— Лен, дверь опять заела? — Голос Алексея донёсся из гостиной.
— Как всегда, — отозвалась Елена, плечом закрывая замок. — Я тебе весной говорила: надо смазать.
— Весна была два месяца назад.
— А ты, где был эти два месяца? — Она скинула пальто на пуфик и заглянула на кухню. — Есть что поесть?
— Не успел ничего сварганить, извини. Только сам пришёл с работы, ещё даже разуться не успел. — Сам на бутербродах весь день.
Слушай, тут такое… — Он отложил планшет, потёр лоб. — Виктория. У неё беда. Антон выгнал её, отсудил квартиру. Теперь она с детьми — на улице.
Елена открыла холодильник, достала кефир, отпила из бутылки. Молча. Только потом:
— Сочувствую. И?
— Я подумал… Может, она с детьми пока у нас? Временно.
Она застыла у раковины. Потом очень спокойно:
— Я подумаю. Алексей, ты понял? Только не решай за меня, пожалуйста, как в прошлый раз.
Он кивнул. Как будто понял. Или сделал вид.
На следующее утро Елена задержалась на работе. Пациентка принесла конфеты — «вы мне жизнь спасли, Елена Сергеевна». На лестнице звонок от регистратуры: «Срочный приём, выручите». А потом — задержка в аптеке, промозглый ветер, который бил по коленям, и маршрутка, в которой кто-то ел шаурму — запах был тяжёлый и навязчивый.
Когда она открыла дверь, первое, что бросилось в глаза — коробки. Много. Разных. И в коридоре — детские ботинки.
Виктория вышла из кухни в её старом халате. На ней была маска из глины. Из комнаты донёсся визг — мальчишки играли в гонки. Что-то стукнулось.
— Привет, Лён. Ну вот мы и тут. Спасибо тебе. Ты у нас просто ангел.
Елена не двинулась с места. Смотрела. Молча.
— Алексей сказал, что ты не против, — добавила Виктория, будто извиняясь. — Мы тихо-тихо, честно. Это же ненадолго.
С кухни пахло жареными котлетами. Капало что-то с краёв раковины. Из детской — топот, потом смех. Елена всё ещё стояла, с ключами в руке.
И вдруг поняла: дом больше не её.
Где-то внутри что-то опустилось, будто выключили свет.
Елена села на край кровати и смотрела в пол. Из кухни доносилось позвякивание посуды и голос Виктории:
— Мальчики, быстро за стол! Не поели — в планшет не садитесь!
Потом снова смех, топот. Кто-то пробежал по коридору, и дверь в комнату Елены чуть скрипнула. Она встала и тихо закрыла её изнутри.
Через час пришёл Алексей.
— Ну ты чего? — Он зашёл, как будто ничего не произошло. — Мы же договаривались, что поможем. Это временно.
— Мы? — Она подняла глаза. — Ты не оставил мне выбора.
— Я думал, ты сама не решишься. А Вике срочно нужно было куда-то. С детьми. Ты же не хочешь, чтобы они ночевали на вокзале.
— Не манипулируй. Я не камень, но у меня тоже есть границы.
Он вздохнул, сел рядом:
— Лена, это же семья. Не держи зла.
Она посмотрела на него. Долго. Потом встала и ушла на кухню. Виктория как раз доставала противень с куриными ножками. Вся кухня была в паре, в запахе жареного, в крошках. Чужой.
— О, Лён, садись с нами! — Весело сказала Виктория. — Мы как раз ужинать.
— Я не голодна.
— Ну ты не обижайся. Мы тихо, честно. Я уберусь потом. Мальчики просто радуются. Ты же понимаешь…
— Понимаю, — тихо ответила Елена. — Очень хорошо понимаю.
На следующий день Елена вернулась с работы позже обычного — нарочно. В прихожей уже некуда было поставить обувь: ботинки, кеды, чьи-то носки. По радио в комнате играло что-то громкое. Алексей смотрел телевизор, а Виктория разговаривала по телефону на балконе — громко, нараспев.
— …ну ты бы видела, как у них уютно. Да, да. Она вроде врач, но как-то холодно у неё, всё по линеечке. Ну, не мама она, что сказать…
Елена встала в проёме. Виктория обернулась, осеклась, но ничего не сказала. Только натянуто улыбнулась.
Позже, когда Алексей принёс ей чай, Елена спросила:
— Ты слышал, что она говорит обо мне?
— Ты же знаешь Вику. У неё язык без костей. Не воспринимай всерьёз. Она просто… нервничает.
— А ты?
Он не ответил сразу. Потом налил себе чаю и тихо сказал:
— Ты стала жёсткой. Раньше ты была другой.
Елена сжала ладони на чашке. Её дом, её кухня, её вечер. И она — чужая.
— Если «быть другой» — это позволить себя отодвинуть, то, может, я наконец становлюсь собой.
Он не ответил. Только вышел.
Поздним вечером она долго не могла уснуть. Дети опять устроили гонки по коридору. В два ночи кто-то уронил кастрюлю. Потом снова тишина.
Утром Елена надела пальто и ушла без завтрака. Подруге она позвонила прямо из лифта.
— Таня, можно я приеду? Ненадолго. Мне надо выдохнуть.
— Приезжай. Хочешь — молчи. Хочешь — говори. Я рядом.
