— Мам, привет! — Олег потоптался на пороге, держа в руках чуть помятую коробку с тортом. Внутри всё как-то нервно подпрыгивало, хотя, казалось бы, чего волноваться – новость-то хорошая. По крайней мере, для него с Маринкой – точно. Он даже специально выбрал «Птичье молоко», её любимый, чтобы хоть как-то смягчить предстоящий разговор, который, он нутром чуял, лёгким не будет.
Валентина Петровна возникла в проёме кухонной двери, привычно поджав губы. Окинула сына быстрым, оценивающим взглядом, на торте задержалась на долю секунды дольше, словно взвешивая, стоит ли эта сладость тех неприятностей, которые обычно приносил Олег вместе со своими визитами в последнее время.
— Заходи уж, раз пришёл, — проронила она без особой радости, тоном, которым обычно встречают незваного коммивояжёра, пропуская его в тесную прихожую, пахнущую старыми вещами и чем-то неуловимо кислым. — Разувайся, нечего грязь тащить.
Олег молча стянул ботинки, стараясь не задеть потёртую тумбочку, и прошёл на кухню. Поставил торт на клеёнку обеденного стола, покрытую мелкими трещинками, как карта прожитых здесь лет.
— Чай будешь? — буркнула мать, уже гремя стареньким эмалированным чайником, который помнил ещё его, Олега, детство.
— Да, мам, давай, — кивнул Олег, присаживаясь на краешек жёсткой табуретки. Надо было как-то начинать, тянуть дальше было уже некуда. Он прокашлялся, чувствуя, как во рту пересохло. — Мам, тут дело такое… Мы с Мариной… В общем, хорошая новость у нас.
Валентина Петровна поставила перед ним чашку с облупившимся краем, рисунок на которой почти стёрся от времени, плеснула кипятку так, что часть выплеснулась в блюдце, бросила пакетик дешёвого чая. Сама села напротив, на своё привычное место у окна, сложив руки на выцветшем халате. Лицо её оставалось непроницаемым, как будто она заранее знала, что ничего действительно хорошего для неё этот визит не несёт, и любая «хорошая новость» от сына неизбежно обернётся для неё новыми проблемами.
— Ну, выкладывай свою хорошую новость, — произнесла она ровным голосом, в котором, однако, слышались металлические нотки, предвещавшие бурю.
Олег снова почувствовал себя неловко, будто школьник, который собирается просить денег на какую-то ерунду, а не взрослый тридцатилетний мужчина, пытающийся строить свою жизнь.
— Мы квартиру присмотрели, мам, — начал он, стараясь, чтобы голос звучал уверенно и твёрдо, хотя внутри всё сжималось от предчувствия. — Небольшую, конечно, вторичку, там с ремонтом ещё порядочным, но зато свою. Первоначальный взнос там подъёмный, ну, поднапрячься придётся, конечно, ипотека всё-таки… Но зато своё гнёздышко будет. Для молодой семьи это, сама понимаешь, важно. Хочется как-то… основательно устроиться.
Он замолчал, ожидая реакции. Валентина Петровна медленно помешивала ложечкой чай в своей чашке, которого даже не собиралась пить. Взгляд её, острый, буравящий, был устремлён куда-то мимо Олега, словно она просчитывала в уме все возможные последствия его слов, и эти расчёты ей явно не нравились.
— То есть, — наконец произнесла она, и голос её стал заметно холоднее, каждый слог отчеканивался с пугающей ясностью, — ты хочешь сказать, что перестанешь мне деньги давать в полном объёме? Я правильно тебя поняла, сынок?
Олега словно холодной водой окатили. Он ожидал вопросов, может быть, даже некоторого недовольства, ворчания, что выбрали не тот район или слишком дорогую, но такой прямой, бьющей наотмашь постановки вопроса – никак. Он почувствовал, как предательски вспотели ладони.
— Ну, мам, не то чтобы совсем перестану, — залепетал он, чувствуя, как краска медленно, но неумолимо бросается ему в лицо. — Просто… понимаешь, ипотека – это серьёзные платежи. Мы же оба с Мариной работаем, будем тянуть, но… какую-то часть, конечно, придётся с твоей помощи снять. Не всё сразу, постепенно… Мы же не звери, тебя одну не оставим. Но ты же понимаешь, своя квартира… это же важно.
