— Откуда у вас мои письма?! — голос Ларисы раздался так неожиданно, что все присутствующие в комнате вздрогнули.
Свекровь Валерия Игоревна оторвалась от листа бумаги с изящным почерком и медленно подняла глаза. В её взгляде читалось холодное торжество, будто она наконец поймала редкую добычу.
— О, явилась! Я как раз зачитываю твои… хм… поэтические истории, — она пренебрежительно помахала конвертом, украшенным маленькой акварельной веточкой сирени в углу. — Должна признать, у тебя талант. Такие… откровенные образы.
Константин, её сын и жених Ларисы, сидел, опустив голову. До этого момента он скромно улыбался, но услышав голос невесты, сразу покраснел так сильно, что даже уши стали пунцовыми.
Родственники жениха, ради которых и был устроен этот «поэтический» вечер, замерли с приборами в руках, а дядя Петр даже перестал жевать кусок мяса, который только что отправил в рот. Его щеки раздулись, а глаза стали похожи на испуганные пуговицы.
Лариса стояла в дверном проёме столовой, всё ещё держась за дверную ручку, словно это был единственный якорь в реальности, которая внезапно превратилась в кошмар. Её взгляд метался между письмом в руках будущей свекрови и застывшим лицом Константина. Девушка была бледна, под стать белоснежной блузке, которую специально надела на этот семейный ужин. Тонкая вышивка на воротнике чуть подрагивала от биения пульса на её шее.
— Я спрашиваю, откуда у вас мои личные письма? — повторила она, сделав шаг вперёд.
Валерия Игоревна сложила письмо и надменно усмехнулась, откинувшись на спинку резного стула, который выглядел почти как трон во главе длинного обеденного стола:
— Милочка, в нашем доме нет места для секретов. Особенно перед свадьбой. Я должна знать, за кого выходит мой сын. — Она произнесла каждое слово с отчетливой артикуляцией, словно общалась с человеком, плохо понимающим русский язык. — Константин всегда был… скажем так, доверчивым мальчиком.
Наконец Константин поднял глаза, в которых читалась смесь стыда и гнева:
— Мам, прекрати. Немедленно.
— Что прекратить? — свекровь картинно развела руками, словно актриса на сцене. — Просто хочу убедиться, что твоя… невеста действительно так невинна, как хочет казаться? — Она обвела взглядом притихших родственников. — Вот, послушайте все! — она снова развернула письмо, расправляя его с преувеличенной тщательностью. — «Когда ты целуешь меня в маленькую родинку на спине, я чувствую, как моё тело…»
— Хватит! — Константин резко встал из-за стола, опрокинув бокал с вином. Его движение было таким резким, что стул пошатнулся и едва не упал.
Тёмно-красная жидкость медленно растеклась по кремовой скатерти, словно кровь из открытой раны. Тётя Рита ахнула и принялась лихорадочно промакивать пятно салфеткой, но её движения были механическими — всё её внимание было приковано к разворачивающемуся скандалу. Её глаза, увеличенные толстыми стеклами очков, казались огромными от любопытства.
Лариса сделала ещё один шаг вперед, отпустив наконец дверную ручку. Её походка, обычно легкая и грациозная, сейчас стала целеустремленной и твердой:
— Вы не имели права читать мои письма. Это переписка между мной и Константином. Личная. — Её голос дрожал, но не от слабости, а от еле сдерживаемого злости. — Как вы вообще нашли их?
Валерия Игоревна фыркнула и демонстративно закатила глаза, блеснувшие дорогими сапфировыми серьгами:
— Не имела права? В моём доме? Где мой сын хранит все эти… непристойности? — Она поморщилась, словно прикоснулась к чему-то грязному. — Если ты такая порядочная девушка, то зачем пишешь такие вещи? У нас в семье женщины всегда отличались сдержанностью.
— Потому что я люблю его. — Лариса произнесла эти слова тихо, но они прозвучали как вызов. — И эти слова предназначались не для вашего слуха, и уж тем более не для посторонних людей, — тут Лариса бросила взгляд на гостей, которые внезапно заинтересовались узорами на обоях и рисунком на тарелках.
Это был момент, когда большинство гостей предпочли бы исчезнуть или провалиться сквозь пол вместе со стульями. Дядя Петр тихо откашлялся и пробормотал что-то о необходимости срочно покурить, хотя бросил эту привычку пять лет назад. Тётя Рита продолжала бессмысленно тереть уже впитавшееся винное пятно, превращая его в расплывчатое бледно-розовое облако на дорогой ткани.
Их история началась два года назад в Санкт-Петербурге на фестивале современного искусства. Солнечный майский день наполнял огромные залы бывшего промышленного цеха теплым светом, преломляющимся через высокие окна. Лариса, студентка искусствоведческого факультета, представляла свою статью о трансформации визуальных образов в современной русской живописи. Её выступление привлекло внимание критиков, а один известный галерист даже попросил её визитку.
Константин, молодой архитектор с подающим надежды, приехал поддержать друга-фотографа, чья серия городских пейзажей была представлена в соседнем зале. Высокий, с внимательными серыми глазами, он всегда выделялся в толпе своей сдержанной элегантностью и умением слушать собеседника так, будто в мире не существует никого важнее.
Они столкнулись у инсталляции «Время песка» — огромных песочных часов, где вместо песка падали маленькие пластиковые фигурки людей разных профессий, возрастов и национальностей. Оба замерли перед экспонатом, и Лариса тихо произнесла, думая, что говорит сама с собой: «Как метафорично — мы все просто частицы, отмеряющие чьё-то время. И даже не знаем, в чьих часах падаем».
Константин повернулся к ней, удивлённый глубиной замечания, и их взгляды встретились над бездной сыплющихся пластиковых человечков. В этот момент что-то щелкнуло, словно кто-то нажал невидимую кнопку, запускающую механизм неизбежности.
— Вы так считаете? — спросил он, улыбаясь. — А мне кажется, что мы сами выбираем, в каких часах и как падать. Может быть, даже можем повлиять на направление падения.
— Оптимистичная точка зрения, — улыбнулась в ответ Лариса. — А вы всегда такой оптимист?
— Только когда встречаю интересных собеседников в правильное время.
В тот вечер они проговорили до закрытия выставки, потом бродили по ночному Петербургу, где белые ночи размывали границу между днем и сумерками. Они пили кофе в крошечной кофейне у канала Грибоедова, спорили о современном искусстве на ступенях Исаакиевского собора, встретили рассвет на набережной Невы, наблюдая, как первые лучи солнца окрашивают золотом купола Петропавловской крепости.
А расставаясь, они обменялись не телефонами и не аккаунтами в социальных сетях, а адресами — настоящими почтовыми адресами на клочках бумаги, написанными от руки.
— Я хочу писать тебе настоящие письма, — сказала тогда Лариса, убирая прядь волос, растрепанную утренним ветром. — На бумаге. Чтобы ты мог перечитывать их, когда захочешь, чувствовать текстуру, видеть мой почерк, замечать, как он меняется, когда я волнуюсь или спешу. В эпоху цифровых технологий есть что-то безумно романтичное в ожидании письма, которое путешествует через полстраны, чтобы донести мои мысли.
Константин улыбнулся, и в уголках его глаз появились лучики — признак настоящей, искренней улыбки:
— Странно. Мне кажется, я ждал это предложение всю жизнь, сам не понимая этого. Словно какая-то часть меня всегда знала, что однажды я буду ждать письма от девушки, которая размышляет о метафорах песочных часов.
