— Эти вещи принадлежат моей матери. Что ты задумала с ними делать? — не своим голосом спросил муж.
— Выброшу. Зачем они нам, Дим? Половину шкафа занимают, а мне место нужно, я одеяла зимние сложу сюда и лишние подушки, как попало всё у нас валяется.
Тамара деловито продолжала срывать с вешалок простенькие блузки, юбки и летние платья покойной свекрови. Надежда Артёмовна почти всю одежду бережно развешивала, чтобы сохранить достойный внешний вид. К этому она приучила и сына. У Тамары же в шкафах всегда была свалка: каждое утро она ныряла в недра полок, пытаясь отыскать ту или иную вещь, плакалась, что нечего носить, и пыхтела с отпаривателем над смятыми кофтёнками, которые выглядели так, словно их пожевала и выплюнула корова.
Прошло всего три недели, как Дима похоронил мать. Надежде Артёмовне требовалось лечение — по большей части уже бесполезное,- и покой. Рак четвёртой стадии прогрессировал стремительно. Дима перевёз мать к себе. Она сгорела от болезни за месяц. И сейчас, когда он, вернувшийся после работы, увидел её сваленные, как мусор, вещи посреди коридора, то просто остолбенел. Что, и это всё? Таково, значит, отношение к его матери? Вышвырнули и забыли?
— Что ты смотришь на меня, как Ленин на буржуазию? — отпрянула Тамара.
— Вещи не тронь, — процедил сквозь зубы Дима. Кр*овь ударила ему в голову так сильно, что на несколько секунд парализовало конечности.
— А зачем нам этот хлам! — рыкнула, начиная заводится, Тамара, — дом-музей хочешь устроить? Твоей матери больше нет, смирись! Лучше бы ты так о ней пёкся, пока она ещё была жива. Навещал бы почаще, авось, был бы в курсе того, как она больна!
Дима от этих слов подпрыгнул, словно его хлестнули кнутом.
— Уйди, пока я с тобой чего-нибудь не сделал, — выдавил он из себя неровным голосом.
Тамара хмыкнула:
— Да пожалуйста. Психопат.
Психопатами у Тамары были все, кто не соглашался с её мнением.
Не снимая обуви, Дима прошёл до коридорного шкафа, открыл верхние дверцы под самым потолком и, вставши на табурет, достал одну из клетчатых сумок. Таких сумок у них было штук семь — понадобились, когда переезжали в новостройку. Он сложил туда все вещи Надежды Артёмовны, причём не кое-как накидывал, а аккуратно сворачивал каждую в квадратик. Сверху легла мамина куртка и пакет с обувью. Всё это время вокруг него крутился младший трёхлетний сын, помогал папе и даже закинул в сумку свой трактор. Последним делом Дима порылся в ящике прихожей, нашёл ключ и сунул в карман брюк.
— Папа, ты куда?
Дима кисло улыбнулся, взявшись за дверную ручку.
— Скоро приеду, малыш, беги к маме.
— Постой! — всполошилась Тамара и появилась в проёме гостиной, — ты уезжаешь? Куда? Ужинать не будешь?
— Спасибо, насытился твоим отношением к маме.
— Да ладно тебе, чего завёлся-то на пустом месте? Раздевайся давай. Куда на ночь глядя?
Дима, не поворачиваясь, вышел вместе с сумкой. Он завёл машину, вырулил со двора и устремился в сторону мкад. Он преодолевал шум трассы в потоке машин, не думая о дороге: всё оставалось на заднем, несущественном фоне вместе с рабочими проектами, планами на летний отдых и юморными группами в соцсетях, которые Дима любил время от времени полистать, чтобы расслабиться.
Медленной, тяжёлой черепахой ползла в голове одна мысль и вся жизнь воспринималась через призму этой думы. Чернело, обугливаясь, всё пустяшное, съедалось огнём справедливости. От заполонивших дни дел оставалось нетронутым только самое дорогое — дети, жена… и мама. Он виноват в её смерти — не доглядел, не успел вовремя, всё дела, дела, заботы, развлечения. А она не хотела его беспокоить, не хотела быть сыну в тягость, и Дима чаще стал откладывать к ней приезды, меньше звонил, меньше слушал, укорачивал и без того нечастые диалоги.
Проехав треть пути, он остановился возле придорожной столовой, перекусил и следующие три часа ехал без остановок. Только один раз Дима обратил внимание на закат: когда затянутый с запада серый купол неба вдруг прорвали красные трещины — это выглядело так, словно солнце уцепилось слабыми лучами за горизонт, не желая срываться с края земли. Уже по темени въехал в посёлок, пропетлял не асфальтированными улицами в его конец и заглушил мотор возле дома матери. Дома, в котором прошло его детство и юность.
