— У тебя две квартиры, Наташа! — голос матери звенел в трубке, будто натянутая струна. — Неужели тебе одной мало? Ты старшая. Ты всегда была разумной, справедливой. Ну так поступи справедливо — отдай одну Владу.
Наталья стояла у окна и смотрела, как внизу школьники в рюкзаках пробегают по грязному асфальту. В апреле в городе ещё лежал снег, серый, рыхлый, с примесью песка, и воздух пах водой и старой солью. Она молчала. Просто слушала.
— Мама, — медленно произнесла она, будто пробуя вкус слов. — Эта квартира приносит нам доход. Мы с Игорем за неё платим до сих пор, ты ведь знаешь. Влад свою долю продал. Нам. И не дешево, между прочим. Я тогда влезла в долги.
— Влад был в сложной ситуации! — перебила мать. — У них с Аленой был кризис, маленький ребёнок, ипотека. Ты же тогда помогла — так помоги ещё раз. Сейчас ему опять тяжело. А тебе что? Не треснешь с двух квартир.
«Не тресну», — подумала Наталья и впервые за долгое время ощутила укол злости. Не обиды, не боли — именно злости, тихой, жгучей, застарелой.
— Влад взрослый мужчина. Он отец. Пусть ищет жильё сам.
— Ну ты и эгоистка, — прошипела мать. — Всегда была. Всё под себя. Всё — твоё, всё — ради себя. Ты думаешь, это справедливо?
Справедливо.
Слово звенело, как пощёчина. Она могла бы напомнить, как три года назад они с Игорем выкупали эту квартиру у Влада — долю в бабушкиной двушке на Проспекте. Влад не хотел продавать. Настаивал, чтобы Наталья или оставила квартиру в долевке, или делила в натуре. Хотя сам там не жил. Хотя за бабушкой ухаживала она, Наталья, меняла ей памперсы, вызывала врачей, держала за руку, когда та в марте умирала, на границе серости и солнца. А Влад приезжал с пакетом фруктов, хлопал по плечу и сразу уезжал.
Но Наталья тогда не стала спорить. Согласилась. Заплатила. Сняла деньги с депозита, взяла займ. А теперь…
Теперь они с Игорем сдавали ту квартиру. Деньги шли в общий бюджет. На сына. На ипотеку. На ремонт. Это было их. Их решение. Их право.
— Я не буду её отдавать, — сказала Наталья наконец. — Ни Владу, ни тебе.
— Всё с тобой ясно, — резко ответила мать и повесила трубку.
Наталья ещё секунду держала телефон у уха, глядя на чёрный экран. Её пальцы дрожали. Где-то на фоне завыл чайник. Запищал робот-пылесос. Мир продолжал жить, пока у неё в груди медленно разрасталась плотная, колючая пустота.
Звонок отца был вечером.
— Наташ, мама расстроена, — начал он с ходу. Голос его был усталым, не таким напряжённым, как у матери, но в нём звучала та же просьба, замаскированная под упрёк. — Она целый день молчит. Из-за этой квартиры, понятно.
— Я невиновата, — тихо сказала она. — Я не собираюсь выгонять арендаторов. Мы с Игорем вложились в этот выкуп. Влад получил свои деньги. А теперь что? Снова отдай?
— Ну он же остался без жилья! — повысил голос отец. — А ты — старшая. Всегда была с головой. Мама права: тебе не обеднеешь. Это же родной брат!
— Родной брат, — повторила она с горечью. — Который за десять лет ни разу не предложил помощь, даже когда я лежала с переломом, а Игорь мотался между работой и Лёшкой. Который ещё в универе привык, что ему всё можно, а я всегда буду уступать.
— Ну ты же всегда понимала, — устало сказал отец. — Всегда была мудрее.
— А теперь я — свободная, — сказала Наталья. — И не собираюсь быть козлом отпущения.
— Ты изменилась, Наташ.
Она не ответила. Просто отключила вызов.
Влад позвонил спустя два дня. Наталья почти не удивилась. Он никогда не умел долго ждать, особенно когда что-то касалось денег.
— Ты чего так ведёшь себя? — без приветствия, сразу в лоб. — Мы же договориться можем. По-хорошему. Я бы тебе потом вернул. Или переоформил на себя, а вам аренду бы платил, какую скажешь.
— Влад… — Она почувствовала, как внутри всё напряглось. Голос его был мягким, почти дружелюбным. Почти. — Мы уже выкупили твою долю. За деньги. У нас есть договор. Помнишь?
— Ну ты же знаешь, как у нас тогда было. Нам с Аленкой срочно надо было закрыть кредит. Ты же понимала. Я думал, мы потом как-то решим.
— Решили. Мы подписали бумаги. Заплатили. Точка.
— А теперь ты не хочешь помочь? Ты что, чужая? — голос стал холоднее. — У тебя что, совести нет?
Она сглотнула. Представила, как он сидит где-нибудь у себя, с банкой пива, в старой футболке. Он всегда говорил красиво, ловко. Умеет надавить. Сделать виноватой.
— Совесть у меня есть, Влад. Только она теперь ко мне. А не к тебе.
Она не плакала. Просто легла на диван, закрыв глаза. Комната наполнялась тишиной — чистой, звенящей. Впервые за долгое время Наталья ощутила, как хорошо, когда никто не говорит ей, что она должна.
Когда звонки прекратились, наступила пауза. Наталья не радовалась. Её не охватило облегчение — ни в первый день, ни во второй. Было похоже на тишину после грома. Когда не знаешь, то ли буря отгремела, то ли просто затишье перед следующим ударом.