Так началась их переписка. Константин вернулся в Москву, к своей работе в архитектурном бюро «Перспектива», где проектировал экологичные жилые комплексы, а Лариса осталась в Петербурге заканчивать учёбу и помогать в организации студенческих выставок. Но их письма летали между двумя столицами, сокращая расстояние в семьсот километров до толщины конверта.
В этих письмах был целый мир,сотканный из слов, чувств и пойманных моментов. Лариса описывала утренний туман над Невой, превращающий город в призрачное видение; старика-букиниста с улицы Марата, который откладывал для неё редкие издания по искусству и всегда угощал мятными леденцами; рассказывала о своих исследованиях современных художников и мечтах открыть галерею, где молодые таланты могли бы найти свою аудиторию.
Иногда она вкладывала в конверты маленькие сокровища: засушенный цветок, найденный у Летнего сада; фрагмент билета с выставки, где они познакомились; акварельную зарисовку уличного музыканта, играющего на скрипке под дождем; кленовый лист, раскрашенный всеми оттенками осени. В каждом письме была частичка её души, отправленная с надеждой, что он поймет и почувствует то же самое.
А потом Лариса защитила диплом с отличием — её исследование современных тенденций в визуальном искусстве получило высокую оценку комиссии, и один из профессоров даже предложил ей продолжить работу в аспирантуре. Но она решила переехать в Москву — не только ради Константина, но и ради возможностей, которые открывались в столице для молодого искусствоведа.
Первое письмо Валерия Игоревна нашла случайно. Убирая в комнате сына (хотя Константину было уже двадцать восемь, считала своим долгом поддерживать порядок в его вещах), она обнаружила конверт, выпавший из книги по современной архитектуре. Кремовая бумага с легким запахом лаванды и аккуратный почерк привлекли её внимание.
Поначалу она хотела положить письмо обратно, но взгляд зацепился за слова «…когда ты целуешь кончики моих пальцев, я чувствую, как твоё дыхание проникает в меня, растворяется в крови и достигает самого сердца…» Валерия Игоревна замерла. Эти слова перенесли её на сорок лет назад, когда она, молодая студентка филологического факультета, писала стихи своему возлюбленному — не Игорю, отцу Константина, а тому, другому, имя которого она давно запретила себе вспоминать.
Присев на край сыновней кровати, она прочитала письмо до конца. И неожиданно для себя обнаружила, что плачет. Слог Ларисы был прост, но искренен. Она описывала мельчайшие детали их встреч, вкладывая в каждую фразу столько чувства, что письмо, казалось, вибрировало от эмоций.
«Какая талантливая девочка,» — подумала тогда Валерия Игоревна с искренним восхищением. В тот момент она даже испытала гордость — её сын сумел вдохновить такую тонкую натуру на подобные откровения.
Но когда вечером за ужином она небрежно спросила Константина о «той милой девушке, которая пишет ему такие чудесные письма», лицо сына изменилось. В его глазах отразилось что-то, чего Валерия Игоревна никогда раньше не видела — внутренний свет, глубокое, сокровенное чувство, к которому она не имела доступа.
— Как ты узнала о письмах? — спросил он тихо, и в его голосе прозвучало больше грусти, чем возмущения.
— Случайно нашла одно, выпало из книги, — она попыталась придать голосу беззаботность. — Такие красивые слова. Она настоящий поэт, твоя Лариса.
Константин молчал, и это молчание царапало что-то глубоко внутри Валерии Игоревны. Он не делился с ней. Не допускал в свой мир. Мир, где существовали эти письма, эти чувства, эта Лариса.
На следующий день она нашла в его столе остальные письма. Тринадцать конвертов, каждый с маленькой акварельной иллюстрацией в углу: веточка сирени, чайка над водой, силуэт Исаакиевского собора, кленовый лист…
Она прочитала их все, один за другим, и с каждым письмом что-то внутри неё леденело и скручивалось в тугой узел. Это была не просто красивая проза — это была история любви, в которой она, Валерия Игоревна, не принимала никакого участия. История, от которой её сын светился изнутри тем светом, которого она никогда не могла дать ему сама.
Она вспомнила свой брак с Игорем — правильный, удобный, практичный брак двух людей с общими целями. Но в нём никогда не было таких писем. Таких слов. Такого трепета от прикосновения пальцев к бумаге, на которой остался след руки любимого человека.
Когда к ужину пришла её подруга Софья Викторовна, Валерия Игоревна не удержалась и показала ей одно из писем — то самое, первое, которое нашла случайно.
— Боже мой, как прекрасно! — воскликнула Софья, прижимая руку к груди. — И эта девушка… она действительно так любит твоего Костю?
— По-видимому, — сухо ответила Валерия Игоревна, убирая письмо. — Современная молодежь любит выражаться цветисто.
В день, когда Лариса впервые приехала в их дом, Валерия Игоревна объявила «маленький семейный вечер». Собрались самые близкие: сестра Игоря с мужем, двоюродный брат с женой, пара старых друзей семьи.
Константин был напряжен весь вечер, ещё до появления Ларисы, которая задерживалась из-за московских пробок. Валерия Игоревна помнила, как он нервно поглядывал на часы, как вздрагивал от каждого звонка в дверь.
— Что с тобой сегодня? — спросила она, помешивая соус на кухне.
— Мам, может, не стоит устраивать такие… смотрины? Лариса не привыкла к таким формальным семейным встречам.
— Глупости. Она же будет частью семьи. Пусть привыкает.
Именно тогда, когда все уже сидели за столом, Валерия Игоревна достала письма. Она долго готовилась к этому моменту, выбирая самые красноречивые отрывки, репетируя интонации. Это был её спектакль, её режиссура.
— А пока мы ждём твою невесту, может быть, ты расскажешь нам больше о ней? — предложила она сыну с улыбкой, от которой Константину стало не по себе — он знал эту улыбку с детства. Так мать улыбалась, когда готовила «воспитательный момент».
— Что конкретно ты хочешь узнать? — осторожно спросил он.
— О, не стесняйся, Костя! Мы же все семья! — воскликнула тётя Рита, жена дяди Петра, известная своей любовью к чужим тайнам.
— У меня есть лучшая идея, — объявила Валерия Игоревна и достала письма. — Давайте я немного прочитаю вам её письма? Они просто чудесны! Такой слог.
Константин побледнел: «Мама, может не стоит.»
— Но они такие талантливые! Я горжусь, что у моего сына такая образованная, такая чувственная невеста! — в её голосе звучало искреннее восхищение, но глаза оставались холодными.
Первые строки она прочитала с настоящим чувством. Фрагменты о прогулках по Петербургу, о выставках, о мечтах. Гости слушали с интересом, кивали, улыбались. Константин сидел, опустив голову, его щеки медленно заливались краской.
—А вот это особенно прекрасно, — Валерия Игоревна перешла к более интимным отрывкам. Она словно смаковала каждое слово, делая паузы в самых откровенных местах.
Тётя Рита ахала и прикрывала рот ладонью в притворном смущении, но её глаза жадно блестели. Дядя Пётр кашлял и поправлял галстук, не зная, куда деть глаза. Двоюродный брат Игоря, Владимир, сдержанно улыбался, но в его взгляде читалось явное неодобрение — в его семье такие вещи никогда не обсуждались публично.
