Моя свекровь, Тамара Ивановна, произнесла эту фразу вчера вечером. Произнесла громко, с нажимом, будто объявляла тост. Мы сидели на кухне, пили чай с её подругами. Я мыла посуду у раковины, спиной к столу. Разговор вёлся о чём-то своём, дачном, я даже не вслушивалась. И вот в паузу, специально дождавшись тишины, она и выдала, обращаясь ко всем, но глядя в мою спину:
— Ну а что с неё взять? Она только жрёт и спит. Вот и вся её работа.
У меня в руках была тарелка. Я почувствовала, как пальцы стали холодными и скользкими. Я очень медленно, очень аккуратно поставила её на сушилку. Потом вытерла руки полотенцем. Повернулась. Три пары глаз — свекрови и двух её подруг — смотрели на меня с одинаковым выражением. Не со злорадством даже. С каким-то деловым, констатирующим любопытством. Мол, ну да, вот она, правда-матка. Муж, Сергей, в этот момент вышел на балкон курить. Словно почувствовал, что щас будет неловко, и слинял.
Я ничего не сказала. Просто посмотрела на свекровь, кивнула, будто соглашаясь с прогнозом погоды, и вышла из кухни. Всю ночь я не спала. Лежала рядом с храпящим Сергеем и смотрела в потолок. Фраза «жрёт и спит» крутилась у меня в голове, как заевшая пластинка. Каждое слово было отдельным маленьким ножом.
Мы живём в её квартире. Это важно. Не в нашей, не в съёмной, а в её, трёхкомнатной хрущёвке. Переехали три года назад, когда родился наш сын Алёша. У нас с Сергеем тогда была однокомнатная квартирка на окраине, в ипотеке. Тамара Ивановна сама предложила: «Переезжайте ко мне, я помогу с ребёнком, а вы деньги за ипотеку платите, быстрее расплатитесь». Звучало как спасение. Тогда.
Помощь свекрови заключалась в том, что она иногда поиграет с Алёшей, если у неё настроение хорошее. А вот контроль за моей жизнью она установила тотальный. Что я готовлю, как убираю, во что одеваю сына, сколько трачу на продукты, во сколько ложусь спать. Сергей отмахивался: «Мама у нас старая, привыкла командовать, не обращай внимания». Я и не обращала. Тянула. Пыталась быть удобной. Молчала, когда её комментарии резали по живому. Улыбалась. Это был режим «я всё понимала, но тянула». Я понимала, что мы тут гости. Что это её территория. Что надо потерпеть, пока не закроем ипотеку и не съедем.
Но фраза «жрёт и спит» перечеркнула всё. Это было уже не замечание по хозяйству. Это была публичная оценка меня как человека. Как матери. Как жены её сына. Я работаю удалённо бухгалтером, мой рабочий день начинается в шесть утра, когда Алёша ещё спит, и заканчивается далеко за полночь, когда я доделываю отчётность после домашних дел. «Жрёт». Я завтракаю в восемь, когда Алёша уже требует мультики, и чаще всего это бутерброд, съеденный на ходу. Обедаю в два, быстро, пока он спит. Ужинаю, когда все уже поели. «Спит». Я ложусь в час ночи и встаю в пять тридцать. Каждый день. Три года.
Утром я встала как обычно, в пять тридцать. Сделала себе кофе. Села за компьютер. Но не стала работать. Я стала думать. Холодно, без эмоций. Я мысленно перебрала все её привычки, все её слабые места. И остановилась на одной. На главной.
Тамара Ивановна обожает свой диван. Это не просто мебель. Это её трон, её командный пункт. Старый, персидского цвета, с высокой спинкой. Она проводит на нём часами: смотрит телевизор, читает, спит после обеда. Она его накрывает специальной салфеткой, чтобы не пылился. Каждое утро первым делом поправляет на нём подушки. Это её священный ритуал.
В восемь утра проснулся Алёша. Я его покормила, собрала в садик. Сергей ушёл на работу. Свекровь обычно встаёт к десяти. У меня было время.
Я зашла в её комнату. Подошла к дивану. И аккуратно, очень аккуратно сняла с него все подушки, одеяло, ту самую салфетку. Сложила всё стопкой на её кресло. Потом я пошла на кухню, взяла самую большую кастрюлю, наполнила её водой и поставила на плиту. Когда вода закипела, я вылила её в таз. Добавила туда пачку самой дешёвой гречки из запасов. Не полпачки, а целую. Пятьсот грамм. Перемешала. Гречка начала разбухать, вода стала мутной.
Я взяла этот тёплый таз и отнесла его в комнату свекрови. Поставила на пол. Потом взяла большую ложку и начала аккуратно, равномерно выкладывать размокшую гречку на сиденье её дивана. Я покрыла всю центральную часть. Густым, влажным, липким слоем. Это заняло минут десять. Гречка прилипала, расползалась. Вид был тот ещё. Пахло столовой.
