— Я что, по-твоему, на тебя работать должна? — голос Ольги Петровны, высокий и надтреснутый, будто старый радиоприёмник, резанул тишину кухни, где пахло подгоревшей гречкой и дешёвым стиральным порошком. — Я просила — не приказываю, просила! Пирог с капустой. Ты что, глухая, Оксаночка?
— У меня аллергия на капусту, Ольга Петровна, — тихо, но твёрдо сказала Оксана, не оборачиваясь. — Я это уже говорила три раза.
— Аллергия, — передразнила свекровь, скрестив руки на груди. — А на обязанность у тебя нет аллергии? Ты живёшь в доме моего сына. Мужчина, между прочим, инженер, работает, зарабатывает. А ты? Готовишь на троечку, убираешь кое-как, и уже капуста — враг народа!
Оксана вздохнула. Не демонстративно, не показательно — выдохнула ту самую усталость, что копилась не один месяц. Она не хотела войны. Ей просто хотелось тишины. И покоя. И чтоб её не считали прислугой. Хоть раз.
— Квартира моя, — спокойно сказала она, повернувшись. — Куплена до брака. И за неё плачу я. Коммуналку — я. Продукты — я. Вы даже не знаете, как карта от «Сильпо» выглядит. И хватит делать вид, что я тут квартирантка.
Ольга Петровна прищурилась, как кот, которого гладят против шерсти.
— Ах вот как! — прошипела она. — У нас, значит, теперь матриархат, да? Деньгами меряем уважение? Я, может, жизнь свою угробила на этого оболтуса, — кивнула в сторону пустого коридора, где Андрей как всегда «не слышал» и «не хотел вмешиваться». — А ты теперь хозяйка? Да ты в доме хозяйкой себя почувствуй, когда муж рядом будет, а не когда ты одна на кухне воюешь, как партизанка!
— Ольга Петровна… — Оксана сдержала себя. Она давно научилась не повышать голос. Тише — значит сильнее. — Я не просила вас сюда переезжать. Это ваше решение. Мне никто не звонил и не спрашивал. Просто однажды утром я проснулась, а вы уже стоите в халате у зеркала и требуете себе полку в ванной.
— Да потому что Андрей сын! Ему мать нужна! — выкрикнула та. — А не твои условности. Ты вообще понимаешь, что он — мужчина, а ты должна быть с ним мягче? Прогибаться! Женщина должна сглаживать углы!
— А он? — Оксана вдруг рассмеялась. Сухо, горько. — Он должен только есть, спать и ныть, что «вы опять сцепились»? Мама с женой, как две собаки у одной миски. Только я не собака. И миска, извините, тоже моя.
Ольга Петровна на секунду замолчала. Похоже, Оксана впервые дала отпор без привычной покорной улыбки.
— Так, значит, ты теперь у нас королева? — голос её стал ядовитым, как мед с плесенью. — Ты думаешь, он тебя выбрал? Нет. Это просто ему надоело одной быть. Ты удобная была. В меру красивая, не шумная. А теперь что? Права качаешь?
— Он меня выбрал, — тихо сказала Оксана, — а потом перестал видеть. Перестал слышать. И стал жить в какой-то мужской коммуналке между вашей ложкой и своим телефоном. Мне не жалко ни его, ни вас. Жалко только время, которое я тратила на попытки понравиться.
— Оксан, ну хватит уже! — в дверях появился Андрей. Мятый, в старой футболке, с телефоном в руке и выражением «меня нет дома». — Вы опять начинаете? Мам, ну ты же знаешь, у неё с капустой проблемы. И вообще, может, не сейчас?
— Не сейчас?! — Ольга Петровна, повернувшись к сыну, едва не споткнулась о табуретку. — Ты слышал, как она со мной разговаривает?! Ты вообще слышал, что она мне сказала? Что квартира её, что я тут никто!
