Март в этом году выдался какой-то сиротский. Снег уже не лежал честным белым ковром, но и таять до конца не собирался, превратившись в грязную, ноздреватую кашу, которую дворники лениво сгребали к бордюрам. Нина стояла у окна кухни, глядя, как серая ворона ожесточенно долбит корку хлеба на крыше трансформаторной будки, и думала, что она, в общем-то, очень похожа на эту ворону. Тоже долбит, долбит эту жизнь, пытаясь выковырять из неё хоть крошку стабильности, а жизнь только подмерзает и сопротивляется.
На плите, на старой, еще «электролюксовской» варочной панели, которой давно пора было на покой (две конфорки грели через раз, как настроение у подростка), тихо булькал рассольник. Настоящий, с перловкой, которую Нина замачивала с ночи, и с почками, которые она вываривала в трех водах, чтобы не дай бог не осталось запаха. Витя, муж, признавал только такой рассольник — «как в советской столовой ЦК», хотя в ЦК он отродясь не обедал, работая всю жизнь инженером-наладчиком в фирме средней руки.
Запах соленых огурцов, укропа и томленого мяса наполнял кухню уютом, который Нина создавала вот уже двадцать пять лет. Четверть века. Серебряная свадьба.
Нина машинально помешивала суп, а в голове крутился калькулятор. Он у неё там был встроенный, безотказный, работающий в фоновом режиме даже во сне.
— Так, — думала она, глядя на пузырьки жира в кастрюле. — Квартплата за февраль пришла конская, отопление опять пересчитали, сволочи. Восемь двести вынь да положь. Витьке на машину страховку продлевать в апреле — это еще десятка. У Сережки сессия на носу, опять будет ныть, что нужны платные курсы по какому-нибудь «питону» или удаву, прости господи.
Но была в этой бухгалтерии и приятная графа. Светлая, как луч солнца в петербургском колодце двора.
Премия.
Нине на работе (она была старшим бухгалтером в логистической конторе) выплатили квартальную. И Вите обещали. Они обсуждали это еще месяц назад, лежа в постели под бубнеж телевизора.
— Нин, ну вот получим, — мечтательно говорил тогда Витя, закинув руки за голову, — и рванем. Может, в санаторий? Или диван этот твой, угловой, наконец купим. А то у старого пружина мне скоро печень проткнет.
— Диван, Витя, это святое, — соглашалась Нина. — Но у нас двадцать пять лет. Дата! Надо отметить. Не для людей, для себя. Я хочу…
Она хотела не так уж много. Курс массажа для своей больной спины (остеохондроз был её верным спутником, как и муж), новые сапоги (старые «экко» еще держались, но вид имели жалкий) и, может быть, маленькое золотое колечко. Самое простое. Просто как символ того, что она выжила в этом браке и не сошла с ума.
И вот день Икс настал.
Виктор пришел с работы подозрительно тихий. Обычно он с порога начинал вещать: то начальник-дурак, то пробки на Литейном, то бензин подорожал на три копейки, что неминуемо вело, по мнению Вити, к краху мировой экономики. А тут — тишина. Только шуршание куртки в прихожей и тяжелый вздох, когда он стягивал ботинки.
Нина вышла в коридор, вытирая руки вафельным полотенцем с петухами (подарок свекрови на год Петуха, пять лет назад, ткань уже расползалась).
— Привет, юбиляр без пяти минут, — улыбнулась она. — Мой руки, рассольник стынет. Сметана та самая, жирная, как ты любишь.
— Угу, — буркнул Витя, не глядя ей в глаза. Он аккуратно поставил ботинки на коврик. Витя был педант в мелочах, но хаос в глобальных вопросах. Носки он складывал в рулетики, но мог забыть заплатить кредит.
За ужином повисло напряжение. Оно было плотным, осязаемым, висело над столом, как запах подгоревшего лука. Витя ел механически, отправляя ложку за ложкой в рот, и смотрел в телевизор, где в очередном ток-шоу выясняли, кто отец пятого ребенка певицы из девяностых.
