— Ты опять их поставила в шкаф?! — голос Валентины Сергеевны звенел, как крышка кастрюли, упавшая на кафель. — Я же сказала: у Серёжи ноги больные, он не может в твоих этих, плоских!
— Это мой шкаф, Валентина Сергеевна, — Юлия медленно выпрямилась, держа в руках свои собственные тапки, сдвинутые в самый дальний угол. — И тапки мои. А Серёжа — это кто вообще?
— Племянник мой! — вскинулась свекровь, будто это объясняло всё. — Он у нас после травмы, ему нужно удобство, а не твои дизайнерские штучки. Нормальный человек, кстати, в тапках не придирается, а сочувствует!
— А нормальные люди не живут у чужих в квартире без спроса, — прошептала Юлия, чувствуя, как где-то в желудке клокочет то ли злость, то ли гастрит.
На кухне зазвенела ложка — Алексей, как всегда, делал вид, что он здесь случайный прохожий. Ни тебе «мама, не надо», ни «Юля, я с тобой». Молча размешивал сахар в чае. Уже третий день в доме жил «племянник Серёжа», двадцатипятилетний лоб с блютуз-колонкой и носками под обогревателем, потому что «ноги мёрзнут, давай экономить не на здоровье».
Юлия присела на табурет и посмотрела на мужа.
— Алексей, ты можешь объяснить, зачем в моей квартире поселился твой родственник? Я не подписывала договор на пансионат. Это не «гостиница бабушки Юли», ты не перепутал адрес?
Алексей только вздохнул и опустил глаза. Его фирменное молчание. Раньше казалось — он сдержанный, разумный. А теперь — просто удобный для всех, кроме неё.
— Да что ты такая нервная? — Валентина Сергеевна скрестила руки на груди. — Мы же семья. Всё — общее. Или ты что, против семьи?
— Если ваша семья — это орда в шесть человек с вечной жаждой борща и пульта от телевизора, то да, против.
Валентина шумно вздохнула, как актриса провинциального театра.
— Вот так, значит… А мы думали, ты хорошая девушка. Приняли тебя, как родную. А ты — нос воротишь. Бабкины гены, небось, попёрли…
— Не трогайте мою бабушку, — голос Юлии задрожал. — Она оставила мне эту квартиру, потому что я за ней ухаживала. А вы даже чай ей не привозили, пока она болела. Зато теперь все — родственники.
Тишина. Только тикали дешёвые китайские часы над плитой, подаренные Валентиной «чтобы не было так скучно на стене».
Алексей наконец поднял голову:
— Юль, ну правда, чего ты заводишься. Это временно. Он скоро уйдёт. Ему сейчас тяжело. Ты же понимаешь…
Юлия вскочила.
— Понимаю! Что вы оба не уважаете меня. Что вы пользуетесь тем, что я тяну всё на себе. Ты — молчишь, она — командует, этот Серёжа — жрёт. А я — вытираю за всеми и плачу по счетам. И знаешь, что?
Она схватила ключи со стола.
— Сегодня я уеду к подруге. Пусть Серёжа тебе обед готовит. А мама — тебя укладывает спать.
— Юля! — Алексей взвыл, но было поздно. Дверь хлопнула так, что сбилась минутная стрелка на часах.
Юлия спустилась вниз и вышла на улицу. Ветер бросил в лицо пыль, как будто подтверждая: ты одна, детка. Одна — и правильно. Потому что лучше быть одной в своей квартире, чем шестой в очереди к своему же душу.
Она села в старую «Киа», которую Алексей называл «ведром», но которой теперь благодарила всей душой. Машина не задавала вопросов. Не называла родственников. Не спорила.
Когда она въехала в двор подруги Ани, уже темнело. Юлия сидела в машине, глядя на подъезд. Хотелось выйти. Хотелось, чтобы кто-то пожалел. Сказал: ты права. Но вместо этого в голове звучал голос Валентины Сергеевны: «Мы же семья…»
А ведь она когда-то действительно верила в это. Семья. Любовь. Плечо рядом. Только не учла одного: если ты молчишь, тебя рано или поздно вытеснят из собственного угла.