— «Когда я вспоминаю твои прикосновения, моё тело словно вспыхивает изнутри тысячами маленьких солнц…» — читала Валерия Игоревна нараспев, словно актриса на сцене. — Какая образность, не правда ли?
К её удивлению, молодой племянник Антон, обычно молчаливый студент-физик, вдруг оживился:
— Она удивительно точно описывает нейрохимические процессы! Когда мы влюблены, в мозге действительно активируются те же центры, что отвечают за ощущение тепла и света. Это научно доказано!
Валерия Игоревна метнула на него раздраженный взгляд и продолжила чтение, переходя к более откровенным фрагментам. Лицо Константина становилось всё краснее, но он продолжал молчать. Мать всегда умела загнать его в угол, создать ситуацию, из которой, казалось, нет достойного выхода.
Именно в этот момент в дверях появилась Лариса. Увидев в руках свекрови письмо, она сразу всё поняла. Её лицо стало белым как мел, но глаза вспыхнули таким гневом, что даже Валерия Игоревна на секунду потеряла свою уверенность.
— Мам… — неуверенно выдавил из себя Константин. — Отдай письма. Сейчас же.
Его голос звучал слабо, и это «сейчас же» прозвучало скорее как просьба, чем требование. Лариса посмотрела на своего жениха.
— Константин, ты позволил… — начала Лариса, но голос её дрогнул.
Валерия Игоревна снова развернула письмо, явно наслаждаясь драматизмом момента:
— Продолжим? — она подняла брови и взглянула на притихших родственников. — Есть ещё столько… выразительных моментов. О, вот здесь особенно поэтично: «Твои губы на моей шее заставляют меня забыть, кто я и где нахожусь. Я растворяюсь в твоих руках, словно…»
— Мам! — более решительно произнёс Константин, но в его тоне всё ещё чувствовалась нотка сомнения.
Дама средних лет, сидевшая на дальнем конце стола — тётя Галина, двоюродная сестра Валерии Игоревны — покачала головой, не скрывая осуждения:
— Ну надо же, какие фантазии у современных девушек. В наше время такое и помыслить было стыдно, не то что на бумаге написать.
— Да-да, — поддержала её тётя Рита, всё ещё делая вид, что занята спасением скатерти. — В приличных семьях о таких вещах даже не упоминают… А тут прямо… — она многозначительно подняла брови, не договорив фразу.
Лариса медленно подошла к столу. Щёки горели, словно в лихорадке. Она наклонилась к Константину и прошептала так, чтобы только он мог слышать:
— Зачем, Костя? Зачем ты отдал ей то, что предназначалось только тебе? Это же было только наше… личное…
Константин посмотрел на неё с таким отчаянием, что у Ларисы сжалось сердце.
— Я не отдавал, — пробормотал он. — Клянусь тебе, Лара. Я бы никогда…
— Какая прелесть, — продолжила Валерия Игоревна, не обращая внимания на их разговор. — Послушайте, как она описывает их свидание в парке: «Твои пальцы скользили по моей спине под блузкой, и каждое прикосновение было как…»
— Вот это уже совсем неприлично, — фыркнул дядя Пётр, наконец проглотив злополучный кусок мяса. — В общественном месте! Молодёжь совсем стыд потеряла.
— Да что ж такое, — пробормотала пожилая Антонина Степановна, дальняя родственница со стороны покойного отца Константина. — В наше время девушка с такими мыслями считалась бы… ну, вы понимаете.
Константин наконец встал.
— Всё, хватит! — он попытался выхватить письмо из рук матери, но она ловко увернулась.
— Костенька, что ты так нервничаешь? — её голос был сладким. — Мы же все семья. К тому же, разве не прекрасно, когда девушка так откровенно выражает свои чувства? Хотя, возможно, немного вульгарно…
— Вульгарно? — эхом повторила тётя Рита, качая головой. — Я бы сказала, что это почти… неприлично. Такие откровения…
— Да что вы понимаете! — Лариса повысила голос, но он дрогнул. Слёзы подступали к глазам, но она держалась из последних сил. — Это не для ваших ушей было написано. Это… это святое.
— Святое? — Валерия Игоревна рассмеялась, и этот смех был подобен звону битого стекла. — Милочка, то, что ты описываешь в этих письмах, сложно назвать святым. Скорее уж… развратным.
— Мам! — Константин наконец повысил голос настолько, что все вздрогнули. — Ещё одно слово, и я… я…
Но он так и не договорил, что сделает. Вместо этого он просто опустился на стул. Лариса смотрела на него и не узнавала. Где тот уверенный в себе мужчина, который всегда защищал её, который говорил, что будет любить и оберегать всегда?
Дядя Пётр громко кашлянул и обратился к Константину:
— Костя, парень, я, конечно, понимаю, молодость, страсть и всё такое… Но жену нужно выбирать с умом. Моя Рита, вон, за все годы слова лишнего не сказала. А это, — он кивнул на письма, — это… ну… не для семейной жизни.
— Именно, — подхватила тётя Галина. — Девушка, которая так легко пишет о… таких вещах… Кто знает, что у неё в голове. Сегодня письма, а завтра что?
Лариса оглядела стол, встречаясь взглядом с каждым из присутствующих. Во всех глазах было одно и то же — смесь любопытства, осуждения и какого-то нездорового возбуждения, как будто они все стали свидетелями чего-то запретного и постыдного.
— Извините, — наконец произнесла она тихо. — Мне нужно…
Она быстрым шагом направилась к выходу из столовой. Никто не попытался её остановить. Даже Константин. Он только посмотрел ей вслед с выражением бесконечной вины и беспомощности.
В просторном холле Лариса прислонилась к стене, пытаясь справиться с головокружением. Её затошнило от мысли, что все эти люди, чужие люди, копались в самом сокровенном, что у неё было — в её любви к Константину, в её интимных переживаниях, которые она доверила только ему.
— Тебе плохо, девочка? — раздался мягкий голос сбоку.
Лариса повернула голову и увидела женщину лет пятидесяти с добрыми глазами. Это была Раиса, двоюродная сестра Константина со стороны отца, единственная из всех родственников, кто за весь вечер не проронил ни слова.
— Можно и так сказать, — Лариса выдавила горькую улыбку. — Не каждый день узнаёшь, что твоя личная переписка стала развлечением для всей семьи жениха.
Раиса вздохнула и осторожно взяла Ларису под руку:
— Пойдём в сад. Там хотя бы воздух свежий.
Они вышли через боковую дверь в ухоженный сад, где цвели поздние розы. Аромат цветов немного успокоил Ларису, но сердце всё ещё колотилось как бешеное.
— Ты не должна так переживать, — мягко сказала Раиса, усаживая Ларису на скамейку под старой яблоней. — Валерия Игоревна… она всегда была такой. Властной. Контролирующей.
— Но мои письма… Там же… там было так много личного…
Раиса отвела глаза, и Лариса внезапно поняла, что сейчас услышит что-то ещё более ужасное.
— Я должна тебе кое-что сказать. То, что произошло сегодня… это не первый раз, — медленно произнесла Раиса.
— Что?
— Валерия Игоревна… она читает твои письма вслух уже давно. Практически каждый вечер. Это превратилось в своего рода… ритуал.
— Каждый вечер? — прошептала она. — Но… как… зачем?
— Сначала это были просто семейные ужины, — продолжила Раиса, избегая смотреть девушке в глаза. — Потом Валерия Игоревна начала приглашать близких друзей, потом дальних родственников… Люди стали приходить специально, чтобы послушать твои письма. Это превратилось в… в своего рода клуб.