Нина терпела ровно до середины тарелки.
— Вить, — начала она, подкладывая ему хлеб. — А чего молчишь-то? Как на работе? Ведомость подписали?
Виктор поперхнулся перловкой. Прокашлялся, покраснел. Отложил ложку.
— Подписали, Нин. Подписали.
— Ну? — Нина подалась вперед, и в глазах её зажегся тот самый огонек, который появляется у женщины, планирующей семейный бюджет. — Сколько? Пятьдесят, как обещали? Или зажали налоги?
Виктор взял кусок хлеба и начал катать из мякиша шарик. Дурная привычка, оставшаяся с армии.
— Пятьдесят два чистыми, — сказал он глухо.
— Отлично! — Нина хлопнула в ладоши. — Значит, смотри. Мои сорок плюс твои пятьдесят. Девяносто тысяч! Витя, мы богачи. Мы можем и диван взять хороший, ортопедический, и в ресторан сходить во вторник. Я нашла место, там скидка именинникам и юбилярам, грузинская кухня, хачапури, вино…
— Нин, подожди, — перебил её Виктор. Голос у него был какой-то сдавленный, как будто ему галстук жал, хотя он сидел в растянутой домашней футболке. — Тут такое дело…
Нина замерла. Сердце предательски пропустило удар. Она знала этот тон. Этот тон означал одно: «Мама».
Свекровь, Тамара Ильинична, была не просто мамой. Она была стихийным бедствием, локализованным в двухкомнатной квартире на Гражданке и дачном участке в шесть соток под Вырицей. Тамара Ильинична обладала уникальным даром — она чувствовала появление денег в семье сына на расстоянии, как акула чувствует каплю крови в океане.
— Что случилось? — голос Нины стал ровным и холодным, как кафель в ванной. — Мама заболела? Лекарства?
— Да нет, слава богу, здорова, — Витя наконец поднял глаза. В них читалась смесь вины и упрямства барана, который знает, что делает глупость, но остановиться не может. — Понимаешь, сезон начинается. Дача. Она звонила вчера, плакала. Говорит, забор совсем лег. Соседские собаки бегают, всё топчут. А там же тюльпаны, она их осенью сажала, сортовые…
— И? — Нина почувствовала, как внутри начинает закипать злость. Не та, горячая, которая выплескивается криком, а ледяная, расчетливая.
— Ну, я пообещал, — Витя пожал плечами, тем самым жестом, от которого Нине захотелось надеть ему кастрюлю с рассольником на голову. — Пообещал, что оплачу бригаду. Там работы много: столбы менять, профнастил покупать. Сейчас цены знаешь какие? Металл золотой стал! В общем… всю премию я маме уже перевел. Час назад.
В кухне стало очень тихо. Было слышно, как гудит холодильник «Атлант», и как ведущий в телевизоре орет: «ДНК-тест показал!..».
— Всю? — переспросила Нина шепотом.
— Ну да. Там даже добавить пришлось с аванса пару тысяч. Зато сделают на века! Мать успокоится, давление скакать перестанет. Это же здоровье, Нин!
— А подарок? — Нина смотрела на мужа, как на незнакомца. — Витя, у нас серебряная свадьба. Двадцать пять лет. Ты обещал. Ты. Обещал.
Виктор поморщился, как от зубной боли.
— Нин, ну чего ты начинаешь? Ну какая свадьба? Ну посидим, выпьем. Я тебе цветы куплю. Ну не маленькая же, чтобы из-за подарков дуться. Это же железяка, забор этот, но он нужен! А подарок… ну, в другой раз. Тебе на подарок не осталось. Ну извини. Мать же не чужой человек.
«В другой раз».
Нина медленно встала из-за стола. Ноги были ватными.
— Значит, мамины тюльпаны важнее, чем то, что я пять лет хожу в зимних сапогах, у которых подошва лопнула, и я её суперклеем заклеиваю? Важнее, чем моя спина? Важнее, чем наше общее решение?