В потёмках ничего не разглядеть. Дима повозился с засовом на калитке, пришлось подсвечивать себе телефоном. Пять пропущенных от жены. Нет, сегодня он никому не будет звонить. Пусть и дальше остаётся на беззвучном режиме. Душно и сладко пахла отцветающая черёмуха, приманивая ночных насекомых, мертвенно белел в темноте её цвет. В окнах дома мутно отражалось ночное небо. Дима достал ключи, отпер первые двери и вслепую нащупал выключатель — в сенях зажглась пыльная лампочка.
Стоят мамины домашние башмаки у порога, в которых она ходила по двору. Возле вторых дверей, ведущих непосредственно в дом — комнатные тапочки, синие, стоптанные, с двумя красными зайчиками на носках. Дима подарил их ей лет восемь назад. Он оцепенело смотрел на них, потом тряхнул головой и вставил ключ в следующий замок.
Здравствуй, мама, не ждала?
Нет, больше его здесь никто не ждал.
Пахло старой советской мебелью и немного сыростью, будто тянуло из погреба. Дом быстро сырел и нужно было постоянно протапливать, чтобы избежать плесени. На комоде — расчёска и скромный арсенал косметики, а рядом на вешалке так и висит прозрачный мешок стратегического запаса макарон, самых дешёвых, с пометкой «красная цена». В гостиной выделялся новизной диван — это Дима купил его матери вместе с телевизором. Распахнутый холодильник на кухне нагонял тоску и точно свидетельствовал о том, что здесь никто уже не живёт. Мамина комнатка напротив — там её кровать с пирамидой подушек, накрытых пелериной. Дима присел на неё.
Раньше эта комната принадлежала ему, а родители спали в другой, которая побольше. В те времена впритык к стене располагалась и вторая кровать, братова. Ещё был письменный стол у окна. Теперь на его месте стояла швейная машинка — мама любила шить-вышивать. Вторую кровать мама сменила шифоньером, куда стала складывать свои личные вещи. Дима сидел в абсолютной тишине и смотрел в замешательстве на этот шифоньер, словно перед ним предстал призрак матери. Взгляд его сделался стеклянным. Он запустил руки в волосы, сжал голову и сложился пополам, уткнувшись себе в колени. Плечи его вздрогнули, затряслись. Дима повалился на белоснежную пелерину поверх подушек… и зарыдал.
Он рыдал оттого, что так и не успел ничего ей ответить, когда она держала его руку в последний из дней своей жизни. Он сидел над ней немой, как болван, видел, что она почти растаяла, и тысячи недосказанных слов душили его, застревая в горле, оставаясь в его голове. Мать сказала: «Не надо, Дима, не смотри на меня так… Я была с вами счастливой.» А он хотел! Хотел поблагодарить её за подаренное беззаботное детство, хотел сказать простое «спасибо» за всю ту любовь, за жертвы, за семейный мир, за то ощущение защиты и опоры… Простое «спасибо» за фундамент, на котором он теперь стоит, за тот островок безопасности, куда в любом случае можно было вернуться, за то место, где ждут тебя, любят и всегда примут назад, где неважно сколько дров ты успел наломать.
Но он сидел над ней, как истукан, и не находил нужных слов. Из всего многообразия речи порой так трудно подобрать слова. Всё, что ему приходило на ум, казалось таким пафосным и устаревшим, что было стыдно произносить вслух. Это были слова из других эпох, слишком высокопарные и неестественные для современности. Наш век ещё не придумал свои собственные, чтобы достойно выражать ими чувства, зато он хорошо поднаторел в циничной беспутности, уж в этом-то он умеет быть откровенным. Жаль, что почти всё остальное в нём — фальшивка.
Дима выключил везде свет и заснул, не раздеваясь, стараясь как можно меньше тревожить заправленную кровать. Нашёл шерстяное одеяло на стуле, накрылся — и вырубился. Сам не ожидал, что будет так сладко спать. Утром проснулся в семь, как по будильнику. Всё-таки удивительная штука организм! Во сколько бы он не лёг, всегда пробуждался ровно в семь утра — самое время для сборов на работу.
Он вышел к машине, чтобы забрать сумку. Берёзы, принарядившиеся в салатовые листья, стояли рядком за штакетником через дорогу и походили на девственных фрейлин весны. На их ветвях набирались сил солнечные лучи, крепли, чтобы согреть собою всю землю. Дима постоял на крыльце. Пение птиц, свежий воздух… Как хорошо! И как же повезло ему, что он вырос не в каменных джунглях. Он потянулся, поразминал тело и вернулся в дом, таща сумку к маминому шифоньеру.