— О нет, сынок, ты так же, как и раньше будешь приносить мне свою зарплату! И мне плевать на то, что ты уже женился!
Валентина Петровна резко подалась вперёд, её глаза сверкнули недобрым, колючим огнём. Голос, до этого сдержанный, взлетел на несколько тонов выше, заполнив собой маленькую кухню, дребезжа в стёклах старого серванта.
— Я тебя растила, ночей не спала, каждую копейку на тебя тратила, а ты меня теперь на произвол судьбы бросить хочешь из-за этой… Марины своей? Захотел красивой жизни, пока мать тут концы с концами сводит?
Олег опешил. Слова матери больно резанули, словно острым ножом по живому, особенно это пренебрежительное «этой Марины».
— Мам, ну как ты можешь такое говорить? — выдохнул он, чувствуя, как внутри всё обрывается, а надежда на понимание рассыпается в прах. — При чём тут «бросить»? Мы же просто хотим… жить своей жизнью, как все нормальные люди. Это же не значит, что мы о тебе забудем. Мы же твои дети… ну, я твой сын.
— Ах, своей жизнью они жить захотели! — Валентина Петровна ядовито усмехнулась, и эта усмешка исказила её лицо, сделав его злым и чужим. — А я, по-твоему, как должна жить? На пенсию свою копеечную? Ты хоть представляешь, сколько сейчас всё стоит? Лекарства одни чего стоят, а коммуналка? Я на тебя рассчитывала, как на каменную стену, а ты… — она махнула рукой с такой силой, будто отгоняла назойливую муху. — Нет, Олег. Ты будешь приносить мне свою зарплату, как и приносил. До копейки. А твоя жена, раз ей так приспичило отдельное жильё, пусть сама на него и зарабатывает. Хоть на трёх работах пусть пашет, мне всё равно. Можешь ей так и передать.
Олег смотрел на мать, и ему казалось, что он видит её впервые. Эта разъярённая, эгоистичная женщина вмиг перечеркнула все его робкие надежды на понимание и поддержку.
— Но, мам… это же… это же нечестно, — только и смог выдавить он, чувствуя, как горечь подкатывает к горлу.
— Честно – это когда сын помнит о своём долге перед матерью! И не забывает, кто ему жизнь дал и на ноги поставил! — отрезала Валентина Петровна, поднимаясь с табуретки с неожиданной для её возраста резвостью. Она демонстративно отвернулась к окну, заложив руки за спину, давая понять, что разговор окончен и её решение обжалованию не подлежит. — Если хоть копейку утаишь, не жди от меня доброго слова. И чтобы эта твоя… избранница, на глаза мне больше не попадалась. Видно, это она тебя против родной матери настраивает, науськивает.
Олег сидел, раздавленный и опустошённый. Торт на столе, который он принёс с такой надеждой, казался теперь нелепым и неуместным символом его провалившейся миссии. Он медленно поднялся, чувствуя, как дрожат ноги. Сказать было больше нечего. Да и что тут скажешь, когда тебя не слышат и не хотят слышать? Он молча вышел из кухни, натянул ботинки и, не прощаясь, словно вор, покинул квартиру, в которой вырос. В голове стучала только одна мысль, тяжёлая и неотвязная: как теперь обо всём этом рассказать Марине? Мир, который они так старательно, по кирпичику, пытались построить, рушился, так толком и не начавшись, под безжалостным напором материнской воли.
Олег открыл дверь своим ключом и вошёл в квартиру, которая уже почти год была их с Мариной маленьким, но уютным миром. Запах свежесваренного кофе и чего-то сладкого, наверное, Марина испекла её любимые сырники к его возвращению, ударил в нос, но не принёс обычной радости. Он чувствовал себя так, словно его вываляли в грязи, а потом ещё и сверху придавили чем-то тяжёлым. Скинул куртку на вешалку, небрежно бросил ключи на тумбочку.