— Ой, не дави на жалость! — Виктор вдруг перешел в наступление. Лучшая защита — нападение, это он усвоил хорошо. — У тебя сапоги нормальные, еще сезон походят. А там забор падает! Это недвижимость, Нин! Капиталовложение! Потом этот участок нашему же сыну достанется. Я о будущем думаю! А ты всё о шмотках.
— О шмотках… — эхом повторила Нина.
Она подошла к раковине и начала мыть посуду. Яростно, до скрипа. Губка сминалась в её пальцах, превращаясь в ничто.
Виктор посидел еще минуту, ковыряя хлебом в тарелке, потом понял, что аппетит пропал, и диалога не выйдет.
— Спасибо, вкусно было, — буркнул он спине жены и ретировался в комнату. Через минуту оттуда донеслись звуки танкового боя — Витя ушел в виртуальную реальность, где он был командиром, стратегом и где никаких заборов чинить не надо было.
Нина домыла тарелку. Вытерла руки. Посмотрела на свое отражение в темном окне.
Там отражалась усталая женщина пятидесяти трех лет. Стрижка «каре», которая отросла и требовала покраски (1500 рублей у знакомой парикмахерши, тоже сэкономила в этом месяце). Мешки под глазами. И складка между бровей, которая становилась всё глубже с каждым годом брака.
— Капиталовложение, значит, — сказала она своему отражению. — Ну ладно, Витенька. Ну ладно, Тамара Ильинична. Будет вам и белка, будет и свисток.
Она вспомнила, как десять лет назад они не поехали на море, потому что маме нужно было менять окна. «Дует, Витенька, сил нет, колени крутит!» — стонала свекровь в трубку. Поменяли. Поставили самый дорогой немецкий профиль. А через месяц Нина узнала, что старые окна были вполне нормальные, просто соседка Клавдия Петровна поставила новые, и Тамаре Ильиничне стало завидно.
Вспомнила, как пять лет назад, на юбилей самой Нины (50 лет!), Витя подарил ей… мультиварку. Потому что «мама сказала, очень полезная вещь, времени кучу экономит». Нина тогда прорыдала полночи в ванной, а утром варила в этой проклятой кастрюле кашу, чувствуя себя роботом-прислугой.
Чаша терпения — странная штука. Она огромная, бездонная, кажется, что в неё можно лить годами. Обиды, мелкое вранье, пренебрежение, бытовое хамство — всё туда помещается, утрамбовывается и вроде бы исчезает. Но на самом деле дно поднимается. И вот сейчас, эта фраза — «тебе на подарок не осталось» — стала той самой последней каплей. Не капля даже, а увесистый булыжник, который плюхнулся в переполненную жижу, и всё дерьмо выплеснулось наружу.
Нина прошла в спальню. Витя сидел за компьютером в наушниках, спина его была напряжена — он «брал Берлин».
Нина открыла шкаф. Достала заветную жестяную коробку из-под печенья «Danisa», где хранилась «кубышка». Там лежали наличные. Её премия. Сорок пять тысяч рублей. И еще тридцать — то, что удалось скопить за полгода, урезая себя в обедах и покупая косметику «Чистая линия» вместо привычного «Лореаля».
Семьдесят пять тысяч.
На эти деньги планировался банкет. И половина дивана.
Нина пересчитала купюры. Хрустящие пятитысячные бумажки приятно холодили пальцы.
— Не осталось, говоришь? — прошептала она. — Ну, посмотрим, кому чего не осталось.
Она достала телефон и открыла банковское приложение. На накопительном счете лежало еще немного — «подушка безопасности», которую они с Витей договорились не трогать, только на случай болезни или форс-мажора. Там было сто тысяч.
Нина посмотрела на спину мужа.
— Вить! — позвала она громко.
Он не услышал. Танк ревел в его ушах.
Нина подошла и сняла с него один наушник.