— Я этого не говорила, — устало вставила Оксана. — Хотя, если уж на то пошло…
— Молчи! — отрезала свекровь. — Я с тобой всё сказала! — потом резко повернулась к Андрею: — Ты с этим что-то сделаешь? Или я уеду в Лозовую обратно. Там хоть воздух чище!
Андрей посмотрел на Оксану.
А она на него — внимательно, с тем самым ожиданием, которое висело между ними уже месяца три. Что он скажет? Кому скажет? За кого встанет?
— Мам, не уезжай. — Он это сказал. Спокойно. Буднично. Как будто просил не забирать остатки борща.
Оксана почувствовала, как что-то внутри щёлкнуло. Тихо. Без дыма и спецэффектов. Но необратимо.
— Поняла, — коротко бросила она и вышла из кухни.
Там, в комнате, было прохладно. Она села на край дивана, сняла резинку с волос и посмотрела на серую стену. Ни истерики, ни слёз. Просто тишина. И странное ощущение, что что-то закончилось.
И в этой пустоте — наконец-то стало свободно дышать.
— А что ты, собственно, себе позволяешь? — голос Ольги Петровны раздался из коридора, едва Оксана успела закрыть за собой дверь спальни. — Думаешь, я испугалась? Да я таких, как ты, на завтрак жую — без сахара и соли!
Оксана не ответила. Просто сидела на кровати, в руках держала собственную резинку для волос, будто это был оберег от дурного глаза. За дверью затопали шаги. Громкие, демонстративные.
— Оксана! — теперь уже громче. — Открой. Нам нужно поговорить.
Она поднялась. Подошла к двери. Медленно, как в кино, где герой точно знает — за ней что-то страшное. Но открыла. Потому что больше не боялась.
— Говорите, — коротко бросила она, опершись плечом о косяк.
Ольга Петровна стояла в домашнем халате, который когда-то, возможно, был розовым, но теперь стал серо-землистым, как дорога после дождя. Лицо у неё было красное, как после парилки.
— Значит так, — свекровь вскинула палец, словно пионервожатая на собрании. — Либо ты начинаешь вести себя как положено — готовишь, стираешь, слушаешь старших, — либо я беру внуков и ухожу.
— У нас нет детей, Ольга Петровна, — сухо напомнила Оксана. — Уйти вы можете. Внуков взять — нет.
— Да?! — Ольга Петровна шагнула ближе. — А почему их, собственно, нет? Потому что всё тебе не так? Потому что ты, прости господи, устаёшь? Или потому что у тебя, бедняжки, «аллергия»?
— Вы реально хотите обсудить мою фертильность в коридоре? — глаза Оксаны сузились. — На фоне стиральной машинки и старого пылесоса?
— Я хочу обсудить, — начала было Ольга Петровна, — что ты…
Но не договорила.
Потому что в эту секунду, неожиданно даже для себя, она толкнула Оксану в грудь.
Не сильно, но резко. От удивления та отступила назад, ударившись спиной о дверной косяк. Несильно. Но хватило.
— Вы что, с ума сошли?! — выдохнула она.
— А ты думала, я тебя не трону? — в голосе свекрови теперь была не злоба. Обида. Злая, с гнильцой. — Ты, значит, трогаешь меня словами каждый день, а мне только смотреть, как ты глаза закатываешь?
— Вы реально думаете, что это нормально? — Оксана выпрямилась. — Что взрослые женщины дерутся в прихожей? У меня бабушка так делала — но ей было девяносто и она уже путала людей с персонажами сериала.
Ольга Петровна снова шагнула ближе. В глазах — злость. Таявшая неделями.
— Ты не женщина. Ты эгоистка. Удобная, пока тебя хвалят. А как только кто-то — не по нотам, сразу нос воротишь. Ты, милая, не знаешь, что такое настоящая семья. Где за мужем — как за каменной стеной. А не наоборот.
— За какой стеной? — голос Оксаны дрогнул. — Он третий день в душ не заходит. Я за ним убираю, кормлю, глажу рубашки, слушаю, как у него «плохой день». А он мне — «не сейчас, потом, не вмешивайся». Это стена, по-вашему?
