— Наташ, ты же не против, если мама у нас немного поживёт? — Виктор стоял в дверях кухни, почесывая живот сквозь выцветшую футболку. Там было пятно, неясного происхождения — что-то кислое, что-то домашнее, вероятно, вчерашнее. — Ну буквально недельку… ей сейчас тяжело… давление… сама понимаешь…
Наталья не отвечала. Она резала огурцы. Медленно. Как будто не ножом, а мыслью. Хрусть — пауза. Хрусть. От каждого звука что-то внутри её тянулось, как леска без крючка.
— Давление, говоришь… — протянула она. — Это у меня сейчас давление. И оно мне говорит — пора вызывать эвакуатор. Всех вывозить. Всех, кто заехал не туда.
— Ну ты чего… — пробормотал он, пытаясь улыбнуться, но получалось криво. Как всегда, когда знал, что неправ. А что делать — привычка жить с виноватой ухмылкой у него от детства.
— Это же моя мать… — добавил он. — И она, кстати, тебя уважает.
— Ага. Особенно когда моё полотенце — для лица, между прочим — использует как тряпку. Или когда предлагает диван передвинуть — «чтоб энергия пошла», как она говорит. У нас тут и так всё стоит, как будто энергия уже ушла. Через чёрный ход.
Она поставила миску с салатом на стол. Стол был куплен в кредит. Кредит выплачен. А вот счёт за гостей — не закрыт.
— Ну, ей тяжело. Она старая… — Виктор всё ещё стоял в дверях. Топтался.
— Вчера эта “старая” встала на табуретку и полезла за моей фарфоровой посудой. Промывать уксусом. Потому что, цитирую, «воняет, как в подвале». Ты меня извини, но она не старая. Она — спецназ.
Наталья говорила это ровно, почти сдержанно, но в глазах у неё мерцало то выражение, от которого обычно животные прячутся под кровать, а мужья — под плед.
— Ну подумаешь, посуду передвинула… ты же у нас женщина с пониманием…
— А ты у нас мужчина с чем? С отсутствием хребта?
Он вздрогнул. Этот взгляд… Он был у неё в запасе. На крайний случай. Как аптечка, где нет бинта, но есть валерьянка.
— Ладно… я с ней поговорю… — буркнул Виктор и ушёл в зал.
Минутой позже Наталья услышала, как Антонина Павловна возвышенно, с пафосом, словно в сельсовете, говорила:
— Я что, чужая тут, что ли? Это ж мой сын! У Светки жить не могу — тараканы. Или мне под мост? Пусть твоя баба не ломает из себя королеву — всё равно жрёт мои огурцы!
Наталья вытерла руки. Медленно. До королевы ей было далеко. Но, пожалуй, сегодня она заслужила корону. Особенно если учесть, что эта квартира была куплена за её деньги. За пятнадцать лет без праздников и с гипотетическим отпуском, в который всё равно никто не поехал. За бухгалтерию, за бессонницу, за нервы.
— Наташ, не заводись… — снова появился Виктор. Словно швейцар в собственном доме.
— Она поживёт немного… может, месяц.
— Ты же говорил — неделя.
— Ну, как пойдёт… У неё стресс. После развода со вторым мужем…
— С третьим, — тихо поправила Наталья. — Второй у неё сбежал в девяносто восьмом. После того, как она сожгла его рубашки. Потому что «на них дух чужой бабы остался».
Зазвонил звонок.
— О, это Светка! Она же на недельку. Просто у них с мужем скандал… ты же понимаешь…
Конечно, понимаю, подумала Наталья. Ещё бы не понимать. Мой дом — теперь пункт временного размещения с режимом стиральной машины, бессонными ночами и фразами «а у вас есть что-нибудь пожевать без глютена?»
В прихожей послышался смех и шорох кастрюль.
— Натаха! Привет! У тебя тут так светло — как в рекламе! А кухня где? Я с собой привезла… у тебя, помнишь, в прошлый раз кислый был…
Наталья глубоко вдохнула. И не потому что хотелось дышать.
— Кухня там же, где и всегда, Светлана. Возле здравого смысла. Которого вы все не нашли.
Виктор хихикнул. Молниеносно. Как в детстве — и сразу понял, что зря. Наталья смотрела на него, как на мягкую игрушку, из которой давно вынули опилки.