— А? Что? Нин, ну меня же подобьют! — возмутился он.
— Вить, я тут подумала. Ты прав.
— В чем? — он ошалело смотрел на монитор, где его танк горел синим пламенем.
— В том, что родным надо помогать. Что это святое.
— Ну вот! — Витя просиял, разворачиваясь на кресле. — Я же знал, что ты у меня умница! Понимающая! Мать старая, ей надо…
— Да-да, — кивнула Нина, и улыбка её была ласковой, как у медсестры в психиатрическом отделении перед уколом галоперидола. — Я всё поняла. Кстати, я ложусь спать в гостиной. На старом диване.
— Зачем? — удивился Витя. — Мы же не в ссоре?
— Нет, что ты. Просто у меня спина болит. От старых сапог, наверное. Осанка портится. Не хочу тебе мешать ворочаться.
Она вышла, плотно прикрыв дверь.
Постелила себе на продавленном, скрипучем диване, каждая пружина которого знала анатомию её позвоночника наизусть. Легла.
Сон не шел.
В голове зрел план. План был страшный в своей простоте и бытовой жестокости. Это была не месть. Месть — это удел горячих итальянцев. Это была «педагогическая коррекция поведения взрослого инфантильного самца человека».
Утром в среду Нина встала на час раньше обычного. Витя еще храпел, раскинувшись звездой на их двуспальной кровати с ортопедическим матрасом.
Нина не стала готовить завтрак.
Впервые за двадцать пять лет.
Обычно Витю ждали сырники, или омлет, или бутерброды с ветчиной.
Сегодня на кухонном столе его ждала записка на вырванном из блокнота листке:
«Опаздываю. Позавтракай сам. В холодильнике есть яйца (сырые). Хлеб в хлебнице. Люблю, целую, твоя понимающая жена».
Она тихо оделась, вышла из квартиры и вдохнула влажный питерский воздух.
Путь её лежал не на работу. Она взяла отгул за свой счет.
Путь её лежал в торговый центр «Галерея».
В магазин итальянской обуви.
А потом — в стоматологию.
Битва за уважение началась. И пленных Нина брать не собиралась…
Виктор проснулся от неестественной тишины. Квартира не пахла кофе. Она не пахла жареным беконом. Она вообще ничем не пахла, кроме застоявшегося за ночь воздуха и легкого аромата кошачьего лотка, который, как выяснилось, сам себя не убирал.
Он пошлепал на кухню, почесывая живот под футболкой. На столе белела записка.
— Яйца сырые… — прочитал Витя вслух. — Нормально. Дожили.
Он открыл холодильник. Яйца действительно были. Десяток, категории С2 («горох», как называла их Нина, когда экономила). Рядом сиротливо лежала половинка луковицы и пакет кефира.
Витя попытался пожарить яичницу. Сковородка плюнула в него раскаленным маслом, желток растекся некрасивой кляксой, а кофе убежал, залив плиту коричневой пеной.
— Черт! — выругался он, оттирая плиту носком (все равно в стирку кидать).
На работу он ушел голодный и злой. В офисе, как назло, сломался кофейный автомат.
— Иваныч, ты чего такой смурной? — спросил коллега Пашка. — Жена не дала?
— Не дала, — буркнул Витя, имея в виду завтрак. — Слушай, Паш, займи до аванса пару тысяч? А то у меня на карте… ну, так.
— Ты же премию получил! — удивился Пашка.
— Получил. И потратил. Вложился, так сказать. В недвижимость.
Вечером дома его ждал второй сюрприз. Нина была дома. Она сидела в кресле, читала книгу («Психология влияния», заметил Витя краем глаза) и пила чай из красивой фарфоровой чашки, которую доставала только по праздникам.
На ногах у неё были новые сапоги. Рыжие, кожаные, с высоким голенищем и устойчивым каблуком. Они пахли магазином и дороговизной.
— О, привет, — сказала она, не отрываясь от книги.
— Привет, — Витя уставился на сапоги. — Это чего?
