— Ты вообще в курсе, что такое усталость, Толь? Или у тебя усталость — это когда с дивана встал и тапок не нашёл? — Ирина бросила сумку в прихожей, скинула с ног пыльные кроссовки и шумно выдохнула. — Я сегодня в маршрутке стояла, как селёдка в банке. И что я вижу? А ты лежишь. Опять. Четвёртый день, между прочим.
С кухни донёсся голос — ленивый, тянущийся, как студень:
— Ир, ну не начинай… Я просто отдыхал. Я, между прочим, сегодня объявления смотрел. По работе…
— На диване, с пультом в руке? — Ирина уже открыла холодильник. Пусто. Одна забродившая баночка с огурцами и вчерашняя половинка пельменей. — Ну и где работа-то, Толь? Ты ж месяц назад тоже «смотрел».
Анатолий появился в проёме кухни — в старой футболке с пятнами и в растянутых спортивках. Волосы торчат, как у кота, которого током шарахнуло, глаза мутные.
— Да что ты опять завелась? — Он почесал пузо. — Ты как на вахту ездишь. Всё тебе мало. И работаешь ты, и уборка твоя, и деньги твои. Ну и живи одна, раз всё на тебе. А я что, хуже других?
Ирина молча достала из сумки два пакета с продуктами и начала их разгружать. Пачка гречки, замороженная куриная грудка, три яблока. Всё — по скидкам. Она наизусть знала, в каких магазинах в какой день акции. Потому что если не она, то никто.
— Хуже — не хуже, — наконец выдавила она. — Но ты, Толь, давно уже не муж. Ты у нас кто? Банкомат — это я. А ты — расходный материал.
— Ну всё, началось… — Анатолий демонстративно фыркнул. — Опять ты себя героиней выставляешь. Прямо Мать Тереза с терминалом.
Ирина повернулась к нему резко, шумно хлопнув дверцей шкафа:
— Я с шести утра в автобусе, с восьми — на смене, потом — в бухгалтерии. Прибежала, пожрать тебе готовь, бельё стирай. Тебе 54 года, а ты до сих пор, как сыночек у мамы на ручках!
— Не приплетай маму! — вскинулся он. — Она, между прочим, тебя никогда ни в чём не упрекала!
— Ага! — Ирина рассмеялась горько. — Только «Ирочка, ну что ты за жена, если Толя сам себе майку гладит?», «Ирочка, ты бы хоть посимпатичней одевалась, а то Толе с тобой стыдно», «Ирочка, а зачем тебе две работы, дома тоже дела есть!». А когда она в моём же доме орала на меня, что я «нахлебница» — ты где был?
— Она просто старенькая. Ей сложно…
— Старенькая?! Да у неё когти остались ещё с Союза! — Ирина отвернулась и начала яростно тереть плиту. — Она тебя как паук оплетает, а ты и рад!
Анатолий обидчиво надулся:
— Ну извини, что у тебя мама в Сызрани, а моя рядом. Ей помощь нужна.
— Конечно. Особенно когда помощь — это мои деньги! — Она выпрямилась, руки дрожали. — В прошлом месяце ты ей 25 тысяч перевёл. На что, Толик? На зубы? Или на лечение хондроза? А по факту — она себе шубу присмотрела!
— Да ты с ума сошла, кто тебе сказал?
— А ты забыл, что у неё номер на карточке тот же? Уведомления мне тоже приходят. Потому что ты у меня на совместном счёте. Тебе лень было свой открыть, Толь.
Он замолчал. Лицо сделалось багровым, рот поджался. Ирина поняла — попала. Но отступать не собиралась.
— А теперь слушай внимательно. Если ты думаешь, что я вкалываю, чтобы твоя мама на дачке с мангалом сидела, то ты очень сильно ошибаешься.
— Какая дача? — нахмурился он.