— Клуб? То есть… все эти люди… они приходят, чтобы слушать…
— Да, — просто ответила Раиса. — Прости. Я думала, что Костя…
— А Костя? — перебила её Лариса, в глазах вспыхнула надежда. — Он же пытался остановить это? Он протестовал?
Раиса помолчала, и это молчание было красноречивее любых слов.
— Он… он присутствовал на этих чтениях, — наконец произнесла она. — Он никогда не одобрял, конечно. Я видела, как ему было неловко, но… он никогда не запрещал матери. Понимаешь, у Валерии Игоревны свои методы. Она умеет сделать так, что любой протест кажется нелепым, даже смешным.
Лариса закрыла лицо руками. Перед глазами проносились строки её писем — самые откровенные, самые интимные. Как она описывала их первую ночь в маленькой гостинице на окраине Петербурга. Как рассказывала о своих эротических фантазиях. О том, как его прикосновения заставляли её тело трепетать и гореть. О том, как она просыпалась по ночам, вспоминая тепло его тела.
— Там же… там же всё было, — прошептала она сквозь пальцы. — Всё, что может быть между мужчиной и женщиной. Самое сокровенное. То, что я не рассказывала даже лучшей подруге…
— Знаю, — тихо ответила Раиса. — Поэтому я и решила тебе рассказать. Ты должна знать правду.
Лариса подняла голову. В её глазах больше не было слёз.
— Вот, значит, как. Развлечение за ужином. Клуб по интересам.
Когда Раиса ушла, Лариса осталась одна в саду. Она смотрела на звезды, появляющиеся на темнеющем небе, и думала о своих письмах. О словах, которые она писала с такой любовью и нежностью. О чувствах, которые вкладывала в каждую строчку. О том, как представляла, что Константин перечитывает их снова и снова, бережно храня каждое слово в своём сердце.
Лариса смотрела на небо, перебирая в памяти каждое слово из своих писем. Какими наивными теперь казались ей эти откровения, выплеснутые на бумагу в порыве любви и доверия. Она вспомнила, как подбирала слова, какой трепет испытывала, вкладывая в конверт очередное признание. И вот теперь эти слова, предназначенные только для его глаз, стали достоянием публики. Превратились в пошлую забаву для чужих людей.
«Как он мог?» — этот вопрос бился в её сознании подобно пойманной птице. «Как Константин, мой Костя, позволил своей матери читать мои письма вслух? Как он мог сидеть там и слушать, как самое сокровенное, что между нами было, выставляют на всеобщее обозрение?»
Часть её судорожно искала оправдания. Может, он боролся, но в другой форме? Может, он просто не знал, что его мать устраивает эти омерзительные чтения? Или боялся её, растерялся, не знал, как защитить их любовь от этой женщины с холодными глазами?
«Но он же взрослый мужчина, — возразил внутренний голос. — Ему двадцать восемь лет, он не ребёнок. Как можно позволить своей матери читать такие личные вещи?»
Лариса вдруг отчётливо поняла, что не знает этого человека. Того, кто сидел за столом с опущенной головой, не смея взглянуть ей в глаза. Как давно это происходит? Месяц? Два? Всё время, пока они были вместе? И главное — почему он позволил этому случиться?
«Неужели я ошиблась в нём? Или всё-таки есть какое-то объяснение?»
За спиной послышались шаги. Лариса не обернулась — она знала, кто это. Слишком хорошо знала звук его походки, лёгкой и в то же время уверенной. Раньше от этого звука её сердце начинало биться быстрее. Сейчас же оно словно превратилось в камень.
— Лара… — его голос звучал глухо и неуверенно.
Она не повернулась. Стыд, который она испытывала, был почти физическим ощущением — словно с неё содрали кожу, обнажив все нервные окончания. Ей казалось, что она стоит посреди огромного зала абсолютно обнажённая, а вокруг суетятся его родственники, с интересом рассматривая каждую родинку, каждый изгиб тела, каждую интимную деталь.
«Как они все теперь смотрят на меня?» — подумала она с болезненной ясностью. — «Знают, что я писала о его прикосновениях, о моих желаниях, о наших ночах… Что теперь видит его дядя Пётр, когда смотрит на мои губы? О чём думает тётя Рита, разглядывая мои руки? Какие строчки вспоминает Валерия Игоревна, встречаясь со мной взглядом?»
— Лара, пожалуйста, посмотри на меня, — снова произнёс Константин, делая шаг.
Она наконец повернулась. Его лицо было бледным, но уже не таким потерянным, как за столом. Он словно собрался с силами, подготовил какие-то слова. И это почему-то ещё больше разозлило её.
— Зачем ты пришёл? — спросила она тихо. — Проверить, не сбежала ли я ещё?
— Я хотел объяснить…
— Объяснить что? Объяснить, как мои письма оказались у твоей матери? Или как ты позволил устроить из них публичное чтение? Или, может быть, объяснить, почему ты сидел там как нашкодивший школьник, вместо того чтобы остановить это унижение?
Константин вздохнул.
— Всё началось случайно, — начал он. — Мама нашла одно письмо…
— Случайно? — Лариса усмехнулась. — А остальные двенадцать тоже случайно? Она что, обыскивала твою комнату?
— Не совсем, — он замялся. — Понимаешь, в нашей семье… у мамы особое отношение к порядку. Она всегда…
— Она всегда копается в твоих вещах, — закончила за него Лариса. — И читает твою личную переписку. И ты считаешь это нормальным?
— Нет, конечно, нет! — Константин подался вперёд. — Я был в зол, когда узнал. Но мама… она просто восхитилась твоим слогом. Она сказала, что твои письма — настоящее искусство. Что ты талантлива.
Неужели он действительно считает это оправданием?
— И поэтому она устроила из моих интимных признаний литературные чтения для всей семьи? И ты позволил ей это сделать?
— Я не позволял! — он повысил голос, потом опомнился и продолжил тише. — Я был против. Но мама… ты же видела её. Когда она что-то решила…
— Она не сильнее тебя физически. Ты мог просто забрать у неё письма.
— Всё не так просто, Лара. У нас в семье… определённые традиции. Мама привыкла быть главной. После смерти отца она одна вырастила меня, и я…
— Я всё понимаю, — перебила его Лариса. — Кроме одного. Почему ты не сказал мне? Почему позволил мне и дальше писать эти письма, зная, что они становятся развлечением для твоей матери и её гостей?
Константин молчал, и в этой тишине Лариса услышала ответ яснее любых слов.
— Тебе это нравилось. Тебе льстило, что твоя мать восхищается моими чувствами к тебе. Что родственники видят, какую страстную девушку ты смог завоевать. Это питало твоё самолюбие, да?
— Нет! Ты всё не так понимаешь, — он поднялся с кресла и подошёл к ней. — Лара, в твоих письмах нет ничего постыдного. То, что ты пишешь — это чистое, искреннее чувство. Разве плохо, что другие люди узнали, как сильно ты меня любишь? Как глубоки твои эмоции? Как прекрасно ты умеешь их выразить?
Лариса смотрела на него, и каждое его слово словно вколачивало новый гвоздь в крышку гроба их отношений. Он действительно не понимал. Или не хотел понимать.