— Это сапоги, Витя. Обувь такая. Чтобы ноги не мокли.
— Я вижу, что сапоги. Откуда? Денег же нет.
— У тебя нет. А у меня нашлись. Я «диванную» кубышку распечатала.
У Виктора отвисла челюсть.
— Как распечатала?! Нин, ты с ума сошла? Мы же копили! Полгода!
— Ну а что делать? — Нина пожала плечами. Жест вышел зеркальным, точь-в-точь как у него вчера. — Сапоги, Витя, это здоровье. У меня ноги мерзнут, цистит может быть. Ты же не хочешь, чтобы жена болела? Это капиталовложение. В мой организм.
— Сколько? — хрипло спросил он.
— Двадцать пять.
— Двадцать пять?! За сапоги?! Да на рынке можно за пятерку взять!
— На рынке забор из профнастила тоже дешевле, чем твоя мама заказала, — парировала Нина. — Ужин, кстати, не готов. Я устала. Шопинг выматывает. Пельмени в морозилке.
Витя стоял посреди комнаты, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Привычный мир, где Нина — это надежный тыл, борщ и понимание, рушился. На его месте возникал новый мир, где Нина — это рыжие сапоги, холодный взгляд и пельмени «Сибирская коллекция» по акции.
— А еще, — добавила она, переворачивая страницу, — я записалась к стоматологу. Буду ставить имплант. Один, но хороший. Швейцарский.
— На какие шиши?!
— На остальные. Там как раз семьдесят пять выходит под ключ.
— То есть… дивана не будет?
— Не будет. И банкета во вторник не будет. Зато у меня будет красивая улыбка, а у тебя — счастливая мама с забором. Гармония, Витя. Инь и Ян.
Следующие три дня превратились в холодную войну.
Нина вела себя безупречно вежливо. Она не кричала, не била посуду. Она просто перестала обслуживать Витю.
Стирка? «Ой, я только свои блузки запустила, твои джинсы не влезут, постирай руками или жди следующей недели».
Глажка? «У меня спина болит, врач запретил стоять у доски».
Еда? «Я на диете, ем гречку без соли. Хочешь — присоединяйся, хочешь — готовь сам».
Виктор держался. Он ел дошираки, пряча обертки в мусорное ведро, чтобы Нина не видела его падения. Он ходил в одной рубашке два дня. Он звонил маме.
— Витенька, сынок! — щебетала Тамара Ильинична. — Бригада приехала! Столбы ставят! Красота будет! Соседка Любка от зависти позеленела, ходит, заглядывает. Ты уж Ниночке передай спасибо, что вошла в положение.
— Передам, мам, — мрачно отвечал Витя. — Она вошла. Так вошла, что выйти не может.
К субботе в доме закончилась туалетная бумага. Витя обнаружил это в самый критический момент.
— Нин! — заорал он из туалета. — Бумаги нет!
— Знаю, — донеслось из кухни. — Я себе влажные салфетки купила, они у меня в сумке. А общую я забыла. Денег-то в обрез. Имплант, сама понимаешь.
— Дай салфетки!
— Не дам. Они с экстрактом ромашки, для интимной гигиены, дорогие. Возьми газету. Там как раз про политику пишут, тебе понравится.
Виктор вышел из туалета красный, злой и униженный газетой «Аргументы и факты».
— Так жить нельзя! — рявкнул он. — Это не семья, это концлагерь!
— Согласна, — кивнула Нина. Она сидела за столом и красила ногти. Лак был ярко-бордовый, цвета пролитой крови семейного бюджета. — Поэтому предлагаю переговоры…
Вторник. День Серебряной свадьбы.
Утро началось не с кофе, а со звонка в дверь.
На пороге стоял курьер. В руках он держал букет. Огромный. Не три жалкие розы, а веник из белых хризантем и каких-то модных веток эвкалипта.
— Нина Петровна? Вам доставка.