— Олеж, ты вернулся? — Марина выпорхнула из кухни, улыбающаяся, с раскрасневшимися от плиты щеками. Но улыбка тут же сползла с её лица, стоило ей только взглянуть на мужа. — Что случилось? На тебе лица нет. Мама что-то сказала?
Олег прошёл в комнату, тяжело опустился на диван, потёр лицо руками. Как, ну как ей всё это рассказать? Как передать этот ледяной ультиматум, эту злую, неприкрытую враждебность матери, которую он сам до конца ещё не мог переварить?
— Сказала, — глухо отозвался он, глядя в одну точку на ковре. — Чайку бы… крепкого.
Марина, не говоря ни слова, метнулась на кухню. Через пару минут она вернулась с большой чашкой горячего чая, поставила её на журнальный столик перед Олегом. Села рядом, положила свою тёплую ладонь ему на плечо.
— Ну, не молчи, пожалуйста. Что там? Неужели она против квартиры?
Олег сделал большой глоток, обжигаясь, но почти не чувствуя вкуса.
— Против – это не то слово, Мариш, — он невесело усмехнулся. — Она… она сказала, чтобы я, как и раньше, всю зарплату ей приносил. До копейки. А на квартиру, говорит, пусть жена сама зарабатывает, если ей так приспичило. Вот так.
Марина замерла, её рука так и осталась лежать на его плече, но словно окаменела. Несколько секунд она просто смотрела на Олега широко раскрытыми глазами, в которых медленно отражалось сначала недоумение, а потом – волна чистого, незамутнённого возмущения.
— Что? — переспросила она шёпотом, будто не расслышала или не поверила своим ушам. — Всю зарплату? Но… как же мы? А ипотека? Она что, смеётся? Или… она не поняла ничего?
— Всё она поняла, Мариш, всё, — Олег с трудом поднял на неё взгляд. В её глазах он увидел боль и растерянность, и от этого ему стало ещё хуже. — Она так и сказала: плевать ей на то, что я женился. Плевать на нашу семью. Главное, чтобы ей деньги шли. И тебя… тебя велела на порог не пускать, сказала, что это ты меня против неё настраиваешь.
Марина резко отдёрнула руку, вскочила с дивана. Она прошлась по комнате туда-сюда, сжимая кулаки. Её лицо из бледного стало пунцовым.
— Да как она может?! Как она вообще смеет такое говорить?! — голос её сорвался, но она тут же взяла себя в руки, понизила тон, хотя в нём всё равно звенел металл. — Мы же не просим у неё ничего! Мы сами, всё сами! Просто хотели, чтобы она… порадовалась за нас, что ли. Что у её сына своя семья, свой дом будет. А она…
Она остановилась перед Олегом, испытующе глядя ему в глаза.
— А ты? Ты что ей ответил, Олег? Ты же сказал ей, что это… что это невозможно? Что у нас своя жизнь, свои планы?
Олег отвёл взгляд. Ему было стыдно. Стыдно за свою растерянность там, у матери, стыдно за то, что не смог дать ей достойный отпор, стыдно за то, что сейчас вынужден передавать жене эти унизительные слова.
— Я пытался, Мариш, — пробормотал он. — Но она… она как стена. Её вообще ничего не интересует, кроме её денег. Сказала, если хоть копейку утаю, проклянёт.
— Проклянёт? — Марина горько усмехнулась. — За то, что мы хотим жить, как нормальные люди? За то, что её сын хочет иметь свой угол, свою семью? Это уже… это уже просто за гранью всего! И что ты предлагаешь делать? Сложить лапки и дальше ей всё отдавать, а самим жить на съёмной до старости, пока она будет распоряжаться нашими деньгами?
В её голосе появились жёсткие нотки, и Олег почувствовал, как внутри нарастает раздражение. Почему она так на него давит? Будто это он во всём виноват.
