервые появилась не злость, а что-то похожее на испуг. — Откуда у нас такие деньги? Костя на заводе получает копейки, я на пенсии… Ты что, с ума сошла, Ольга? Своих не узнаю!
«Свои», — мысленно повторила Ольга. Двенадцать лет замужем за Сергеем. Двенадцать лет этих воскресных визитов с пирогом (никогда не тем, что любит Сергей, всегда — с капустой, которую он не переносил), этих взглядов, оценивающих её платья («молодёжное», «вызывающее», хотя платье было самое обычное, синее, из «Галереи»), этих разговоров о том, что «детей бы вам завести, а то работа, работа». Свои.
— Я позвонила оценщику, — сказала Ольга, нарушая тишину. — Предварительная стоимость двухкомнатной в этом районе — около восемнадцати миллионов. Значит, наша с Сергеем доля — девять. Мы готовы уступить за восемь. Чтобы быстро и без суда.
Константин резко поднял голову, закашлялся от дыма.
— Восемь… лапшевок? — выдавил он. — Оль, ты в своём уме? Где мы столько возьмём?
— Взять ипотеку, Константин. Как все. Ты работаешь официально. Мама может быть созаёмщиком. Или продай квартиру и купи что попроще. Это твои проблемы. Наши с Сергеем проблемы — это то, что мы живём втриём с ребёнком в сорока метрах, снимаемых за половину зарплаты. И то, что ваш папа обещал Сергее помочь с первоначальным взносом, но не успел. Теперь его доля — это та самая помощь.
Зоя Павловна медленно опустилась в кресло. Всё её боевое наполнение, весь пыл куда-то вытек. Она выглядела вдруг старой и очень растерянной женщиной.
— Серёга… — позвала она тихо. — Серёга, скажи же что-нибудь! Ты ж молчишь, как партизан на допросе!
Сергей, муж Ольги, стоял в дверном проёме кухни. Стоял, засунув руки в карманы старых тренировочных штанов, и смотрел в окно, на грязноватое небо. Он всегда так делал, когда разговор касался денег, недвижимости, родителей. Уходил в себя, в тихую, безопасную раковину невмешательства.
— Мам, Оля права, — сказал он наконец, не оборачиваясь. Голос был глухой, сдавленный. — По закону…
— Надоел мне ваш закон! — вспыхнула снова Зоя Павловна, но уже без прежней мощи. — Брат на брата! Из-за квадратных метров! Петя, гляди на них с того света, во что они твою семью превратили!
Ольга вздохнула. Внутри всё закипало, но наружу прорывалось только это ровное, ледяное спокойствие. Она научилась ему за годы.
— Никто ни на кого не идёт, Зоя Павловна. Мы предлагаем цивилизованный вариант. Константин остаётся в квартире. Мы получаем возможность купить своё жильё. Все при своих интересах.
— При интересах… — с горькой усмешкой повторила свекровь. — Раньше семья была интерес. А теперь — метры да миллионы. Уходите. Уходите оба. Думать надо.
Ольга кивнула. Сняла фартук, аккуратно повесила его на спинку стула. Подошла к прихожей, надела своё осеннее пальто, не новое, но добротное, купленное три сезона назад на распродаже. Сергей покорно потопал за ней.
На улице он заговорил первым, ещё не отойдя от подъезда:
— Оль, может, слишком жёстко? Мать-то она старая. И Костя… ему реально некуда деться.
Ольга остановилась, повернулась к нему. В её глазах, серых и обычно таких спокойных, мелькнула вспышка чего-то острого, болезненного.
— А нам куда деться, Сергей? Нашей дочери — куда? В съёмную «однушку», где её угол — это диван в гостиной? Ты обещал, когда мы женились. Обещал, что будет своё. Хотя бы начать копить. Но мы всё отдаём за аренду. Твой отец действительно хотел помочь. Эта квартира — его последняя возможность нам помочь. Понимаешь? Я не отнимаю у брата жильё. Я требую то, что положено моей семье по праву. Если уж ты не можешь этого потребовать, то это сделаю я.
Сергей опустил голову. Он понимал. Понимал прекрасно. Но понимал и другое: мать, брат, этот старый дом с запахом пирогов и нафталина — это часть его плоти, которую надо отрывать с кровью. А он крови боялся.
— Ладно, — прошептал он. — Делай как знаешь.
***
Зоя Павловна не сдавалась. На следующий день она явилась к ним на съёмную квартиру. Без предупреждения. Застала Ольгу одну — Сергей был на работе, дочь в школе.
— Я поговорила с юристом, — объявила она с порога, снимая калоши (привычка с советских времён). — Ты, оказывается, не всё учла.
Ольга, составлявшая отчёт, отложила ручку. Внутри всё сжалось в холодный, твёрдый комок.
— Что именно?
— Прописка! — торжествующе произнесла свекровь. — Пётр прописан в той квартире. И выписать его после смерти можно только с согласия всех наследников. А я не дам согласия на продажу, пока Костя не получит право собственности целиком. Так что твоя оценка и твои восемь миллионов могут подождать. Лет пять. А то и десять. Пока мы с тобой, милочка, не передоговоримся.