— Эти слова были только для тебя, — произнесла она тихо. — То, что я описывала — постельные моменты, когда была наиболее уязвима. Я писала тебе о том, как твои прикосновения заставляют меня терять голову. Как твои поцелуи пробуждают во мне желание. Как я таю под твоими руками. И теперь твоя мать… твои родственники… они все знают об этом. Они представляют меня в эти моменты. Видят меня обнажённой — не телом, но душой. И ты… ты позволил этому случиться.
— Лара, пожалуйста, — он попытался взять её за руку, но она отстранилась. — Я был неправ, …обещаю, что больше никогда…
— Ты не понимаешь, да? — Лариса покачала головой. — Дело не в том, что будет дальше. Дело в том, что уже произошло. Ты предал моё доверие, Костя. Ты позволил своей матери и её гостям копаться в самом сокровенном, что у меня было — в моей любви к тебе.
— Прошу прощения. Я знаю, что совершил ошибку. Но мама… она не со зла. Просто считает, что в семье не должно быть секретов. Что открытость — это…
— Открытость? — Лариса горько усмехнулась. — То есть твоя мать тоже рассказывает при всех о своей интимной жизни? Делится деталями своих сексуальных фантазий?
— Нет, конечно, но…
— Вот именно. Потому что это не открытость, Костя. Это вторжение. Насильственное вторжение в мою личную жизнь. И ты стал соучастником этого вторжения.
Константин опустил голову. На мгновение Лариса почти пожалела его — он выглядел таким потерянным, таким раздавленным. Но затем он снова заговорил, и его слова окончательно разрушили остатки её иллюзий.
— Я правда не думал, что в этом есть что-то плохое, — произнёс он тихо. — Твои письма такие красивые. Такие искренние. Мама говорила, что это почти как литература — все были под впечатлением. Я гордился тобой, тем, как ты пишешь, как чувствуешь. Родственники узнали, какая ты на самом деле — тонкая, чувственная, страстная…
— Господи, Костя, — Лариса прикрыла глаза рукой. — Ты действительно не понимаешь?
В этот момент Лариса поняла, что разговор бессмыслен.
— Мне нужно идти, — сказала она. — Пожалуйста, верни мне все письма.
— Прямо сейчас? — он растерянно посмотрел на неё. — Но ужин ещё не закончен, и мама…
— Я не вернусь за этот стол, — твёрдо сказала Лариса. — И мне не нужны объяснения с твоей матерью.
Константин ещё несколько секунд смотрел на неё, словно не веря, что всё это происходит на самом деле. Затем молча вышел из комнаты. Лариса слышала, как он поднялся по лестнице, как открылась и закрылась дверь его комнаты. Через несколько минут он вернулся.
После того злополучного вечера прошло больше месяца. Лариса перестала писать письма Константину, хотя по привычке иногда ловила себя на том, что подбирает слова для нового послания, переливает на бумагу свои чувства, а потом резко останавливается, вспоминая насмешливое лицо Валерии Игоревны.
— Ты пойми, я же сама молодая была, знаю, как болезненно, когда личное становится публичным, — голос Раисы в телефонной трубке звучал виновато.
— Она их перечитывает? — спросила Лариса. — Константин сказал, что забрал у неё все письма.
— Он забрал, но… понимаешь, она… — Раиса замялась. — Сделала копии. Сфотографировала каждую страницу. Теперь на этих воскресных чтениях она просто достаёт свою папку и…
Лариса закрыла глаза. Перед внутренним взором промелькнуло лицо Валерии Игоревны — холёное с этой её снисходительной улыбкой. Как она, нарочито медленно перелистывая страницы, выискивает самые откровенные фрагменты, а потом театрально покашливает перед чтением, привлекая внимание гостей.
— И как часто проходят эти… представления? — в горле пересохло, голос звучал хрипло.
— Каждое воскресенье, — тихо ответила Раиса. — Лариса, мне так стыдно. Я не должна была…
— Нет, вы правильно сделала, что рассказала. Спасибо вам.
До свадьбы оставалось несколько дней. Белое платье, заказанное ещё полгода назад, висело в шкафу, накрытое чехлом. Приглашения разосланы, ресторан оплачен, гости уже начали съезжаться из других городов. Константин каждый день звонил, спрашивал, не нужна ли помощь с приготовлениями, говорил о своей любви. И ни разу, ни единого раза не упомянул о письмах, о «литературных» вечерах
— А Константин? — Лариса не смогла удержаться от вопроса. — Он присутствует на этих…чтениях?
Долгая пауза стала ответом.
— Иногда, — наконец произнесла Раиса.
После разговора Лариса долго сидела у окна, глядя на моросящий дождь. Капли сбегали по стеклу, искажая очертания внешнего мира. Точно так же искаженными казались теперь и её отношения с Константином — то, что раньше представлялось ясным и чистым, превратилось в мутное пятно.
За день до свадьбы Лариса решилась на разговор с Константином. Добравшись до знакомого дома, она несколько минут стояла перед массивной дверью, собираясь с духом. Затем резко нажала на звонок.
Открыла Валерия Игоревна. Увидев на пороге невестку, она на мгновение застыла, но затем на её лице появилась привычная светская улыбка.
— Лариса! Какой сюрприз. Завтра твой большой день, а ты здесь.
— Мне нужно поговорить с Константином.
— Его нет дома, — Валерия Игоревна посторонилась, пропуская Ларису внутрь. — Он поехал забрать свой костюм из ателье. Можешь подождать его здесь, если хочешь.
Лариса переступила порог и сразу почувствовала себя неуютно. Этот дом представлялся ей западнёй. Каждый раз, переступая порог столовой, она непроизвольно вспоминала то унижение, которое испытала за этим столом.
— Спасибо, но я не останусь, — Лариса достала из сумки конверт. — Просто передайте это Константину.
Валерия Игоревна взглянула на конверт с нескрываемым любопытством.
— Очередное письмо? Ну надо же, а я думала, что эта… литературная деятельность уже в прошлом.
Лариса выдержала её взгляд.
— Это личное, — она специально выделила это слово. — Для Константина.
— Разумеется, — свекровь взяла конверт двумя пальцами, и нежно, словно, что-то дорогое прижала к груди. — Я обязательно передам ему, как только он вернётся.
В её глазах читалось торжество, и Лариса вдруг отчётливо увидела всю картину: как только закроется дверь, свекровь немедленно вскроет конверт, впитывая каждое слово с жадностью коллекционера, пополняющего свою коллекцию. А потом, возможно, созовёт гостей на внеочередное чтение — ведь не каждый день появляется новый материал.
— До свидания, — сказала Лариса и, не дожидаясь ответа, развернулась к выходу.
Вечерний свет просачивался сквозь тяжелые шторы в столовой семьи Полозовых. Валерия Игоревна постаралась на славу — стол был накрыт фарфором, который обычно доставали только по большим праздникам. По всему чувствовалось — сегодня не обычный воскресный ужин.
— Представляешь, Рита, — щебетала Валерия Игоревна, поправляя серьги, — Костя завтра женится! Наконец-то в доме будет молодая хозяйка.
Тётя Рита понимающе улыбнулась, отсалютовав бокалом с шампанским.
— Да, последнее холостяцкое воскресенье. И последнее собрание нашего… «литературного» клуба.
По столовой пробежал понимающий смешок. Все присутствующие знали, что подразумевалось под «литературным клубом» — эти воскресные чтения личных писем Ларисы стали своеобразным ритуалом для семьи.