Я поставила таз с остатками рядом с диваном. Положила ложку сверху. Вытерла руки. Вернулась на кухню, села за компьютер и сделала вид, что работаю.
Ровно в десять ноль-ноль из своей спальни вышла Тамара Ивановна. Как всегда, в халате, с прической на ночь. Она прошёлась на кухню, кивнула мне, налила себе чай. Потом, как и всегда, направилась в свою комнату — поправлять подушки на диване.
Я не пошла за ней. Я сидела и слушала.
Сначала была тишина. Долгая, секунд на пятнадцать. Потом раздался звук, который сложно с чем-то перепутать. Что-то среднее между всхлипом, кашлем и криком чайки. Потом грохот — это, наверное, таз упал. Потом топот босых ног.
Она вылетела в коридор. Лицо было белым, глаза вылезали из орбит. Она смотрела на меня, тыча пальцем в сторону комнаты.
— Это… это что?! Это ты?! — её голос срывался на визг.
Я медленно отодвинулась от стола. Спокойно посмотрела на неё.
— Что случилось, Тамара Ивановна?
— На диване! На моём диване! Это что?!
— А, — сказала я, как будто вспомнила. — Это гречка. Я просто решила позавтракать там. Там удобно. Только жрать и спать, как ты вчера сказала. Я жру. На твоём диване. Как удобно.
Она замерла с открытым ртом. Казалось, она не понимает слов. Она просто видела моё спокойное лицо и слышала ровный голос.
— Ты с ума сошла! — прохрипела она наконец. — Это же диван! Он испорчен! Ты его испортила!
— Испортила? — я сделала удивлённые глаза. — Нет. Его можно почистить. Думаю, часа за три, если хорошо постараться. Тряпкой, водой, может, каким-то средством. Просто надо сесть и сделать. Работа такая.
Я подчеркнула последнее слово. Мы смотрели друг на друга через коридор. В её глазах сначала была ярость, потом паника, потом растерянность. Она поняла. Поняла всё. Поняла, что это не истерика, не срыв. Это ответ. Холодный, расчётливый, материальный. Как её вчерашние слова.
— Убери! Немедленно! — её голос уже не кричал, он дрожал.
— Уберу, — кивнула я. — Конечно. Но не сейчас. Сейчас я работаю. Я же не могу целый день только жрать и спать, правда? Надо деньги зарабатывать. На ипотеку. Чтобы поскорее съехать. А ты, если хочешь, можешь начать уборку. Или подождать, пока я освобожусь. Днём, ближе к вечеру.
Я развернулась и снова села за компьютер. Начала печатать, хотя на экране была просто открыта новостная лента.
Слышала, как она стоит ещё минуту, потом, бормоча что-то под нос, поплёлась обратно в комнату. Дверь захлопнулась.
Я не убирала гречку до самого вечера. Я спокойно работала. Потом забрала Алёшу из садика, покормила его, поиграла. Свекровь не выходила из комнаты. Сергей вернулся с работы. Услышал историю от матери, которая вышла к нему вся в слезах. Он зашёл ко мне на кухню, хмурый.
— Ну что это было? Мама в шоке. Диван воняет крупой!
Я посмотрела на него. Так же спокойно, как утром на его мать.
— А что было вчера вечером, когда она при гостях сказала, что я только жру и сплю? Ты тоже был в шоке? Или тебе было неловко, и ты предпочёл смыться на балкон?
Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но слова не нашлись. Он отвёл глаза.
— Ну… она же пожилая… не со зла…
— Со зла или не со зла — неважно, — перебила я его. — Важно, что я это услышала. И ответила. На понятном ей языке. Если хочешь, можешь пойти помочь ей отмывать её трон. А я пойду убирать, я обещала.
Я встала, взяла ведро, тряпки, резиновые перчатки. Зашла в комнату. Тамара Ивановна сидела на стуле у окна, отвернувшись. Диван зиял жутким липким пятном. Я молча принялась за работу. Это было тяжело, противно, гречка забилась в каждую складку ткани. Я оттирала её два с половиной часа. На коленях, с щёткой. В полной тишине.
Когда я закончила и вынесла ведро с грязной водой, диван был чист. Влажный, но чистый. Пятно и запах ушли.
С тех пор прошла неделя. Тамара Ивановна со мной почти не разговаривает. Но и не делает замечаний. Не комментирует мою жизнь. Она просто молча ходит по квартире, сторонясь меня. Как будто я не невестка, а тихое, но непредсказуемое природное явление вроде града.
Вчера вечером я услышала, как она разговаривает по телефону с одной из тех подруг. Говорила тихо, но я разобрала фразу:
— …ну, характер у неё, оказывается, железный… Не даёт спуску…
Я не стала ничего говорить. Я просто сидела на кухне, пила чай и смотрела в окно. Скоро мы погасим ипотеку. Скоро мы съедем. А пока здесь тихо. И это главное. Я больше не тяну. Я просто жду. И сплю по ночам. Крепко.