Одну за одной Дима доставал вещи матери из сумки и аккуратно складывал на полки. Или развешивал на плечики, как мама называла вешалки. Её туфли и ботинки поставил внизу. Когда всё было готово, он отступил на шаг, чтобы оценить, достаточно ли педантично всё выглядит. Перед его глазами стояла мама, на ней мелькали эти наряды. Она улыбалась. Она всегда улыбалась тёплой, материнской улыбкой, без слов умела сказать — люблю. Дима провёл рукой по ряду висящих блузок и платьев, потом обнял их всех, вдохнул запах… Тупо постоял перед шкафом. Он не знал что делать дальше с этими вещами. Наконец вспомнил о настоящем времени и достал мобильный телефон.
— Здравствуйте, Матвей Павлович. Я сегодня не выйду, срочные дела. Семейные, да. Справитесь без меня? Да, конечно, завтра всё будет готово. Спасибо.
И жене написал: «Извини, вспылил, буду вечером. Целую.»
Вдоль садовых дорожек мама выращивала цветы. Нарциссы вовсю распустились, а тюльпаны только приоткрыли бутоны. Дима нарвал и тех, и других, а также ландышей возле дальних кустов крыжовника. Ну, такой себе букет вышел… Он решил, что разделит их на три небольших. Ведь на кладбище его дожидаются трое. Проходя мимо магазина, Дима понял, что ещё ничего не ел. Зашёл купить молока и булку, прихватил шоколад.
— О, Дима! А чего это ты опять здесь? — удивилась продавщица.
— Да вот… К маме приехал, — нехотя выдавил Дима, отводя глаза. Только не сочувствие, только молчите, тёть Вер! Крепче сжался в его руках букет, хрустнули стебли.
— Понимаю. А брынзы не хочешь? Свежая, я у одного фермера заказываю. Твоя мама всегда брала.
Дима взглянул на неё. Издевается? Да нет, просто слишком незатейлива.
— Нет, не надо. Хотя ладно… Давайте. А вы как, тёть Вер? Всё хорошо?
— Ой…- махнула продавщица Вера. Они с Надеждой Артёмовной были подругами, — лучше не спрашивай. Ромка мой никудышный, всё пьёт.
Он завтракал прямо на кладбище перед их могилами. Разные букеты цветов лежали по порядку: ландыши, нарциссы и тюльпаны. Брат, отец и мать. Брат был первым — упал с крыши, когда перекладывал черепицу. Высота вроде небольшая, а шея — хрусь, — и всё. Ему было двадцать. Потом отец пять лет назад. Теперь и мама. Дима разложил им всем по кусочку шоколадки, маме отломил брынзы. Они тихо улыбались ему с изображений на надгробиях. Дима мысленно вёл с ними диалог.
Вспоминал проказы, которые они творили с братом. «А помнишь, Вась?» Брат хохотал в ответ своим заразительным смехом.
Он воскрешал в подробностях, как по зорьке ходил с отцом на леща и щук. Папа залихватски умел закидывать удочку в воду, по-ковбойски.
А мама! Бывало, как затянет зычно на всю деревню: «Ди-и-има! Ку-у-ушать!». Голос-то у неё будь здоров, слышно в радиусе двух километров. Как ему в те минуты бывало стыдно перед ребятами! Вот бы она сейчас его так позвала.
Дима встал и погладил временный крест материной могилы. Земля на ней свежая, не осевшая. Чёрный холмик на ярком свету дня.
«Мам, ты прости меня… Не доглядел я тебя. Вроде и отдельно мы жили, независимо, почему же без тебя так пусто? Столько всего я хотел бы тебе сейчас сказать, и тебе, пап, тоже. Какие вы у меня были замечательные, самые лучшие на свете родители, я вам так благодарен… Как у вас это получалось? Мы с Томой значительно хуже. Мы — эгоисты. Я, я, себе, хочу, моё… Таков наш испорченный век. Спасибо вам за всё. И тебе, Васька, брательник, тоже спасибо.»
Пора уходить. Дима шёл полевой дорогой, на ходу срывал молодую траву и жевал сочные основания стеблей. На первой улице ему повстречался Ромка, сын продавщицы Веры. Он уже хмельной и выглядел отвратно — опустился.
— О! Димон! Ты опять здесь? — промямлил развязно Рома.
— Да… К своим ходил. А ты всё бухаешь?
— Так сегодня же праздник.
— Не знал. И какой?
Неожиданно Рома выудил из кармана шорт настенный календарик с оторванными до вчерашнего дня страницами. Перелистнул.
— День рождения джинсов! Вот! — удовлетворённо прочёл он с видом знатока.
— Угу, угу… — иронично скривился Дима. — Ты это, Рома… Мать береги. Она у тебя хорошая. И не вечная. Помни это.
И пошёл дальше, оставив бывшего друга в растерянности. Тот спохватился и буркнул ему в спину:
— Ладно, договорились… Ну, будь здоров, Дим.
— Да, прощай, — ответил Дима, не поворачиваясь.