— Ты его давишь, Оксаночка. Душишь. Вот и сбегает в себя.
— А вы? — Оксана резко подняла подбородок. — Вы что делаете? Вы сюда приехали, потому что вас из родного города все уже по очереди терпеть перестали. Сын — последний ваш шанс чувствовать себя нужной. Только он — мой муж. А не жилец вашей гордости!
И тут в комнату вошёл Андрей.
Он стоял с открытым ртом. Будто снова не в теме.
— Что тут происходит? Мам, что ты сделала?
— Она меня довела, Андрей! — Ольга Петровна разрыдалась, упав на кресло, как актриса провинциального театра. — Она сказала, что я не мать. Что я чужая!
— Я этого не говорила, — сквозь зубы произнесла Оксана. — Но да, вы мне — чужая. Я больше не собираюсь делать вид, что мы — семья. У нас ничего общего. Ни вкусов. Ни понимания. Ни уважения. Особенно — уважения.
— Ты чего добиваешься? — Андрей подошёл ближе. — Скандала? Чтобы я выбрал между вами?
— Я добиваюсь, чтобы ты хотя бы один раз встал на сторону человека, с которым живёшь. С которым делишь быт, тревоги, утро и ночь. А не прячешься, как мышь под плинтусом.
Андрей опустил глаза.
— Это моя мама.
— А я — твоя жена. Пока ещё. — Оксана повернулась к нему. — Но, похоже, недолго.
Молчание повисло в комнате, как плохой запах после гари. Тяжёлое. Жирное. Липкое.
— Так и скажи: ты хочешь, чтобы мы уехали? — Ольга Петровна вскинулась с кресла. — Мы с сыном уйдём. Оставим тебя тут, с твоей гордостью и аллергией. Только запомни: ты потом сама пожалеешь.
— Я уже не жалею. — Голос Оксаны стал каким-то чужим. Глухим. — И да. Я хочу, чтобы вы оба ушли. Сегодня.
— У нас нет денег на съём, — пробормотал Андрей. — Мамина квартира сдана, ты же знаешь…
— Ничего, — Оксана направилась в спальню. — С меня хватит. Найдёте. Или на дачу. Или к друзьям. У тебя их, вроде, много в телефоне.
Она достала из шкафа сумку. Чёрную, кожаную. Ту самую, которую купила ещё до брака, когда получила первую учительскую премию.
— Что ты делаешь? — Андрей смотрел, как она складывает свои вещи.
— Я даю вам ночь. До утра. Потом меня тут не будет. Или вас.
— И куда ты?
— К подруге. В Каменское. На диване посплю. Стиралка у неё работает, обедами не швыряется, и с капустой — полный порядок. Никто не травит.
— Это глупо…
— Глупо было молчать. Всё остальное — попытка выжить.
Она вышла в коридор, на ходу надевая кеды. Ольга Петровна что-то бубнила сзади — но Оксана уже не слышала. Ушёл фильтр. Отключилась боль.
Осталось только ощущение: я — выбираю себя.
И в этом выборе — не вина. Свобода.
— Всё, я выхожу, — голос подруги звучал из телефона, пока Оксана стояла у подъезда с тяжёлой сумкой в руке. — Десять минут и я на остановке. Ты держишься?
— А куда деваться? — Оксана усмехнулась. — Сломалась — почини себя сама. Никто не чинит чужих.
— Ты уверена, что не хочешь передумать? — тихо спросила подруга. — Мало ли. Всё-таки муж…
— Подруга, — Оксана опёрлась спиной о серую бетонную стену. — Муж — это партнёр. А не охранник у мамы. Я устала жить в треугольнике, где два угла острые, а я — прокладка.
Телефон замолчал. Только в динамике слышно было, как по другую сторону дула вечерняя прохлада и шуршали её шаги.