Дядя Петр, уже разрумянившийся от выпитого коньяка, подмигнул Константину:
— Ну что, завтра превратишься в женатого человека. Готов? — он хлопнул молодого человека по плечу. — Хотя, судя по письмам твоей невесты, скучать тебе не придётся!
— Петя! — притворно возмутилась его жена, хотя глаза её блестели от предвкушения очередного «литературного вечера».
Константин сидел с напряженным лицом. Поймав его взгляд, Раиса, единственная из всей семьи, кто испытывал искреннее сочувствие к невестке, тихо покачала головой. Но он только отвернулся, словно не заметив этого безмолвного упрека.
Когда все расселись, Валерия Игоревна достала из секретера конверт. Не простой конверт, а тот самый, который Лариса оставила для Константина днем раньше.
— Смотрите, какой сюрприз, — она покрутила конверт в руках. — Свежее послание от нашей поэтессы. Последнее девичье признание!
— Мам, — сын подался вперед. — Отдай, пожалуйста. Это мне.
— Разумеется, тебе, дорогой, — проворковала Валерия Игоревна, но конверт не отдала. — Но сегодня особенный вечер. Завтра ты будешь мужем Ларисы, и это последнее письмо, которое она написала тебе как невеста. Неужели ты лишишь нас возможности услышать, что твоя избранница чувствует накануне такого важного дня?
— Действительно, Костя, — поддержала ее тётя Галина. — Столько лет мы все переживали эту историю любви вместе с вами. Было бы несправедливо не узнать финал.
— Я против, — твердо сказал Константин.
По столу пробежал недовольный шепоток. Дядя Владимир, обычно самый сдержанный, вдруг заговорил:
— Костя, ты чего так завелся? Это же добрая семейная традиция. Садись, выпей вина. Завтра твой день, расслабься.
— Да, — поддержал его племянник Антон, студент-физик. — Садись. Тем более что последнее письмо — самое интересное. Кульминация, так сказать.
Константин заколебался. Он оглядел стол — все смотрели на него с ожиданием, некоторые с недоумением. Неужели он действительно собирается нарушить их устоявшийся ритуал?
Валерия Игоревна воспользовалась его замешательством:
— Садись, Костенька. Всего одно последнее письмо. Обещаю, больше никогда.
Он медленно опустился на стул. Его сопротивление угасло так же быстро, как вспыхнуло. Раиса отвела взгляд — ей было больно видеть это поражение.
Валерия Игоревна торжествующе улыбнулась и аккуратно вскрыла конверт. Она извлекла несколько листов, исписанных аккуратным почерком Ларисы. Как всегда, в углу была маленькая акварельная иллюстрация — на этот раз ветка сакуры, символ начала новой жизни.
— Ах, как красиво, — прошептала тётя Рита, разглядывая рисунок. — У неё настоящий талант.
Валерия Игоревна прокашлялась и начала читать, делая драматические паузы и расставляя акценты так, словно читала пьесу в театре:
«Мой любимый Константин! Завтра наступит день, когда мы соединим наши судьбы. Я пишу эти строки с трепетом в сердце, вспоминая наш путь — от первой встречи у песочных часов до сегодняшнего дня. Благодарю тебя за каждый момент, который мы разделили — за теплые вечера, проведенные вместе, за нежные взгляды и прикосновения, за все поцелуи, которые мы подарили друг другу…»
— Как мило, — умилилась тётя Галина. — Она всегда так красиво пишет о чувствах.
Валерия Игоревна кивнула и продолжила:
«…Помнишь наш первый вечер в Петербурге? Как мы гуляли по набережной, и ты нашел для меня одинокий цветок, пробившийся сквозь камни. Ты сказал тогда: «Смотри, какая сила в этой хрупкости». Я сохранила тот цветок, засушила между страницами книги стихов. И часто думала о его символизме…»
Она перевернула страницу и вдруг осеклась. Её брови поползли вверх, а губы сжались в тонкую линию. Все заметили эту перемену.
— Что там? — нетерпеливо спросил дядя Петр. — Неприличная часть началась?
Валерия Игоревна медленно подняла взгляд от письма. В её глазах читалось странное выражение — смесь удивления и беспокойства.
— Продолжай, мама, — тихо сказал Константин. Было видно, что он и сам не знает, что содержится в письме.
Валерия Игоревна неохотно продолжила, но её голос утратил прежнюю театральность:
«Но сегодня я пишу не только о счастливых воспоминаниях. Когда в тот вечер я вошла в столовую твоего дома и увидела, как твоя мать читает вслух мои интимные письма, предназначенные только для твоих глаз, я испытала шок, которого никогда раньше не знала. Представь, что кто-то забрался в самые сокровенные уголки твоей души, а потом выставил все найденное на всеобщее обозрение.»
За столом воцарилась мертвая тишина. Родственники переглядывались, избегая смотреть друг на друга. Валерия Игоревна замолчала, словно не решаясь продолжать.
— Читай дальше, — настоял Константин, его лицо стало бледнеть.
Валерия Игоревна сглотнула и продолжила:
«Но еще больнее для меня было осознание того, что ты, человек, которому я доверила самые сокровенные мысли, самые интимные переживания, позволил этому случиться. Ты сидел за столом, опустив голову, не смея защитить наши чувства от этого вторжения. И после, узнав, что подобные «чтения» продолжаются, ты не нашел в себе силы остановить это унижение.»
— Что за нелепица! — возмутился дядя Владимир. — Мы просто ценили её литературный талант! Какое тут унижение?
— Тише, — одернула его жена. — Дай дослушать.
Валерия Игоревна теперь читала механически, словно каждое слово причиняло ей боль:
«И я знаю, Костя, что не только ты будешь читать эти строки. Знаю, что твоя мать, Валерия Игоревна, вскроет этот конверт, как только я уйду, и превратит мои слова в очередное развлечение для вашего «литературного клуба». Поэтому обращаюсь напрямую к ней.»
Валерия Игоревна запнулась, её рука дрогнула.
— Продолжай, мать, — сказал Константин с каким-то странным спокойствием.
«Валерия Игоревна, я знаю, что Вы сейчас читаете эти строки вслух, наслаждаясь эффектом, который они производят на публику. Знайте: я презираю Вас. Не за то, что Вы прочитали мои письма — в конце концов, любопытство свойственно многим. Я презираю Вас за то, что Вы превратили чужие чувства в дешевое развлечение, в пищу для сплетен. За то, что Вы растоптали самое ценное, что может быть между двумя людьми — доверие и интимность. Вы — ничтожество, паразитирующее на чужих эмоциях, потому что своих у Вас давно нет.»
Лицо Валерии Игоревны побагровело. Она опустила руку с письмом, не в силах продолжать. Тётя Рита, мучимая любопытством, выхватила листки из её ослабевших пальцев и продолжила чтение, не обращая внимания на потрясенное выражение на лице свекрови:
«И поскольку это действительно стало семейным мероприятием, я хочу обратиться к каждому, кто сейчас сидит за этим столом и внимает моим словам, превращенным в спектакль. Тётя Рита, Вы, с Вашим притворным смущением и жадным любопытством, никогда не упускаете возможности поживиться чужими секретами. Сколько раз Вы осуждающе качали головой, слушая о наших с Константином чувствах, а потом, выйдя из-за стола, пересказывали всё своим подругам за чашкой чая? Ваша жизнь настолько пуста, что Вам нечем её заполнить, кроме чужих историй?»