Ольга смотрела на неё, и комок внутри начинал раскаляться докрасна. Это был чистый, беспардонный шантаж. Использовать память о покойном муже как заложника в этой грязной войне.
— Вы понимаете, на что идёте, Зоя Павловна? — спросила Ольга очень тихо.
— Понимаю. Я защищаю сына. А ты защищаешь только свои аппетиты. Предлагаю сделку. Мы оформляем квартиру на Костю. А он выплатит вам… ну, скажем, миллион. Символически. В рассрочку. На большее у нас нет.
— Восемь миллионов, — не моргнув глазом, повторила Ольга. — Ни рублём меньше. Иначе — суд о выделении доли в натуре и принудительная продажа с торгов. Ваш юрист, я уверена, объяснил вам и такой вариант. Он долгий, дорогой для всех и очень неприятный. Но мы к нему готовы.
Лицо Зои Павловны исказилось. В её глазах, всегда таких уверенных, мелькнул настоящий, животный страх. Страх перед системой, перед судом, перед публичным разбирательством. Её поколение боялось этого панически.
— Ты… ты чудовище, — прошипела она. — Невестка. Кровопийца.
— Нет, — покачала головой Ольга. — Я просто мать и жена, у которой кончилось терпение. Решайте. Миллион с рассрочкой на двадцать лет — это смешно. Восемь миллионов сейчас — это справедливо. До понедельника жду ответа. Если его не будет — в понедельник же наш юрист подаст иск.
После ухода свекрови Ольга не двинулась с места минут десять. Сидела и смотрела на экран компьютера, где замерли цифры отчёта. Потом подошла к окну, за которым темнел типовой двор, заставленный машинами. «Чудовище. Кровопийца». Слова жгли, как раскалённые угли. Но под ними уже была толстая, наработанная годами прослойка обиды, усталости и холодной решимости. Она выдержит. Она должна была выдержать — ради того самого угла для дочери, ради возможности не зависеть от милости свекрови, от съёмного жилья, от вечной неуверенности в завтрашнем дне.
***
В воскресенье вечером позвонил Константин. Голос у него был пьяный, сиплый.
— Оль… Ладно. Берём твои восемь. Только не сразу. Ипотеку одобрили. Но не на всю сумму. Шесть сейчас дадут. Остальные два… через год, когда мамину однокомнатную продадим. Она согласна переехать ко мне.
Ольга закрыла глаза. Представила Зою Павловну, съёжившуюся, сдавленную в двух комнатах с сыном, на чьей территории она теперь будет всего лишь гостьей, пусть и почётной. Пироги будет печь на его кухне. Вешать занавески с его разрешения. Проигравшая.
— Хорошо, Константин. Шесть сейчас, два — через год, но с процентами, как по договору займа. Подпишем у нотариуса. И выпишите, наконец, Петра Семёновича. Пусть упокоится.
На том конце провода он тяжело дышал.
— Ольга… а как же семья? — спросил он тупо, с какой-то надеждой ещё, что можно всё отмотать назад, к пирогам и воскресным визитам.
— Семья, Костя, — сказала Ольга, глядя на спящую в соседней комнате дочь, — она начинается не с общей квартиры предков. А со своих четырёх стен. Хоть и купленных в ипотеку до седых волос. Всё. Завтра наш юрист вышлет вам проект соглашения.
Она положила трубку. Сергей молча сидел на кухне, крутил в руках пульт от телевизора.
— Всё? — спросил он, не глядя на неё.
— Всё, — ответила Ольга. — Через месяц у нас будет первоначальный взнос. Будем искать свою «двушку». Не в центре, конечно.
— Мать теперь меня до конца жизни ненавидеть будет, — констатировал он с какой-то странной, плоской обречённостью.
— А она разве когда-нибудь любила? — спросила Ольга, и это был не риторический вопрос, а самый что ни на есть настоящий, выстраданный. — Она любила тебя удобным. Послушным. А теперь ты выбрал меня. Значит, ты предатель. Так уж устроено.
Она села рядом, взяла его руку. Рука была большая, тёплая, беспомощная.
— Выбрал, Серёж. Раз и навсегда. Теперь будем строить своё. Без пирогов твоей мамы. Но зато на своих дрожжах.
Он ничего не ответил. Только сжал её пальцы. Крепко. Как тогда, двенадцать лет назад, в загсе, когда говорил «да». Тогда это было легко. Теперь это было трудно. Но это было его решение. И её победа. Не сладкая, не радостная. Горькая, пахнущая пылью старых бумаг, слезами свекрови и холодным расчетом. Но победа.
А в окне уже горели огни чужих домов, в которых тоже, наверное, шли свои войны — тихие, бытовые, без выстрелов, но оттого не менее беспощадные. Войны за метры, за наследство, за право дышать своим, а не чужим воздухом. И Ольга знала: их война была только одной из многих. Но для неё — самой главной. Потому что она её, в конце концов, выиграла. Ценой, которую ещё предстояло осознать. Но — выиграла.