Телефон звякнул. Сообщение от Алексея:
«Юля, прости. Мама не права. Я поговорю с ней. Вернись, пожалуйста». Она закрыла экран. И впервые не заплакала. Просто устала. Устала быть хорошей.
— Ты серьёзно хочешь, чтобы я ночевал на кухне?! — голос Алексея срывался, как плохо затянутый краник на батарее.
— А я, по-твоему, где спала последние две недели?! — Юлия скинула сумку на пол у двери и прошла мимо него, даже не разувшись. — На диване в зале, потому что твой Серёжа «ночью в туалет часто ходит и с открытыми окнами не может». А я, видимо, кактус.
Алексей безнадёжно протёр лицо руками. Он стоял в спортивных штанах, помятый и несчастный, как пирожок, забытый в микроволновке.
— Я же сказал — он уже ищет съём. У него проблемы с деньгами…
— У всех проблемы с деньгами, — резко бросила Юлия, поднимаясь по скрипучим доскам коридора. — Только одни работают, а другие — сидят в трусах на моём кресле и играют в танчики.
Она открыла дверь в спальню. Там, как на гротескной натюрморте, валялись кеды Серёжи, пустые банки из-под энергетиков, а на изголовье её кровати висело полотенце с надписью «Спартак чемпион».
— Это нормально? — она обернулась к Алексею с видом женщины, готовой вызвать экзорциста. — Он в моей спальне жил, пока я работала сутками? На моей кровати?
— Не кипятись, Юль… — Алексей попытался положить руку ей на плечо.
Она отпрянула.
— Нет. Сейчас — или он, или я. Вот буквально. У тебя есть ровно пять минут. Выбирай. А лучше две. Я уже не на эмоциях, я — в ярости.
И в этот момент, как будто по заказу, с кухни донёсся голос Валентины Сергеевны:
— Что ты орёшь-то, Юля? Мы только суп греем! И вообще, ты в мою семью влезла, а не наоборот!
Юлия вышла из комнаты и резко, целенаправленно пошла к кухне. В животе словно что-то оторвалось и полетело вверх, как взрывная волна.
На кухне Валентина стояла в домашнем фартуке с красным перцем и держала в руке половник. У плиты — Серёжа, в наушниках, прихлёбывает суп прямо из кастрюли.
— Вон. Из. Моей. Квартиры, — произнесла Юлия, холодно, без истерики. — Сейчас. Все трое.
— Мы ужин только поставили, — Валентина положила половник. — Юля, тебе к врачу надо. Нервы сдаёшь.
— Мне? — Юлия шагнула вперёд и — шлёп! — отвесила Валентине пощёчину. Не сильно. Но с хрустом обиды десятилетней давности.
— Ты больная! — закричала свекровь, схватившись за щёку. — Ты тронутая! Алексей! Она ударила мать твою!
— Я. Тебя. Не мать. — Юлия развернулась к Алексею. — И если ты сейчас же их всех не выгонишь, то выметайся вместе с ними. Можешь в суп положить зубную щётку. Всё равно потом с одной кастрюли будете есть.
Алексей растерянно шагнул вперёд, но Валентина, как на соревнованиях по борьбе, перехватила инициативу:
— Никуда мы не уйдём. Я тут, между прочим, временно. Прописка — у меня на даче. Но там холодно. И если ты такая хозяйка, так почему у тебя вечно лампочка мигает в ванной? Где ремонт, где уют, где…
Грохот.
Юлия смахнула с кухонного стола тарелку с салатом, тот разлетелся по линолеуму, огурцы шлёпнулись на плинтус.
— Всё. Хватит. Выходите. Сейчас. С вещами. Хочешь — вызывай полицию. Хочешь — Сальвадора. Я буду сражаться. Но жить с вами я не буду.
Алексей стоял, как будто его ударили по голове старым удлинителем.
— Юль, может… — начал он, но замолчал, потому что знал: обратной дороги уже нет.