Тётя Рита задохнулась от возмущения, но, подстегиваемая любопытством, продолжила чтение:
«Дядя Петр, Вы, кажется, особенно наслаждались моментами, когда речь заходила о физической стороне наших отношений. Скажите, это потому, что Ваша собственная интимная жизнь давно превратилась в рутину? Или может быть, Вам просто нравится представлять меня в те моменты, которые я описывала в письмах? Это патология, дядя Петр, и Вам стоило бы обратиться к специалисту.»
— Да как она смеет! — взревел дядя Петр, стукнув кулаком по столу. — Эта девчонка совсем потеряла совесть!
— Дальше! Читай дальше! — потребовала тётя Галина, глаза которой лихорадочно блестели.
Тётя Рита сглотнула и продолжила:
«Антон, племянник Константина, тебе всего двадцать лет, но ты уже научился этому их фамильному искусству — аплодировать чужому унижению, словно находишься в театре, где идет казнь. Каждый раз, когда ты с научным интересом комментировал мои эмоции, ты убивал в себе способность к настоящим чувствам. Жаль, что твой блестящий интеллект не распространяется на область человеческой порядочности.»
— Какая дрянь! — не выдержала тётя Рита, отрываясь от письма. — Как она смеет судить нас? Кто она такая?
— Дочитай, — тихо сказал Константин. Он сидел, опустив голову, не глядя ни на кого.
Тётя Рита фыркнула, но продолжила:
«И так можно обратиться к каждому, кто сейчас жадно впитывает эти строки. Вы все — соучастники. Вы все позволили этому случиться и находили в этом удовольствие. Возможно, потому, что в вашей собственной жизни давно нет настоящих чувств, настоящей любви.»
— Довольно! — Валерия Игоревна, наконец, пришла в себя и выхватила письмо из рук тёти Риты. Её руки дрожали, — Я дочитаю сама.
Она расправила смятые листы и продолжила, намеренно повысив голос, словно стремясь перекричать слова Ларисы своей собственной интонацией:
«Но главное, ради чего я пишу это письмо — обращение к тебе, Константин. К человеку, которого я когда-то полюбила у тех песочных часов в Петербурге. К человеку, которому доверяла самые сокровенные мысли и чувства.»
Голос Валерии Игоревны дрогнул, но она продолжила, превозмогая себя:
«Константин, я благодарна судьбе за время, проведенное с тобой. За те минуты, когда твоя душа раскрывалась передо мной. За те моменты, когда ты был настоящим. Но того человека, которого я полюбила, больше нет. Он исчез в тот момент, когда позволил превратить наши чувства в фарс. Когда не нашел в себе силы защитить то единственное, что на самом деле имеет значение — наше доверие друг к другу.»
Константин поднял голову. Его лицо было белым как мел, глаза застыли, глядя куда-то сквозь мать, сквозь письмо, сквозь стены — в пустоту.
«Я не могу и не хочу выходить замуж за человека, который не способен оградить свою женщину от унижения. За человека, который боится своей матери больше, чем дорожит нашей любовью. Константин, я возвращаю тебе свободу. Свадьбы не будет.»
На последних словах голос Валерии Игоревны сорвался. Она медленно опустила письмо на стол, не глядя ни на кого из присутствующих.
Все застыли, словно в стоп-кадре — с поднятыми бокалами, с открытыми ртами, с остановившимися в воздухе руками.
Первым тишину нарушил дядя Петр:
— Это… это… возмутительно! — брызгая слюной, вскричал он. — Мало того, что она оскорбила всю семью, так ещё и свадьбу отменять за день до церемонии! Знаете, сколько это будет стоить? Мы же все готовились, расходы, гости уже приехали!
— Я всегда говорила, что в ней есть что-то ненадежное, — поддержала его тётя Рита, стремительно избавляясь от собственного чувства вины с помощью осуждения. — Девушка из приличной семьи никогда бы так не поступила. И эти её… хм… откровенные письма. Может, и к лучшему, что всё так вышло.
— Все эти красивые слова — просто прикрытие для её мелочности, — вставила тётя Галина, промокая уголки глаз, хотя слёз там не было. — Она давно, наверное, искала повод. Может, кого-то другого нашла, помоложе, побогаче?
— Такой позор перед всеми друзьями и коллегами, — пробормотал дядя Владимир, качая головой. — Костя, как ты это объяснишь всем? Это же катастрофа.
Константин молчал, не реагируя на поток возмущенных голосов. Он сидел, глядя на листы бумаги, лежащие перед матерью, и, казалось, даже не дышал.
— А что мы скажем гостям? — продолжал причитать дядя Петр. — «Извините, невеста передумала, можете забирать свои подарки»? Это просто неприлично! Эта девица подвела всю семью, опозорила Костю перед всеми!
— И ведь даже не нашла мужества сказать в лицо, — поддакнула тётя Рита. — Письмо написала! Трусиха!
Среди этого шквала обвинений и осуждений только двое хранили молчание — Константин и Раиса. Их лица выражали совершенно разные эмоции: Константин выглядел оглушенным, потерянным, словно человек, которого внезапно выбросило на берег после кораблекрушения; Раиса же сидела с чуть приподнятой головой, и в её глазах читалось что-то, похожее на горькое удовлетворение.
Наконец Раиса встала. Все голоса стихли — настолько редко эта тихая женщина привлекала к себе внимание.
— Вы все отвратительны, — произнесла она тихо. — Вы здесь сидите и осуждаете девушку, которую сами же унижали месяцами. Читали её интимные мысли как дешевый бульварный роман, обсуждали её чувства за чаем, превратили её любовь в пошлый анекдот. И теперь у вас хватает наглости обвинять её в трусости?
Валерия Игоревна открыла рот, чтобы возразить, но Раиса остановила её взмахом руки:
— Нет, Валерия, ты уже наговорилась. Теперь послушай. То, что ты сделала — омерзительно. Ты вторглась в их любовь, — она обвела презрительным взглядом родственников, которые съежились под её гневным взором.
Затем она повернулась к Константину, и её взгляд стал ещё холоднее:
— А ты, Костя… Ты ничтожество. Я никогда не думала, что скажу такое племяннику, которого люблю, но это правда. Лариса права во всём. Ты не заслуживаешь такой женщины. Мужчина, который не может защитить свою любовь, не должен на ней жениться. Она спасла вас обоих от несчастья.
Константин наконец-то поднял глаза. В них плескалась боль, такая глубокая, что на мгновение Раисе стало его жаль. Но только на мгновение.
— Раиса, как ты смеешь… — начала Валерия Игоревна, но была прервана звонком в дверь.
Все вздрогнули, словно пробуждаясь от кошмара.
— Я открою, — Раиса быстро вышла из столовой и направилась к входной двери.
За дверью стоял молодой курьер в фирменной форме службы доставки.
— Доставка для Константина Полозова, — произнёс он бодрым голосом, протягивая небольшой пакет. — Распишитесь, пожалуйста.
Раиса автоматически поставила подпись в протянутом планшете и взяла пакет. Когда она вернулась в столовую, все взгляды устремились на неё.
— Это тебе, Костя, — сказала она, протягивая пакет.
Но прежде чем Константин успел дотянуться, Валерия Игоревна выхватила пакет из рук Раисы.
— Я сама, — бросила она и начала лихорадочно разрывать упаковку.