У Тани был маленький дом с верандой, где пахло свежей мятой, и старый кот, который ложился на колени, не спрашивая разрешения. Елена сидела в кресле с пледом и вспоминала, как десять лет назад, ещё с первым мужем, она уступила — сначала в мелочах, потом в главном. И в какой-то момент просто исчезла из своей же жизни.
«Не в этот раз», — подумала она.
На третий день она вернулась.
Дверь открыла Виктория. Она явно не ожидала.
— Ты уже?.. Мы думали, ты уехала. Алексей говорил, ты сорвалась.
Елена прошла мимо неё, молча. В коридоре — ещё больше вещей. Кто-то оставил конфеты прямо на её комоде. В ванной стояла розовая зубная щётка.
Когда мальчишки снова разбежались по коридору, один из них задел полку, и на пол глухо упала рамка с фотографией.
Это была фотография мамы Елены, единственная, что осталась после пожара.
Стекло разлетелось по полу, а фотография отлетела в сторону, задев ножку стула.
Елена наклонилась, подняла фотографию, осторожно стряхнула с неё осколки стекла. На секунду задержалась, глядя в лицо матери — чёрно-белое, чуть выцветшее, с мягкой улыбкой, которую она знала наизусть.
Потом выпрямилась, медленно, как будто тяжесть этой маленькой рамки тянула её вниз.
— Выходите, — сказала она, не глядя ни на Викторию, ни на Алексея. Голос был ровным, почти бесцветным, но внутри что-то дрожало. — Завтра. Максимум — послезавтра. Я так больше не могу. Не хочу. Не буду. Сумки свои собирайте — и на выход.
Виктория собиралась долго. Сначала — вещи детей: куртки, ботинки, пластмассовые машины. Потом пакеты с продуктами — и всё это с комментариями:
— Это я обратно к маме не повезу…
— А это, может, вам оставить? Всё равно с акцией брала…
— Мальчики, не трогайте её! Видите же, тётя Лена сердится!
Алексей стоял у окна. Елена даже не спрашивала, что он решил. Он молчал, но в его молчании было что-то неуловимо постороннее.
Виктория уехала ближе к вечеру. Машина долго не заводилась, дети плакали, один уронил рюкзак прямо в грязь. Елена не вышла провожать. Села в кресло и смотрела в окно, пока шум за дверью не утих совсем.
В квартире стало тихо. Даже чересчур. Она убрала со стола, вытерла раковину, сменила полотенце на кухне. В ванной — выкинула чужие щётки. Потом пошла в комнату и закрыла глаза. Пустота. Но не страшная. Чистая.
На следующий день после отъезда Виктории, когда в квартире воцарилась осторожная тишина, зазвонил телефон. Алексей разговаривал с матерью — громко, резко, с надрывом:
— Мам, ты слышишь себя? Она не выгоняла Вику — просто всё вышло из-под контроля. Да, да, она с детьми, но у нас тоже не лагерь!..
Пауза. Елена вышла в коридор и замерла. Слышно было каждое слово — мать Алексея кричала в трубку:
— Ты мне больше не сын! Я вас кормила, тянула, а теперь ты сестру на улицу выкинул! А она, Елена, вообще без стыда и совести! Я к ней как к дочери, а она — как чужая! Больше знать вас не хочу, вы мне никто!
Алексей стоял, уставившись в пол, и только кивал. На автомате. Елена молча прошла мимо в кухню.
Он сел в прихожей, опустив плечи, долго смотрел в телефон, будто надеялся, что тот сам подскажет, как жить дальше.
Через три дня он сказал:
— Я уезжаю на пару дней. К Вике. Там бардак — мама на нервах, всё валится, потому что ты всё перевернула. Мне теперь это расхлёбывать. А ты пока тут посиди, подумай.
— Скатертью дорожка, — сказала Елена тихо, но чётко. — Ты так всю жизнь и будешь бегать, как маменькин сынок? Я уже ничего не хочу знать и слышать.
Алексей застыл, но промолчал. Елена отвернулась.
Он собрался молча, но слишком быстро — будто боялся, что передумает. Уехал с одним чемоданом, не оборачиваясь. В прихожей остались его тапки. Через неделю не вернулся. Через две — позвонил.
— Лена, я думаю, мы можем всё начать заново. Всё переосмыслить. Хочешь — к психологу пойдём. Только ты… не будь такой жёсткой. Жизнь — она же про гибкость.
Елена держала телефон в руке. Потом выключила громкую связь. Слушала его голос как сквозь стекло. Будто он где-то далеко, в другом времени.
— Лёша… — сказала она наконец. — Я выбираю покой. Мне больше нечего доказывать. И никого спасать.
Он что-то ответил, но она уже не слышала. Положила трубку.
Вечером разложила бельё по полкам. Переставила фотографии. Сложила старое письмо от матери в коробку с лентой. Достала рамку.
Вставила в неё новое стекло. Осторожно. Поставила фотографию обратно на полку. Рядом — свечку. Зажгла её. Огонёк дрожал.
За окном шёл дождь. Тихо. Спокойно.
Она прошла в спальню, остановилась на пороге. Вдохнула. Впервые — без боли, без страха. Одна. Но не одинокая.
Дом был снова её.
И она тоже была — снова собой.
И, что удивительно, она не жалела. Не сомневалась. Наоборот — было тихое, твёрдое облегчение. Она просто сказала «нет», не дожидаясь, пока это «да» опять станет раной. Не стала терпеть себе во вред. И была благодарна себе за это.