— Поздно, Алексей, — Юлия уже держала телефон. — Сейчас я вызываю участкового. У меня есть свидетельство собственности, бабушкин договор, и даже фотки, как твоя мама с подругой летом на моей лоджии варенье варила.
Серёжа выключил наушники, быстро собрал свою куртку и рюкзак.
— Тётя Валя, может, правда, ну его? — пробурчал он. — Мне ещё стрим через час.
— Стрим?! — завыла Юлия. — Из моей спальни?!
— Так… я пойду, — Серёжа, пригибаясь, протиснулся к двери. — Дядя Лёша, ты потом мне напиши…
Через десять минут на лестничной клетке звучал хор шагов и возмущений. Валентина Сергеевна кричала: «Психбольница!», Серёжа молчал, Алексей тащил два пакета с вещами.
Юлия стояла у двери и запирала замок. Дважды. Трижды.
Потом она села на пол, прямо в прихожей. Обняла колени.
Дом стал пустой. Но впервые — её. Настоящий. Честный.
И страшно. И больно. Но правильно.
— Я только забрать вещи, — голос Алексея за дверью был хриплый, почти чужой.
Юлия посмотрела в глазок. Всё тот же пуховик, надутый на живот, взгляд вниз, в руки. Стоял, как перед увольнением.
— Заходи. Быстро. — Она открыла дверь и отошла в сторону. — Всё, что было в шкафу, на кровати. Чай не предлагать?
Он промолчал. Молча прошёл в спальню. Те самые полки, где лежали его рубашки, были опустошены. На покрывале — аккуратная кучка: носки, старый планшет, зарядка от чего-то давно забытого.
— Ты выбросила мою синюю рубашку? — с сожалением спросил он, перебирая вещи.
— Нет. Её мама постирала и отдала своей подруге. Той, что с собачкой. Они же у меня тут гардероб устраивали. Удобно — чужое делить.
Алексей выдохнул, сел на край кровати.
— Юль… Я не хотел, чтобы всё так…
— Конечно, не хотел. Ты вообще ничего не хотел. Ни ссор, ни решений, ни разговоров. Ты просто плавал в этом болоте, пока оно не начало вонять.
Он опустил голову.
— Ты думаешь, я не страдал?
— А ты страдал? Когда мама раздавала мои книги, говоря: «Ой, это всё не нужно, вон у соседки девочка на переводчика учится»? Или когда твоему племяннику я готовила ужин, а он потом сказал, что у нас «всё безвкусное, как в столовке»? Или когда ты сказал: «Не заводи, Юль, сейчас не время»?
— Я… просто хотел, чтобы мы жили мирно.
— А ты заметил, что ты хотел, а я — жила?
Они оба замолчали. В комнате было тихо. Тиканье старых часов, скрип паркета.
— Юль, — он встал, — я не знаю, как теперь. Где жить. Что делать.
— Это уже не моя проблема. У тебя мама, дача, родственники, Серёжа с наушниками. Вся твоя «семья». Они же тебя не оставят?
— Я не хотел выбирать между вами…
— А ты и не выбрал. За тебя выбрали. Ты просто тихо отступил.
Он кивнул, подошёл к двери. Обернулся.
— Я… всё равно любил тебя. Люблю.
Юлия улыбнулась, но не глазами.
— Любовь — это не «просто быть рядом». Это иногда уметь закрыть дверь перед своей матерью. Или хотя бы кран починить. Ты этого не сделал.
А я — сделала.
Он вышел. Дверь закрылась.
Юлия стояла в пустом коридоре. Вокруг — тишина. Только холодильник тихо ворчал на кухне.
Она прошла в комнату. Села на подоконник. За окном медленно падал снег. Серый город, мокрые крыши, сигаретный дым из соседского окна.
И вдруг — тишина внутри. Глухая, но освобождающая.
Квартира снова принадлежала ей. Снова её границы, её стены, её книги.
Боль прошла. Осталась пустота. Но она — своя. Настоящая. Без чужих ботинок в коридоре. Без чужих рук в её шкафу. Без чужих решений в её жизни.
Юлия обняла колени, вдохнула глубоко. Завтра — новая глава. Пока — просто покой.
И это уже было началом.