— Ну вы тут располагайтесь, — сказала она. — А я подумаю, где бы мне пожить… недельку. Или месяц. Как пойдёт.
Тем временем Антонина Павловна уже достала свой тюль. С любовью. Как невеста фату.
— Наташенька, а ты не против, если я повешу шторки? Эти… какие-то унылые. Энергии в доме — ни капли.
— Я не против, Антонина Павловна, — улыбнулась Наталья. — Особенно если начнёте с того, что повесите их себе на голову.
Молчание повисло тяжёлое. Даже холодильник замолк. Даже ложки замерли.
Наталья пошла в спальню. Её спальню. Пока ещё.
За дверью она услышала, как Виктор тихо говорит:
— Она устаёт. Её надо понять. Это временно. Всё наладится.
Временно. Это слово — как старая жвачка. Вечно под языком. И всё никак не проглотишь.
Она села на кровать. Под ней стоял чемодан. Тот самый. Ещё из той жизни, где не было ни Антонины Павловны, ни кастрюль с характером. Чемодан был маленький, но вместительный. Интересно — влезут ли туда принципы?
Над ней был потолок. Белый. Ровный. Чужой.
До замужества она была у себя. И сейчас вроде бы у себя. Только теперь — здесь живут они. С борщом, с тюлем, с комментариями.
Пора менять диспозицию.
Но пока — она здесь. В комнате. Со своей кроватью, своим чемоданом и бесшумным планом.
Завтра начнётся.
Началось это, как всегда, с ерунды, которую никто не считал важной. Но всё-то начинается с ерунды. Особенно бедствия.
Наталья вышла на кухню в шесть сорок пять — с той единственной целью, что ещё удерживала её от полной утраты интереса к жизни: налить себе кофе. В халате, с одним носком и мутной головой, она надеялась, что если не Бог, то хотя бы комета стерла с лица земли этот многоквартирный дом вместе со Светкой, Антониной Павловной и — на всякий случай — Виктором.
Но первыми в глаза ей ударили тапки. Пушистые, лиловые, с зайцами. Не её.
Светлана стояла у кофеварки в её халате, её тапках и с телефоном у уха. Пела. На всю кухню, во весь голос, с трагедией в голосе и дрожью в подбородке: «Младшая сестра, ты мне не подруга…» — голосом, как будто всю жизнь прожила в опере.
— Утро доброе, Натаха, — Светка ей подмигнула. — У тебя фильтр в кофеварке забит — я туда свой порошок залила, не страшно, да? А то твой кофе — как дождевая лужа у остановки.
Наталья не ответила. Она просто пошла к холодильнику — туда, где был последний оплот личного порядка. Но и он пал. Полки переставлены, всё расставлено «по фэншую», яйца переселены, баночки переклеены, контейнер с оливками уехал в дальний угол.
— Мы тут порядок навели, — донёсся голос Антонины Павловны, появившейся тихо, как повестка. — А то у тебя был хаос, как в коммуналке. Мы со Светочкой прибрали. Ты не переживай, всё с душой.
С душой. Это слово в их устах звучало особенно зловеще. Как будто душа у них — строительная бригада с кувалдой.
— А где мой крем для лица? — спросила Наталья. Без интонации.
— На верхней полке. Я подумала, что им хорошо пятки мазать. Такой мягкий. Спасибо тебе. Прекрасно подошёл, — сообщила Антонина Павловна, и в голосе у неё была благодарность. Настоящая. Без тени иронии.
Пятки. Её крем. За семь тысяч. Привезённый из Франции. Наталья почувствовала, как где-то внутри — под рёбрами — завёлся моторчик ярости. Пока он работал на холостом ходу.
Но скоро обороты пошли вверх. Потому что, оказывается, Светка пригласила свою подругу Аллу — «всего на денёк». Алла пришла не одна. С мужиком, с контейнером холодца и фразой: «Мы тут немного перекантуемся».
— Наташ, у тебя ванна хорошая, можно я подлечусь? — Алла уже расставляла свои баночки рядом с Натальиными зубными щётками. — Аура у тебя тут уютная. Местечко целебное.
Наталья не сказала ни слова. Просто вышла на балкон. В майке, в трениках. С банкой оливок.
И подумала: это вообще в реальности происходит? Или я стала героиней чужого сна, в котором меня сдают в аренду по частям — кто на ванну, кто на халат, кто на нервную систему?