Из распечатанного пакета выпал небольшой конверт. Валерия Игоревна, не обращая внимания на возмущенный взгляд сына, быстро вскрыла и его. Её руки дрожали так сильно, что она не удержала содержимое, и на стол со звоном упало кольцо — изящное, с небольшим сапфиром в окружении мелких бриллиантов.
Это было то самое кольцо, которое Константин подарил Ларисе, когда делал ей предложение полгода назад, в день её рождения. На лепестках старинной розы в саботическом кафе, где они впервые поцеловались.
К кольцу прилагалась маленькая записка, написанная знакомым почерком: «Прости, но я не могу. Л.»
Константин смотрел на кольцо, поблескивающее в свете люстры, и в его глазах медленно появлялось осознание.
— Она всё спланировала, — прошептал он. — Знала, что ты прочтёшь письмо. Знала, что устроишь представление. Она использовала твою… нашу… подлость против нас самих.
Он поднял взгляд на мать, и Валерия Игоревна невольно отшатнулась — столько в этом взгляде было холодной злости.
В этот момент зазвонил телефон у несостоявшейся свекрови. Она взглянула на экран и ее лицо изменилось.
— Ульяна Денисовна, — произнесла она, принимая вызов и включая громкую связь, словно желая, чтобы все присутствующие стали свидетелями её гнева. — Вы знаете, что натворила ваша дочь?
Голос на другом конце звучал на удивление спокойно:
— Добрый вечер, Валерия Игоревна. Да, я в курсе. Свадьбы не будет.
Тишина за столом стала абсолютной. Даже тётя Рита перестала шептаться с мужем.
— И это всё, что вы можете сказать? — возмутилась Валерия Игоревна. — Ваша дочь опозорила всю нашу семью! Гости уже съехались, ресторан оплачен, всё готово! Как вы объясните такой скандал?
— Знаете, — в голосе матери Ларисы не было ни тени раздражения, только усталость и лёгкое удивление, — я не ожидала от взрослой женщины такой подлости — копаться в чужих письмах, да ещё афишировать их содержимое перед посторонними людьми.
Валерия Игоревна вздрогнула, как от пощёчины:
— Что за чушь! Какие письма? О чём вы?
— Не утруждайтесь, — спокойно ответила Ульяна Денисовна. — Лариса всё рассказала мне. Как вы читали её личные письма вслух на ваших… как вы их называли? Литературных вечерах? Превратили чувства моей дочери в цирковое представление для родственников и знакомых.
— Это клевета! — вскричала Валерия Игоревна, хотя её щёки покрылись красными пятнами. — Ваша дочь просто ищет предлог, чтобы сбежать! Наверняка нашла кого-то побогаче!
Из трубки раздался тихий смех:
— Ах, Валерия Игоревна, вы сейчас говорите как героиня второсортной мелодрамы. Лариса — талантливый искусствовед с блестящим будущим. Деньги — последнее, что её интересует.
— Если ваша дочь не явится завтра в ЗАГС, — голос Валерии Игоревны задрожал от злобы, — я подам на неё в суд! За моральный ущерб! За всё, что мы потратили на эту свадьбу! Я опубликую её письма, пусть все узнают, какие непристойности она писала!
— Публикуйте на здоровье, если они у вас есть, — ровно ответила Ульяна Денисовна. — Только учтите, что публикация личной переписки без согласия автора — уголовно наказуемое деяние. Статья о нарушении тайны переписки, если не ошибаюсь. А насчёт суда — что ж, судитесь. Только представьте заголовки: «Мать жениха читала интимные письма невесты на семейных ужинах». Думаю, вашей репутации в городе это не поможет.
В трубке раздались короткие гудки. Ульяна Денисовна повесила трубку.
Валерия Игоревна в бешенстве швырнула телефон на стол. Её лицо исказилось от злобы:
— Вот, значит, как! Ну, я им покажу! — она резко поднялась из-за стола. — Все останьтесь здесь. Сейчас я принесу письма, и мы решим, что с ними делать.
Она стремительно вышла из столовой и поднялась на второй этаж, к себе в спальню. Там, в комоде красного дерева, в нижнем ящике под стопкой шёлковых шарфов, она хранила свою драгоценную коллекцию — копии всех писем Ларисы, аккуратно разложенные по датам, с пометками на полях.
Валерия Игоревна отперла ящик, отодвинула шарфы и замерла. Коробка, где хранились письма, была на месте, но когда она открыла её, внутри было пусто.
— Где письма? Кто их взял?! — её голос сорвался почти на визг. — Я требую немедленно вернуть мою собственность!
Константин поднял на неё глаза.
— Твою собственность, мать? Разве это не мои письма? Или, точнее, письма Ларисы ко мне?
— Не умничай! Кто взял письма? Ты? — она обернулась к Раисе.
Та лишь пожала плечами:
— Понятия не имею, о чём ты.
— Лжёшь!
— Правда? — Раиса изобразила удивление. — Странно. Может, ты их спрятала и забыла куда?
Валерия Игоревна осеклась. Что-то в выражении лица Раисы заставило её понять — спорить бесполезно. Письма исчезли.
В это самое время Лариса с матерью сидели в самолёте, выруливающем на взлётную полосу. Они улетали на море — туда, где Лариса планировала провести медовый месяц с Константином. Отель был оплачен месяц назад, и Ульяна Денисовна, узнав о решении дочери отменить свадьбу, настояла на том, чтобы использовать этот шанс:
— Тебе нужно отдохнуть. Побыть подальше от всего этого.
Стюардесса прошла по проходу, проверяя пристёгнутые ремни. За иллюминатором огни взлётной полосы сливались в сплошную светящуюся линию, уходящую в темноту.
Лариса смотрела на эти огни и вспоминала другие огни — на набережной Невы в белую ночь, когда они с Константином встретили рассвет. Тогда ей казалось, что вся жизнь.
— Ты как, солнышко?
— Знаешь, мама, — Лариса повернулась к ней, — я вдруг вспомнила, как мы ездили на море, когда мне было двенадцать. Помнишь, как я боялась плавать далеко от берега, а ты научила меня ложиться на спину и просто смотреть в небо?
— Конечно, помню, — улыбнулась Ульяна Денисовна. — Ты говорила, что волны поют тебе колыбельную.
— Да… — Лариса прикрыла глаза. — А ещё то мороженое в вафельных стаканчиках, которое мы ели прямо на пляже. Оно таяло так быстро, что приходилось его заглатывать целиком, а потом у меня болела голова от холода.
— И ты всё равно просила ещё, — рассмеялась мать.
Лариса открыла глаза и улыбнулась.
— Я всё время куда-то бежала, чего-то добивалась…
— И теперь? — осторожно спросила Ульяна Денисовна.
— Теперь… — Лариса посмотрела в иллюминатор, где уже ничего не было видно, кроме черноты ночи, — теперь я хочу немного побыть маленькой девочкой. Плавать в море, есть мороженое и не думать ни о чём, кроме солнца и волн.
Самолёт оторвался от земли и устремился в ночное небо. Внизу остался город, остались нераспечатанные свадебные подарки, оплаченный ресторан, гости в отелях, недоумевающий Константин и кипящая от злости Валерия Игоревна. Все эти проблемы становились всё меньше и меньше, по мере того как самолёт набирал высоту, пока совсем не растворились где-то внизу, превратившись в крошечные огоньки, а потом и вовсе исчезнув из виду.
«Доверие — самое ценное чувство, дороже любви, ибо любовь без доверия превращается в пытку.» — Фридрих Ницше