— Ну а что я мог сделать? — немного резче, чем хотел, ответил он. — Это же моя мать! Я не могу просто так взять и… послать её. Она меня вырастила, одна тянула… Может, она просто боится остаться одна, без поддержки…
— Боится? — Марина снова повысила голос. — Олег, она не боится! Она просто эгоистка, которая привыкла, что ты ей всё на блюдечке приносишь! А теперь, когда у тебя появилась своя семья, свои интересы, она взбесилась! «Одна тянула»? А другие матери не тянут? И что теперь, до конца жизни ей в ноги кланяться и все свои мечты под плинтус задвинуть? Ты понимаешь, что она фактически ставит крест на нашем будущем? На нашей квартире? На наших детях, которых мы когда-нибудь захотим?
Слова «наши дети» больно кольнули Олега. Они действительно мечтали о детях, но как-то потом, когда будут твёрдо стоять на ногах, в своей квартире…
— Перестань, Марин, не нагнетай, — он поморщился. — Не всё так… категорично. Может, она это со зла сказала, на эмоциях. Остынет, подумает…
— Остынет? Подумает? — Марина посмотрела на него с таким выражением, что ему стало не по себе. Словно она видела его насквозь, всю его нерешительность, его страх перед матерью. — Олег, ты сам в это веришь? После того, что она сказала? Она не остынет. И не подумает. Она будет давить, пока не получит своего. Если ты сейчас ей уступишь, мы никогда не вырвемся из этого. Никогда!
Она подошла к окну, посмотрела на спешащих по улице людей. Её плечи были напряжены.
— Знаешь что, — сказала она, не оборачиваясь, и голос её звучал глухо, но твёрдо. — Нам нужно пойти к ней вместе. Да, вместе. Я хочу посмотреть ей в глаза. Хочу, чтобы она мне всё это сказала. Может, когда она увидит, что мы оба настроены серьёзно, что это наше общее решение, а не моя «прихоть», она… она хотя бы задумается.
Олег вздохнул. Он прекрасно понимал, что этот совместный визит – плохая идея. Очень плохая. Это будет не разговор, а настоящая битва, и его мать не из тех, кто отступает. Но глядя на решительную, хоть и бледную Марину, на её сжатые губы, он понял, что отказать ей не сможет. Да и какой у него был выбор? Сдаться сейчас – значило предать их общую мечту, предать Марину. А это было ещё страшнее, чем очередной скандал с матерью.
— Хорошо, — сказал он тихо, чувствуя, как сердце сжимается от дурных предчувствий. — Пойдём вместе. Только… не знаю, Марин, не знаю, что из этого выйдет. Боюсь, будет только хуже.
Марина медленно повернулась. В её глазах всё ещё стояла боль, но к ней примешивалась какая-то отчаянная решимость.
— Хуже, чем сейчас, Олег, уже, наверное, не будет, — сказала она. — По крайней мере, мы попытаемся. Вместе.
Она подошла и снова села рядом, но на этот раз не коснулась его. Между ними словно пробежала невидимая трещина, тонкая, едва заметная, но от этого не менее пугающая. И Олег вдруг остро осознал, что сегодняшний визит к матери стал началом чего-то очень нехорошего, что могло разрушить не только их планы на квартиру, но и их хрупкое семейное счастье.
Дверь им открыла сама Валентина Петровна, и по тому, как мгновенно её лицо окаменело при виде не только сына, но и Марины, Олег понял – хорошего не жди. Она даже не поздоровалась, молча отошла в сторону, пропуская их в тесную прихожую, и этот жест был красноречивее любых слов. Воздух в квартире казался ещё более спертым, чем в прошлый раз, словно пропитался застывшим ожиданием скандала.
— Проходите на кухню, — бросила она через плечо, не оборачиваясь, и её голос был сухим и безжизненным, как прошлогодняя листва.
Олег с Мариной переглянулись. Марина незаметно сжала его руку, словно ища поддержки, и он ответил ей таким же пожатием, хотя сам чувствовал себя так, будто идёт на эшафот. Они прошли на кухню, где всё было так же, как и два дня назад – тот же стол с клеёнкой, те же табуретки, тот же старый сервант, только нетронутый торт уже исчез. Наверное, мать его всё-таки съела или, что более вероятно, выбросила.
Валентина Петровна демонстративно заняла своё место у окна, сложив руки на груди, всем своим видом показывая, что она – хозяйка положения и слушать будет исключительно из снисхождения.