Ирина медленно вытерла руки о полотенце и подняла на него тяжёлый взгляд:
— Позавчера она проговорилась у подъезда с Любкой, соседкой. Сказала, что «вот-вот» внесут задаток за домик в Звенигороде. И что деньги — «Ирочкины, но Толик сам всё решает». Ну, раз ты у нас решала, давай, решай.
Анатолий начал теребить подол футболки:
— Да у неё просто мечта… Она всё хотела, там сад, малину… Ты чего сразу как фурия?
— Мечта? За мои деньги? Без моего ведома? — Ирина чувствовала, как кровь стучит в висках. — Ты даже мне не сказал. Ни слова. Просто тихо так, по-семейному, за моей спиной с мамочкой всё порешал. А я — кто? Дойная корова?
Он потупился. Молчит.
— Ну что, молчишь? А теперь скажи мне прямо: ты бы купил эту дачу? За мои? Не сказав?
— Ир, ну… ну давай не сейчас, а? Я просто думал, это нас как-то сблизит. Ну, у нас не клеится, может, свежий воздух, новый этап…
— А, всё ясно. Не работаешь, не стираешь, деньги мои, решения твои. Отличный этап, Толик. Прям новый уровень деградации!
Она подошла к нему вплотную, схватила за локоть и прошипела:
— Вот скажи мне: когда ты в последний раз спрашивал, как у меня дела? Когда ты вообще что-то сделал для нашей семьи?
— Ну не надо так… — он жалко повёл плечами, попытался вывернуться.
— Ты — лентяй и трус. И маменькин сыночек. И я это терпела. Но вот то, что ты решил меня обойти и мои деньги пустить на её блажи — это уже за гранью.
Она резко развернулась и пошла в спальню. Там, в ящике, лежали банковские бумаги, чеки, выписка. Всё, что подтверждало: у них общий счёт. И она — его основной держатель.
Вернулась с папкой, кинула её на стол:
— Завтра с утра — в банк. Я переведу все деньги на счёт мамы. И открою новый. Без тебя.
Анатолий вскочил:
— Ты с ума сошла?! Мы ж семья! Это наше общее! Я вложил — ремонт вон делал!
— Ты? Ремонт? Ты две полки повесил и месяц стонал, как будто кирпичи таскал! — Она подняла руку, резко указала на дверь. — Вон. Не сегодня — так завтра. А ещё лучше — к своей мамочке. Она у тебя и умная, и хозяйственная, и теперь дачница будущая.
Он стоял, как прибитый.
— Ир… я ж не со зла…
— Ага. Просто по-тихому. Чтобы я вкалывала, а вы — шашлыки на моём жире жарили. Нет, Толик. Это было последнее.
Ирина повернулась, пошла в ванную, включила воду. Руки дрожали. В голове стучало одно:
Я больше не вернусь к этому. Не позволю. Ни ему. Ни ей. Ни этим «сблизит нас». Меня уже хватило. Достаточно. Больше — не будет.
***
В коридоре грохнула дверь. Анатолий, не надев даже кроссовки, вышел в одних носках. Полина Евгеньевна перезвонила через пять минут.
— Ирочка, ты что творишь?! Толя весь в слезах! У тебя сердце есть?
— Было, Полина Евгеньевна, пока вы его вместе не выжали, как тряпку. Теперь у меня вместо сердца — расчёт. И он вам не выгоден.
***
Через три дня Ирина пришла с работы, включила свет — и вздрогнула.
На кухне сидел Анатолий. Чай пил. В её новой кружке с надписью «Сама себе всё могу». В тапках. В её тапках.
— Ты что здесь делаешь?! — она вжала сумку подмышку, как щит.
— Домой пришёл, — сказал он, не поднимая глаз. — У меня прописка, между прочим.
— Прописка — это ещё не право на наглость, Толик. Ты сам ушёл. Помнишь? Или у тебя амнезия?
Он поставил кружку на стол.
Громко. С вызовом.