Оксана посмотрела на окна своей квартиры. В кухне горел свет. Там они, наверное, сидят — он пьёт чай, мама рассказывает, как «эта истеричка» сорвалась.
На миг защемило в груди.
Неужели всё? Неужели вот так — поставить точку, без крика, без сцены с разбитой чашкой?
Хотя… сцены уже были.
К утру она вернулась. Квартиру не покидали. В прихожей стояли те же ботинки, аккуратно сдвинутые. В спальне — его рубашка на стуле.
Андрей спал на диване. Свет был выключен. Но не темно — рассвет с улицы пролезал в комнату, как нежеланный гость. Оксана стояла в дверях. Смотрела.
Он был всё тот же. Ресницы, щетина, складка между бровей — даже во сне напряжён. Только теперь она видела: он — не её. И, наверное, никогда и не был.
Она прошла на кухню. Закипятила воду. Не шумела. Просто варила себе овсянку. Без сахара. Без соли. Просто чтобы что-то было в желудке, пока сердце разбирает остатки того, что называлось «жизнь».
Вошёл Андрей. Мятый, сонный. Сел.
— Ты вернулась.
— Да.
— Я не думал, что ты серьёзно. То есть… что ты правда уйдёшь.
— Я и не ушла. Пока. — Она подала ему чашку. — Чай. Заварка старая, зато без яда.
Он не улыбнулся. Только смотрел. Словно пытался прочитать между строк то, что давно было написано крупными буквами.
— Мамы нет, — тихо сказал он. — Уехала рано утром. К сестре, в Харьков. Я ей билет купил.
— Как благородно. — Она опустила глаза. — А теперь?
— Не знаю. Я не хотел, чтобы всё так получилось. Просто… не умею я в это. В разборки. Мне проще промолчать.
— Молчание — это тоже выбор, Андрей.
Он не ответил. Только потёр лицо ладонями. Потом встал, подошёл к окну.
— Я не хочу тебя терять, Оксана. Правда. Но я не знаю, как быть. Ты сильная, ты всегда всё знаешь. А я…
— А ты привык, что за тебя решают. — Она отставила чашку. — Сначала мама, потом — я. Всё понятно. Но я больше не хочу быть в этом раскладе.
— То есть ты всё-таки уходишь?
Оксана долго молчала. Потом поднялась. Пошла в спальню. Открыла шкаф. Достала свои вещи. Медленно, без истерики. Сложила аккуратно в сумку. Рядом положила документы. Паспорт. Медкарту. Старое фото, где они с Андреем ещё на море, в первый отпуск.
Он вошёл, сел на кровать.
— Ты ведь тоже меня когда-то любила.
— Я и сейчас тебя… жалею, — тихо сказала она. — Но это не любовь. Любовь — это когда рядом человек, а не тень. Я слишком долго пыталась разговаривать с молчанием.
Он поднял на неё глаза.
— Прости.
— Прости — это легко. А вот «спасибо» — попробуй сказать. За все ужины, за ночные дежурства с твоей простудой, за то, что прикрывала тебя перед твоими «друзьями», когда ты трусил сказать правду. За то, что терпела твою маму три года. Хотя могла выгнать в первую неделю.
Он вздохнул.
— Спасибо.
— Поздно, Андрей. Я больше не предам себя. Ни ради мам, ни ради мужей. Я теперь — одна. И пусть больно, но честно.
Позже она шла по улице. Летний утренний ветер дул в лицо. На перекрёстке пахло горячими булочками из «Форы», но даже это не тянуло назад. Она шла вперёд.
К жизни без шёпота за спиной.
Без постоянных «а что скажет мама?».
Без страха, что не угодила.
Она остановилась. Достала телефон.
— Алло, Лен. Да, выезжаю. Нет, не рыдала. Да. Освободилась. И знаешь… впервые за долгое время дышу.
Пауза.
— Как будто из аквариума выпрыгнула. В воду.
И пусть вода холодная — зато настоящая.