— Ну, — протянула она, обращаясь исключительно к Олегу, словно Марины здесь и не было. — Что ещё? Передумал мне деньги отдавать? Решил ещё раз попытаться меня уломать?
Марина сделала шаг вперёд, стараясь, чтобы её голос звучал спокойно и уважительно, хотя внутри у неё всё кипело от негодования.
— Валентина Петровна, мы пришли поговорить, — начала она. — Мы с Олегом хотим, чтобы вы нас поняли. Покупка квартиры – это не моя прихоть, это наше общее решение. Мы хотим строить свою семью, иметь свой дом. Мы понимаем, что вам нужна помощь, и мы не собираемся вас бросать. Но мы просим вас войти в наше положение. Платежи по ипотеке будут большими, и мы не сможем…
— А кто тебя вообще спрашивает, чего ты там хочешь или не хочешь? — перебила её Валентина Петровна, резко поворачивая голову и впиваясь в Марину злым, колючим взглядом. — Я с сыном разговариваю, а не с тобой. Ты вообще кто такая, чтобы мне тут условия ставить и рассказывать, как мне жить? Пришла в нашу семью на всё готовенькое, думала, сыночка моего окрутила, и теперь можно им вертеть как хочешь?
— Мама, перестань! — вмешался Олег, чувствуя, как краска заливает ему лицо. — Зачем ты так с Мариной? Она же тебе ничего плохого не сказала. Мы просто хотим всё обсудить…
— Обсудить? — Валентина Петровна перевела свой огненный взор на сына, и в нём не было ни капли материнской теплоты, только холодный расчёт и злость. — А что тут обсуждать, Олег? То, что эта девица тебя под каблук загнала и теперь пытается меня последнего куска хлеба лишить? Я тебя не для того растила, чтобы ты потом из-за каждой юбки родную мать забывал!
— Да никто вас куска хлеба не лишает! — не выдержала Марина, её голос дрогнул от обиды и возмущения. — Мы же предлагаем вам помогать! Просто не в том объёме, как раньше, потому что у нас появятся свои обязательства! Это же элементарно, Валентина Петровна! Любая мать порадовалась бы, что её ребёнок хочет самостоятельности, хочет чего-то добиться в жизни!
— Порадовалась бы? — Валентина Петровна ядовито рассмеялась, коротким, лающим смехом. — Ах, ты ещё меня учить будешь, чему мне радоваться? Это ты, что ли, образец для подражания? Пришла, на шею моему сыну села, а теперь ещё и меня решила подвинуть? Не выйдет, милочка! Пока я жива, мой сын будет меня содержать. Полностью! А если тебе что-то не нравится, можешь идти на все четыре стороны! Олег, я надеюсь, ты ей это уже объяснил? Или ты совсем разум потерял рядом с ней?
Олег стоял между ними, как между двух огней, чувствуя себя совершенно беспомощным. Каждое слово матери било по нему, каждое возмущённое восклицание Марины только подливало масла в огонь. Он хотел что-то сказать, как-то примирить их, но понимал, что это невозможно.
— Мам, ну пойми ты, мы не можем… — начал он жалобно.
— Что «не можем»? — взвилась Валентина Петровна. — Жить по-человечески не можете? Или работать не хотите оба, чтобы и на квартиру хватило, и на мать? Я в твои годы на двух работах пахала, чтобы тебя прокормить и одеть, а ты одну меня обеспечить не в состоянии? Стыд-то какой! И всё из-за неё! — она ткнула пальцем в сторону Марины, которая стояла бледная, с плотно сжатыми губами.
— Да при чём здесь я? — Марина уже не старалась сдерживать гнев. — Вы просто не хотите отпускать Олега от себя! Вы привыкли им манипулировать, привыкли, что он всё для вас делает! А то, что у него своя жизнь, свои желания, вам на это наплевать! Это не любовь, Валентина Петровна, это чистой воды эгоизм!