— Я не ушёл. Ты меня выгнала. И зря. Я подумал, ты остынешь. Но ты деньги увела, Ир. Все. До копейки. Какой нормальный человек так делает?
— О, а у нас появился вопрос по нормальности? — Ирина кивнула. — Тогда скажи, Толя: как называется человек, который месяцами сидит на шее у жены, шушукается с мамочкой, и собирается купить на чужие деньги домик с грилем? Это, по-твоему, нормально?
— Я просто хотел как лучше, — буркнул он. — Там огородик, яблони, спокойствие. Мы могли бы…
— Мы?! — Она подошла к столу, опёрлась руками о край. — Толик. Если бы ты меня ещё раз назвал «мы», я бы заорал от иронии. Где ты видел «мы»? В том, как ты ложку оставляешь в раковине, а я за тобой мою? Или в том, как ты маме деньги шлёшь из семейного бюджета, а потом мне говоришь, что на куртку нет?
Он замолчал. Но в лицо — наглая обида. Типа, его унижают, а он так старался.
— Короче, — Ирина выдохнула. — Ты сегодня же уходишь. Навсегда. А если не уйдёшь, завтра вызываю участкового. Ключи оставишь на комоде.
— Ты охренела, что ли, Ира?! — заорал он. — Я тут живу! У меня тут вещи!
— Ты тут паразитируешь! — Ирина перешла на крик. — У тебя даже зубная щётка — и та моя! Сколько можно? Мне 51 год, я вкалываю, как лошадь, а ты мне устраиваешь «Толя возвращается»!
Он вскочил, ударил по столу ладонью:
— Да я терпел тебя, понял?! Терпел! С твоими придирками, с твоими упрёками, с этой твоей «самостоятельностью»! Ты мужика уважать разучилась! Ты стерва, Ира!
— А ты — нытик и халявщик! И таких, как ты, надо в принудительную трудотерапию, а не в брак!
В этот момент в дверь позвонили. Громко, два раза.
Ирина обернулась:
— А это кто ещё?
— Мама, наверное, — пробормотал он. — Я ей сказал, что зайду…
Ирина медленно пошла к двери, открыла.
На пороге стояла Полина Евгеньевна — в плаще, с тугой прической, как у училки по биологии.
— Ирочка, здравствуй. Нам надо поговорить. Как цивилизованные люди. Мы же семья, всё-таки…
— Мы?! — Ирина засмеялась. — Полина Евгеньевна, у вас с Толиком семейный подряд: вы придумываете, он выполняет. А я — как бухгалтер с лопатой. Пашу и считаю. А теперь — всё. Отделение.
— Ты ведёшь себя как истеричка, — свекровь прошла мимо, не дожидаясь приглашения. — Сама устроила скандал, сама и хлопаешь дверями. Ты думаешь, если перевела деньги, ты выиграла? Ошибаешься.
Ирина захлопнула дверь. Сжала зубы.
— А вы считаете, что проиграли? — с вызовом спросила она.
— Нет, просто ты опозорилась. Вся родня обсуждает, что ты мужа выгнала за швабру, а сама всё под себя гребёшь. Никакого тебе женского терпения. Одна работа на уме.
— Женское терпение? — Ирина подошла вплотную. — Это когда в доме бревно живёт, а ты ещё и улыбаться должна, да?
— Ты не женщина, а вахтёрша! Всё у тебя по справкам да по расписаниям. Холодная, как ледник!
— Да лучше быть ледником, чем вашей версией «доброй жёнушки» — кухаркой, кошельком и носилкой для тапочек.
— Да ты просто боишься быть одной! — крикнула свекровь. — Боишься, что никому не нужна, кроме этого телевизора и своей бухгалтерии!
— А вы не боитесь? Что останетесь без дачи, без сына и без источника дохода? — Ирина шагнула вперёд. — Я вас просчитала, Полина Евгеньевна. От и до. Всё было рассчитано: он женится, вы переезжаете, потом уговариваете на кредит, а дальше — на даче с вашей подругой Зоей яблочки обсуждаете, а я — с переломанной спиной зарабатываю на ваше спокойствие?