Когда она вернулась, вся эта компания сидела за столом. Обсуждали недвижимость, ипотеку, скидки. Виктор пытался блеснуть знаниями о ставках. Светка жевала огурец и смотрела на Наталью с жалостливым одобрением.
— Вот, Наталья у нас живёт хорошо — дом, машина, деньги. Не то что мы, простые, — мечтательно сказала Светка.
— Ага. Только теперь она у нас на общих началах, — хихикнула Антонина Павловна. — Была хозяйка — стала родная.
— Ну а чё, — поддакнул Виктор, не глядя. — Мы же семья. Все равные.
И тут что-то в Наталье щёлкнуло. Тихо. Беззвучно. Как открывается люк.
— Равные? — она подошла к столу, поставила руки в бока. — Ну давай сравним. Я работаю. Я покупала. Я убирала. Я платила. А вы? Вы трогаете мои вещи, едите мои продукты и делитесь рецептами жизни, как будто я просила.
— Ты что, психуешь из-за еды? — подняла брови Светка. — Мы ж не чужие. Или ты нас в граммах мерить будешь?
— Не буду. Я просто вызову грузовик. И вы уедете. Все. Разом.
Пауза затянулась, как жевательная резинка в ковре.
— Ты это сгоряча… — пробормотал Виктор. — Это твой ПМС, да? Опять.
— Нет, Витя. Это не ПМС. Это последствия двух лет молчаливого кошмара. Это твоя мама, которая мыла мою зубную щётку уксусом. Твоя сестра, которая натягивала мой свитер, потому что «всё равно он валяется». Это ты, который всё время отмалчивался, потому что тебе «неловко». А мне, Витя, нормально, да?
— Ты неблагодарная, — сипло сказала Антонина Павловна. — Ты эгоистка! Виктор ради тебя…
— Ради меня он посуду выносил. Один раз в месяц. Когда я уже вынесла. А теперь — хватит.
Наталья подошла к комоду. Достала папку. Разложила бумаги на столе.
— Вот. Моя ипотека. Моя квартира. Мои платежи. Виктор, ты обещал помогать. А в итоге помогала я — тебе, вашей маме, Светке, подруге Светки и её ухажёру. Теперь хватит.
Виктор побледнел. Светка вскочила.
— Ты что, нас выгоняешь?! Мы ж не влезли, ты нас пустила!
— Да. А теперь я вас — выпущу. Могу ещё дверь придержать. Только тапки оставьте. Те, что с зайцами. Они мои.
Она ушла в спальню. Закрыла дверь. Села. Спина дрожала. Руки дрожали. Грудь — как будто камень положили.
За дверью хлопали чемоданы, шептались. Шуршали кастрюли. Через десять минут стало тихо. Даже холодильник замолчал.
Только Виктор остался.
Он стоял в дверях. Постаревший, сгорбленный, как будто узнал что-то важное — но слишком поздно.
— Может, как-нибудь… по-другому?
Она посмотрела. Долго. Без злости. Просто как на человека, у которого не получилось.
— Можешь остаться. Если научишься быть мужем. Или уходи — если тебе ближе вот это всё, чем мы.
Он ничего не сказал. Закрыл дверь.
А она легла. Впервые — без Баха. Без таблеток. Без тяжёлого чувства в груди.
И уснула. Как человек. В своём доме. С собой.
Утро началось с необыкновенной пустоты.
Нет привычного грохота кастрюль, нет звука стиральной машины, которая по старой привычке включалась ровно в семь. Нет даже того резкого запаха жареного лука с чесноком, которым Антонина Павловна каждое утро открывала новую страницу дня — запаха, который казался Наталье знаком и тяжёл, как старая армейская шинель. Даже холодильник будто вздохнул с облегчением и молчал.
Наталья проснулась и долго не понимала, что именно так странно. Тишина. Не тревожная, не предвестник бури, а настоящая — как после штормового ночного ветра, когда море успокоилось, а небо нависло прозрачным и безмятежным.
На кухне — порядок, которого она не помнила уже давно. На диване — пусто. В ванной — её полотенце, её зубная щётка и даже крем для лица стоял на своём месте, не захватанный чужими пятками и руками.
Она молча сварила себе кофе и впервые за долгие месяцы села завтракать без кома в горле — с тихой надеждой, что теперь будет хотя бы честно, если не идеально.