— Ах, я ещё и эгоистка! — глаза Валентины Петровны опасно сузились. — А ты у нас кто, благодетельница? Пришла осчастливить моего сына? Да он с тобой ещё наплачется! Я своего сына знаю, он мягкий, добрый, а ты из него верёвки вьёшь! Олег! — она снова повернулась к сыну, её голос звенел от ярости. — Ты слышишь, что она говорит про твою мать? И ты будешь это терпеть? Ты позволишь какой-то проходимке меня оскорблять в моём же доме?
— Марина, не надо, — взмолился Олег, глядя на жену. Он видел, что она на пределе, ещё немного – и она сорвётся окончательно.
— А что «не надо», Олег? — Марина повернулась к нему, и в её глазах он увидел не только гнев, но и глубокое разочарование. — Правду говорить не надо? Твоя мать сейчас фактически рушит нашу жизнь, а я должна молчать и улыбаться? Ты собираешься что-то с этим делать или так и будешь стоять и мямлить, пока она нас обоих не уничтожит?
Это был удар под дых. Обвинение в бездействии от собственной жены, на глазах у матери, которая тут же торжествующе хмыкнула.
— Вот видишь, Олег? — с удовлетворением произнесла Валентина Петровна. — Я же говорила, что она тебя ни во что не ставит. Ей только деньги твои нужны, да квартира. А на тебя ей плевать, и на меня тем более. Так что выбирай, сынок. Либо ты со мной, и всё будет как раньше, либо… можешь катиться вместе с этой своей фифой. И чтобы ноги твоей здесь больше не было. И денег от тебя я тогда никаких не увижу, но и ты от меня – ни помощи, ни доброго слова. Понял?
Она стояла перед ними, маленькая, но несокрушимая в своей правоте и своей злости, и Олег вдруг понял, что это конец. Никакого компромисса не будет. Мать поставила его перед выбором, от которого ему хотелось выть. Марина молча смотрела на Олега, её лицо было непроницаемо, но в глубине глаз плескалась такая боль, что у него защемило сердце. Он не знал, что сказать. Любое слово сейчас могло стать последним. Не дождавшись ответа, Марина резко развернулась и быстрыми шагами вышла из кухни, потом из квартиры. Хлопка двери не было, но тишина, повисшая после её ухода, была оглушительной. Олег остался стоять перед матерью, чувствуя себя раздавленным и опустошённым.
— Ну что, сынок? Надумал? — с ледяным спокойствием спросила Валентина Петровна, глядя на него в упор. Её взгляд не сулил ничего хорошего.
Олег вернулся в их маленькую съёмную квартиру, как в пустой, выстуженный дом. Марины не было видно, но из спальни доносились какие-то глухие, отрывистые звуки. Он заглянул туда с тяжелым сердцем: Марина молча, с каким-то ожесточённым, сосредоточенным выражением лица, складывала свои вещи в дорожную сумку. Платья и блузки, всё то, что было её – книги, старенький ноутбук, косметичка, пара любимых фотографий в рамках. Каждый её жест был выверенным и окончательным, словно она отсекала от себя прошлое.
— Мариш, ты что делаешь? — голос его прозвучал хрипло и неуверенно, хотя он и сам прекрасно понимал, что происходит.
Марина не обернулась, продолжая своё занятие.
— А что, не видно? — её голос был ровным, почти безэмоциональным, и от этого Олегу стало ещё страшнее. — Собираю вещи. Не думаешь же ты, что после всего этого я смогу здесь оставаться? Что я смогу жить так, как хочет твоя мама? И как, судя по всему, готов жить ты.
Она наконец выпрямилась, застегнула молнию на сумке и повернулась к нему. В её глазах не было слёз, только холодное, отчуждённое пламя.
— Я больше так не могу, Олег. Я не могу жить в постоянном страхе перед твоей матерью, не могу терпеть её унижения и твою… нерешительность. Я выходила замуж за мужчину, за защитника, за того, с кем мы будем строить нашу семью. А получила… приложение к Валентине Петровне.
— Но, Мариш, это же не так! — Олег шагнул к ней, протягивая руки, но она отступила. — Я… я поговорю с ней ещё. Я что-нибудь придумаю. Мы что-нибудь придумаем! Не руби так с плеча!