Она ходила по квартире босиком, разогревала борщ, стирала полотенца, разбирала старую полку в кладовке. Всё — машинально, вяло. Внутри зрела тяжёлая, тягучая усталость.
А потом раздался звонок в домофон. Без предупреждения. Без смс.
— Это Влад, — коротко сказал он, когда она сняла трубку. — Я поднимусь.
Она не ответила. Просто отошла от двери. Через пару минут — резкий стук.
— Открой, Наташ, — сказал он громко. — Я нормально поговорить хочу. По-человечески.
Она стояла за дверью и дышала, чувствуя, как внутри сжимается всё. «Он придёт. Посмотрит. Давить будет», — прошептал внутренний голос. Раньше она бы открыла. Из вежливости. Из страха. Из чувства, что «надо».
Сейчас — нет.
— Я не открою, — тихо сказала она в домофон. — Не надо приходить без звонка. Не сейчас.
— Ты издеваешься? — раздалось в ответ. — Это просто разговор! Ты что, совсем уже?
Она не ответила. Влад постоял. Потом ушёл. Медленно, громко топая по лестнице.
На следующее утро ей позвонила мать. Голос был ледяной.
— Мы с отцом очень разочарованы, Наташа. Ты поступаешь подло. Влад — твой брат. Ты же знаешь, что он в трудном положении. А ты сидишь на двух квартирах и делаешь вид, что всё честно.
— Я ничего не делаю «вида», — спокойно ответила Наталья. — Всё, что у меня есть, — я заработала. Или купила. Или выстрадала.
— А семья? — мать почти закричала. — Где твоя семья? Где твои ценности? Где твоя совесть?
— Моя совесть — со мной. Она больше не принадлежит вам, мам.
Повисла пауза. Мать впервые замолчала.
— Знаешь, Наташа… — голос её изменился. В нём появилось что-то усталое, сломанное. — Я всегда думала, что ты — наша опора. А ты — чужая. Такая чужая, что смотреть больно.
— Потому что я не готова быть жертвой? — голос Натальи дрожал, но она продолжала. — Потому что я не стану отдавать последнее ради брата, который не ценит? Или потому что я перестала быть удобной?
— Потому что ты стала жестокой.
Мать повесила трубку.
После этого стало тихо.
Никто больше не звонил. Ни отец. Ни брат. Ни мать.
Дни стали длиннее, светлее. Наталья гуляла с сыном по парку, читала, работала. Внутри всё ещё отдавало холодом, как после ожога, но вместе с этим пришло странное чувство — будто она наконец в своей жизни. Без оглядки. Без вины.
Через две недели Влад снова написал. Смиренно, вежливо:
«Наташа, мы не тянем съём. Если б я мог, я б не просил. Можно мы временно поживём в твоей квартире? Понимаю, ты её сдаёшь. Готов платить хоть немного, ну хотя бы частично. До осени. Очень прошу».
Наталья колебалась. Она советовалась с Игорем, не спала ночь. Внутри что-то давило: чувство долга, страха, ностальгии. В итоге — уступила.
Позвонила арендаторам. Те были в шоке, но съехали, оставив всё в идеальном порядке. И в начале мая Влад с женой и двумя детьми въехали в квартиру.
Первый месяц Влад присылал короткие сообщения: «Пока не могу перевести, задержка», «Жду расчёт», «В воскресенье будет», «Извини, Наташ, скоро всё отдам».
Прошёл второй месяц. Платежей — нет. Влад стал реже отвечать.
На третий Наталья поехала сама. В квартиру было страшно войти. Пыль, игрушки, жирный налёт на плите. Дети бегали босиком по ламинату, в спальне лежали какие-то чужие одеяла и запах табака.
— Влад, мы так не договаривались, — сказала она на кухне, скрестив руки.
— Не начинай, Наташ. Я понимаю всё. Но ты же видишь, нам тяжело. Зарплату не выдали. И вообще… это временно.
— Ты даже не пытался заплатить.
— Ты же сестра, — пожал плечами он. — Мы же семья.
Наталья стояла и чувствовала, как внутри всё снова поднимается: злость, горечь, стыд за своё мягкосердие.
Вечером она рассказала всё Игорю. Он не давил. Просто сказал:
— Я поддержу любое твоё решение. Но подумай: сколько ещё ты готова быть «сестрой» в ущерб себе?
На следующий день Наталья зашла в квартиру снова — с договором и уведомлением о выселении.
— У тебя неделя, — сказала она. — Или я подаю в суд.
Был скандал. Крики. Обвинения. Влад кричал, что она предательница, жена его плакала, дети смотрели с испугом.
Но через неделю они съехали. И Наталья больше туда не возвращалась.
Она сидела на кухне, пила чай с Игорем и смотрела в окно. За окном ветер трепал молодую листву.
— Я ведь думала, — сказала она, — что мы сможем сохранить отношения. Но, наверное, я всё время думала не о том. Не о себе.
— Так бывает, — кивнул он. — Главное — теперь ты знаешь, как хочешь жить.
Она улыбнулась. Грустно, но с благодарностью.
Она больше никому ничего не должна.
Ни за детство.
Ни за «старшинство».
Ни за тишину.
Ни за то, чтобы быть хорошей.
У неё осталась семья — та, которую она выбрала сама. Муж, ребёнок, дом, где её не упрекают.
И одна квартира, где теперь тишина и порядок — потому что туда больше не вселяют по жалости.