Она думала, что всё закончилось. Что теперь начнёт жить заново. Уже даже подумывала — не поменять ли диван тот самый, на котором лежала Светкина подруга с ананасами на футболке из супермаркета, который так всем нравился.
Но ровно в восемь вечера в дверь позвонили.
Наталья открыла и просто застыла.
— Здравствуй, Наташенька, — произнесла женщина, в которой удивительно переплелись строгость налогового инспектора и мягкость медсестры. В руках у неё был пластиковый чемоданчик, на плече — сумка, а за спиной — подросток в капюшоне, с наушниками, с лицом, в котором читалась одна-единственная эмоция: «Меня всё бесит, особенно вы».
— Я Вера Васильевна, — представилась женщина, — бывшая жена Виктора. И, возможно, теперь — будущая бабушка.
Наталья открыла рот, потом закрыла.
— Простите… кто вы?
— Бывшая. И мама Артёма. Он, как бы это сказать… поругался с отцом и с моим новым мужем. И теперь нам нужно, чтобы он пожил у тебя. Ну, у вас. Виктор сказал, ты не против.
Мир в душе Натальи снова трещал по тончайшим ниточкам — тоньше самых тонких ниток в старой кофте из «Секонда».
— Виктор сказал?..
— Да. Вчера разговаривали. Он сказал, что ты всё поняла и можешь помочь. Ты же сильная и разумная.
Вера Васильевна вошла, как на свою дачу, и принялась разуваться.
— Артём, сними кроссовки, — строго сказала она. — Не будь как отец.
— Мне всё равно, — буркнул мальчик, не снимая наушников.
Наталья стояла, будто застряла во времени — голова крутилась, как барабан в старой стиральной машине.
— Подождите. Что значит — пожить?
— Он подросток. Ему сложно. У нас командировка до осени. Школа здесь рядом. Он будет тихо сидеть в своей комнате. Интернет, игры, порно — прости, — с лёгкой усмешкой сказала Вера Васильевна.
— В смысле — до осени? — тихо спросила Наталья.
— Может, до октября, а может, и до ноября. А там — посмотрим.
— Нет, — сказала Наталья коротко. Точно выстрел.
— Что — нет?
— Нет. Он тут не будет жить. Я не детдом и не филиал семейного кафе. Я одинокая женщина, которая только что выгнала из дома целый цирк с каскадёрами. И я не готова к сезону номер два.
— Но ты же не бросишь ребёнка?
— Я его не брала.
— Наталья! — Вера Васильевна сняла шарф и посмотрела строго. — Ты хочешь сказать, что тебе плевать на судьбу парня? Он же сын твоего мужа!
— Бывшего. Уже в процессе развода. Знаете, я с таким предложением к вам не ходила. Может, и вы не будете вешать на меня чужие драмы?
В этот момент заговорил Артём.
— Да не надо меня никуда тащить. Я пойду. Я вообще не хочу видеть этого дебила. Ни его, ни вас. Достали все. Лучше к бабке на дачу — там хоть вай-фай нет, и ору только я.
Он развернулся и ушёл, не попрощавшись.
Вера Васильевна побежала за ним, но в дверях повернулась.
— Ты жестокая. Виктор говорил, ты изменилась.
— Да, — спокойно ответила Наталья. — Я просто вспомнила, что у меня есть предел.
Она захлопнула дверь без злобы и без гнева. Просто с чувством, с этим тихим чувством, что всё — по-настоящему.
Потом села, открыла ноутбук и написала заявление на развод. Без пафоса, просто: «в связи с утратой доверия, отсутствием уважения и вмешательством в личное пространство». Отправила. И впервые за два года выпила бокал вина, не думая о том, кто скажет, что она слишком расслабилась.
В ту ночь Наталья не плакала. Не звонила подругам. Не строчила гневных постов. Она просто лежала, слушала, как капает вода в ванной, и вдруг поняла — это капает ей, не кому-то другому. Что этот дом — её дом. Эта жизнь — её жизнь. И она наконец одна в ней. И от этого — спокойно.
Больше никто не разбрасывает носки. Не перекладывает банки по «своему». Не объясняет, как «по-семейному».
И да, иногда она скучала. По Вите. По его шутливому «Натаха, где мой ремень?». По тому, каким он был в самом начале. Но и она была другой. Наивной, терпеливой — как старая мебель, крепкая, но молчаливая.
Теперь она была собой.