— Что ты придумаешь, Олег? — она горько усмехнулась. — Опять будешь мямлить и извиняться? Опять позволишь ей вытереть об нас ноги? Я видела сегодня твоё «придумаю». Ты стоял там, как истукан, пока она поливала меня грязью! Пока она рушила всё, что у нас было, всё, о чём мы мечтали! Ты не сказал ей ни слова в мою защиту! Ни одного!
Её слова хлестали, как пощёчины. И он знал, что она права. Он действительно стоял, парализованный материнским гневом и собственным страхом.
— Она моя мать, Мариш… — только и смог выдавить он, чувствуя, как эти слова звучат жалко и неубедительно даже для него самого. — Я не могу… я не знаю, как…
— Да, она твоя мать, — кивнула Марина, и в её голосе прозвучала сталь. — А я – твоя жена. Была. Потому что я не собираюсь делить своего мужа с его мамой, особенно когда эта мама видит во мне врага и пытается разрушить нашу жизнь. Ты должен был выбрать, Олег. И ты выбрал. Молчанием. Бездействием.
В этот момент на тумбочке в прихожей зазвонил мобильный Олега. Мелодия, которую он когда-то поставил на звонок от матери, показалась сейчас издевательски весёлой. Олег вздрогнул, но не двинулся с места. Марина бросила короткий, презрительный взгляд в сторону прихожей.
— Иди, ответь, — сказала она тихо, но твёрдо. — Мамочка беспокоится, наверное, как ты перевариваешь её указания. Узнает, добила ли она меня окончательно.
Олег, как во сне, пошёл к телефону.
— Ну что, сынок? — голос матери в трубке был деловитым, даже каким-то бодрым, словно ничего особенного не произошло. — Она ушла? Устроила истерику, небось? Я же говорила, что она не пара тебе. Так что с зарплатой? Ты же помнишь наш уговор? Завтра жду тебя с деньгами. И чтобы без фокусов.
Олег слушал, и у него внутри всё обрывалось. Ни слова сочувствия, ни вопроса о том, как он, что с ним. Только деньги, деньги, деньги. Марина стояла в дверях спальни, сложив руки на груди, и по её лицу он понял, что она слышала достаточно.
— Да, мам, — глухо ответил Олег в трубку. — Помню. — И нажал отбой.
Он повернулся к Марине. В её глазах читался приговор.
— Ну вот и всё, — сказала она так же ровно, но в этой ровности было что-то окончательное, как удар молотка судьи. — Теперь всё предельно ясно. У тебя есть мать, которой ты нужен как кошелёк. А у меня… у меня больше нет мужа.
Она взяла свою сумку, решительно прошла мимо него к выходу. Олег хотел что-то сказать, остановить её, но слова застряли в горле. Он просто смотрел, как она открывает дверь.
— Мариш… пожалуйста… — это был даже не крик, а какой-то жалкий всхлип.
Марина остановилась на пороге, но не обернулась.
— Прощай, Олег, — сказала она через плечо, и в её голосе не было ни ненависти, ни обиды, только бесконечная усталость и опустошение. — Живи, как знаешь. Или как тебе укажут.
Дверь закрылась за ней. Негромко, без хлопка. Олег остался один посреди квартиры, которая вдруг показалась огромной и пустой. Запах кофе и сырников давно выветрился, остался только запах пыли и одиночества. Он медленно опустился на диван, тот самый, на котором они с Мариной так любили сидеть вечерами, обсуждая свои мечты о будущем. О квартире. О семье.
Мечты рассыпались прахом. Он сделал свой выбор, так и не сделав его. Его нерешительность, его слабость перед матерью стоили ему всего. Он посмотрел на телефон, всё ещё лежащий на тумбочке. Завтра нужно будет ехать к матери. С деньгами. Как и всегда. Валентина Петровна будет довольна. Она победила. Только вот победа эта была пирровой. Потому что в этой войне проиграли все. И он, Олег, проиграл больше всех, потеряв не просто жену, а шанс на собственную жизнь, на собственное счастье, разменяв его на сомнительное спокойствие матери и вечное чувство вины перед самим собой. Мир в его маленькой, так и не начавшейся по-настоящему семье, рухнул окончательно и бесповоротно…