— Ты сумасшедшая! — заорала та. — У тебя истерика!
— Нет. У меня прозрение, Полина Евгеньевна.
Ирина пошла к спальне, открыла шкаф, вытащила чемодан.
— Толик, собирайся. У тебя пять минут. Или я вытрясу тебя, как пыльный ковёр, прямо с балкона.
Он стоял, моргал.
— Мам…
— Никаких «мам», — отрезала Ирина. — Всё. Ты свободен. Вали в своё детство.
— Я в суд подам! — взвизгнула Полина Евгеньевна. — У него здесь имущество! Общая собственность!
— Вот только не надо пугать юриста бумагами. Квартира — моя добрачная. Вещи твои — пусть забирает. А сковородку я лично разобью тебе об голову, если вернёшься.
Тишина.
Через десять минут в дверях стоял Анатолий с чемоданом. Свекровь — с сумкой и фразой напоследок:
— Ты потом ещё пожалеешь, Ирочка. Таких, как ты, бросают, как старый веник. В сорок — баба, в пятьдесят — бабка. Останешься никому не нужная!
Ирина распахнула дверь:
— Лучше быть одной, чем вонять в треугольнике: я, бездельник и его мамочка. Прощайте.
Хлопок. Тишина.
Потом был душ. Горячий. Очень горячий. Как обряд.
Потом — чай. Мятный.
И сон. Впервые за много месяцев — крепкий.
Утром Ирина открыла глаза и впервые за долгое время почувствовала:
Нет чужих тел. Нет чужих криков. Нет чужих претензий. Есть я.
И уже на следующее утро она стояла в автосалоне.
С продавцом, который говорил:
— Хороший выбор. Надёжная. Как танк. Даже на дачу по ухабам пройдёт.
— Мне не на дачу, — усмехнулась Ирина. — Мне — к себе.
***
— Ты что, серьёзно?! — визгнула Светка, коллега из отдела кадров, когда Ирина за обедом рассказала, что вчера подала на развод. — А как же… ну… общее, совместное, быт?
— Свет, у меня общего с Толиком было только одно — усталость. И то, моя. Он максимум пыль делил: на телевизоре — его, на мне — вся остальная.
Светка захлопала глазами:
— Ну, ты даёшь… А он что? Подписал?
— Ещё нет. Он теперь жертва. «Она выгнала, она деньги спрятала, она не дала шанса». Носится с этой мантрой, как с флагом. Сначала маме, теперь друзьям. А на днях позвонил — сказал, что хочет «поговорить цивилизованно».
— Ого. И?
Ирина достала салфетку, вытерла губы и спокойно сказала:
— А я пригласила его домой. Сегодня. Пусть заходит. У меня как раз договор на столе лежит. Чистый. Подпишет — и всё, свободен. Только я ему сюрприз приготовила.
Светка наклонилась, сузив глаза:
— Какой?
Ирина усмехнулась:
— На столе — договор, в коридоре — фикус, в спальне — чемодан, в голове — ни капли жалости. И да — я купила бензопилу.
— Зачем тебе… бензопила?! — Светка поперхнулась.
— Спокойно. Это метафора. Хотя… ты бы видела лицо Толика, когда я ему её на видео показала. Мол, «смотри, Толя, если не подпишешь — буду делить имущество по-женски: напополам и навылет».
***
Он пришёл ровно в шесть.
С сумкой. И лицом, как будто возвращается с войны — раненый, но гордый.
— Привет, — буркнул. — Можно?
— Проходи, конечно, — сказала Ирина. — Только быстро. У меня сериал через час, не хочу пропустить, как главную героиню посылают на три буквы. Очень вдохновляет.
Он прошёл в зал, сел. Посмотрел по сторонам:
— Ты тут ремонт затеяла?