Нина расписалась, взяла цветы. Внутри была открытка: «С юбилеем. Прости дурака. Вечером ресторан. Деньги нашел. Витя».
Она улыбнулась. Улыбка вышла немного грустной, но торжествующей.
Витя пришел с работы пораньше. В костюме. Трезвый и решительный.
— Собирайся, — сказал он. — Столик заказан. В том грузинском, который ты хотела.
В ресторане они сидели у окна. Играла тихая музыка, официант разливал красное вино. Витя молчал, терзал салфетку.
— Откуда деньги, Вить? — спросила Нина, откусывая хачапури.
— Занял. У Пашки и еще у ребят перехватил. Сказал, на лечение.
— Чье?
— Мое. Головы.
Он поднял бокал.
— Нин. Я, конечно, то еще бревно. Я понимаю. Просто мать… она умеет, знаешь. Надавить. А я привык, что ты сильная, что ты поймешь, подвинешься. А ты, оказывается, тоже человек.
— Надо же, какое открытие на двадцать пятом году жизни, — усмехнулась Нина. — Я уж думала, я для тебя функция. Приложение к мультиварке.
— Ну прости. Сапоги классные, кстати. Тебе идут.
Нина посмотрела на свои ноги под столом. Сапоги и правда были шикарные.
— Вить, я тебе должна признаться.
— В чем? Что у тебя любовник?
— Хуже. Я не записывалась к стоматологу. И деньги на имплант я не тратила.
— Как? — Витя чуть не выронил вилку.
— Я их на отдельный счет положила. Неприкосновенный. На тот случай, если твоей маме вдруг понадобится вертолетная площадка. Или если ты опять решишь стать героем-меценатом за наш счет.
— То есть… деньги есть?
— Есть. Но ты их не увидишь. Это мой пенсионный фонд. И фонд моих нервов.
— А диван? — с надеждой спросил Витя.
Нина вздохнула. Посмотрела на мужа. Постарел он, конечно. Лысина блестит, мешки под глазами. Но родной. Свой. Дурак, конечно, но не злобный.
— Будет тебе диван. Со следующей премии. Моей. Твою-то мы уже в забор вкопали.
— Справедливо, — кивнул Витя. — Слушай, а давай маме скажем, что мы диван купили? И фото из интернета скачаем. А то она начнет: «Раз деньги есть, может, и крышу перекроем?».
Нина рассмеялась. Впервые за неделю искренне и звонко.
— А ты учишься, Витя. Растешь над собой. Глядишь, к золотой свадьбе человеком станешь.
Она чокнулась своим бокалом с его.
— За нас, — сказала Нина. — И за бытовой реализм. Чтобы он нас не сожрал.
— И за заборы, — добавил Витя. — Чтоб они стояли только на даче, а не между нами.
Вечером они ехали домой в такси (Витя шиканул, заказал «Комфорт+»). Нина положила голову мужу на плечо.
Телефон в кармане Вити пискнул. Сообщение от мамы.
«Сынок, забыла сказать! Там у соседей скважину бурят, вода чистейшая! Может, и нам надо? А то колодец старый совсем…»
Витя достал телефон, прочитал. Покосился на дремлющую жену. На её новые рыжие сапоги. На спокойное, умиротворенное лицо женщины, которая знает себе цену.
Он быстро набрал ответ:
«Мам, не сейчас. Денег нет. Мы диван купили. И шубу Нине. И на Мальдивы путевку. Целую, связь плохая».
И выключил телефон.
— Кто там? — сонно спросила Нина.
— Да так, спам, — ответил муж, обнимая её за плечи. — Предлагают бурение скважин. Но нам не надо. У нас и так глубина чувств нормальная.
— Дурак ты, Витька, — улыбнулась Нина, не открывая глаз.
— Зато свой, — ответил он.
Такси мчало их по ночному Петербургу, мимо разведенных мостов, мимо проблем и забот, домой, на старый скрипучий диван, который еще вполне мог послужить год-другой. Главное, что на нем было кому спать в обнимку.