— Нет. Это порядок. Просто ты отвык.
Он молча кивнул, потом достал папку:
— Я тоже подготовился. Вот справки. Вот список имущества. Я хочу, чтобы всё было по-честному.
— По-честному? — Ирина фыркнула. — Ты? Толя, у тебя даже зубная щётка на халяву. Что ты делить собрался? Мои ковры? Мой чайник?
— Там есть тостер, который мы покупали вместе! — вспыхнул он.
— Он твой. Забирай. Только перед этим запиши, что на него претензий не имеешь. Всё, что нажито до брака — моё. Всё, что ты считал общим — уже ушло в перерасчёт. Деньги у мамы? Вот туда и иди. К тостеру.
Он сжал губы:
— Ты злая стала, Ира.
— Нет, Толик. Я стала честной. Просто раньше боялась потерять, а теперь — знаю, что нечего. Смотри, — она развернула договор. — Пиши. Или дверь — вон там. Можешь не закрывать с той стороны.
Он взял ручку.
Медленно. Подписал.
Молчание. Пять секунд.
— Ну что, всё? — спросила она. — Освободился?
Он посмотрел на неё.
— А если я скажу, что жалею?
— Поздно. Я теперь прощаю только в приложениях — когда случайно удалишь фото и нажимаешь «восстановить». А ты — удалён навсегда.
— Тебе что, не больно совсем?
— Знаешь, когда мне было больно? Когда после ночной смены я шла домой, а ты лежал на диване и спрашивал: «Что на ужин?» Вот тогда — да. А сейчас? Сейчас у меня есть отпуск, машина и я. И — впервые — меня этого достаточно.
Он встал. Взял сумку.
У порога остановился:
— Мамка говорила, ты озвереешь. Она была права.
— Передай мамке, что она недооценила. Я ещё и огород не завела. Вот заведу — и бензопилу в ход пущу.
Он ушёл. С грохотом.
А через три дня позвонила свекровь.
— Это я, Полина Евгеньевна. Слушай, ты как-то не по-людски себя ведёшь. Мы с Толей без жилья остались. Он ведь сын твой, бывший, но всё же…
— Он ваш, Полина Евгеньевна. И вы его прекрасно воспитали. Так что и живите с ним. Хоть в тостере.
— Ты с ума сошла! Он же всё подписал! А теперь — ни копейки! У него вообще ничего нет!
— Ну так идите в суд. Или в дом престарелых. Выбирайте.
— Ты ещё пожалеешь, Ирина. Вот увидишь!
— Нет, это вы пожалеете. Что решили, будто женщина с работой, мозгами и самоиронией — это добыча. А оказалось — хищник. До свидания.
***
Через полгода Ирина сидела на заднем сидении новой машины.
За рулём — Светка.
Они ехали по трассе. За окном — апрель.
В багажнике — саженцы. Но не для дачи. Для новой квартиры, которую Ирина купила после развода. Квартира была маленькая, но светлая, с огромными окнами и одним креслом — её любимым. Там не было телевизора, но стоял чайник. Один. И фикус.
Светка хохотала:
— Ну, ты и дала! Не женщина — ураган! А Толик где сейчас?
— С мамой. Сидят в Подольске. Пишут письма в администрацию: просят землю под нужды. Говорят, хотят построить дом для уставших мужчин.
— Дом для кого?
— Для таких, как он, — усмехнулась Ирина. — У которых всё виноваты: правительство, жена, погода, сосед сверху. А сами — просто ничто с претензией на трон.
Светка кивнула:
— Слушай, Ир… а ты не боишься одна быть?
— Боялась. Но потом поняла: быть одной — это не страшно. Страшно быть с тем, кто делает тебя одинокой, пока ты рядом.
Она закурила, высунула руку в окно.
— А теперь — вперёд. У меня жизнь в бардачке не лежит. Я её за руль посадила.
