Анна открыла дверь ключом, как всегда — аккуратно, почти бесшумно, будто боялась спугнуть редкий покой. В квартире пахло жареным луком, чем-то уксусным, и — апофеоз — духами «Красная Москва», которыми в этом доме, казалось, брызгались не по запястьям, а по стенам.
На кухне, как ни странно, уже сидела Елена Ивановна. В блузке с кружевным воротником и в юбке до пола, как будто только что вышла из образцово-показательной ячейки общества начала 80-х. Перед ней дымился борщ. Анна молча застыла в прихожей.
— О, дорогая, ты уже дома? — оживлённо проговорила свекровь, словно жила здесь на законных основаниях, а не была неожиданным сюрпризом уровня «упала глыба льда на машину».
— Вы… вы чего тут? — Анна сбросила туфли, пытаясь понять, она ли сходит с ума, или это галлюцинации такие с усталости.
— Борщ варю. Тебе полезно. Работы много, питания — никакого. Дмитрий на обед вчера доширак ел. Я что, враг себе? — Елена Ивановна подлила масла в огонь, жестикулируя половником, как командир на поле боя.
— Вы опять без звонка. Опять. Это же не ваш дом.
— Не твоё дело, Аннушка. Тут мой сын прописан. А сын — это семья. А семья — это основа. У нас всё законно, — Елена Ивановна чуть ли не пела, глядя в окно с видом на соседский мусорный бак, как будто любовалась видом на Альпы.
Анна сжала челюсти.
— Вы живёте в своей двушке в Бирюлёво. Что вас сюда тянет с утра пораньше? — спросила она без эмоций. Но внутри всё закипало. Хуже было только в той ситуации с налоговой и неправильно оформленным отпуском.
— Моя квартира — это для сна. А тут — душа отдыхает. У Дмитрия проблемы, он переживает. Ты его совсем замучила своей работой, своими проектами, своим “надо ещё год подождать”…
— Это мой дом, Елена Ивановна, — перебила она жёстко. — Вы здесь — гость. Причём гость без приглашения.
Свекровь медленно положила половник, встала, поправила блузку.
— Ты думаешь, ты тут главная? — спросила она тихо, но голос у неё стал металлическим. — Квартира оформлена на Дмитрия. А Дмитрий — мой сын. А ты… ты никто, по документам ты жена, по сути — помеха.
Анна вжалась спиной в стену. Это было уже не просто вмешательство. Это было что-то из разряда «прихватили пакетом прописку, мужика и твою самооценку».
— Вы серьёзно сейчас? — переспросила она.
— Более чем. Я, между прочим, тут теперь тоже прописана. Дмитрий оформил доверенность от тебя, пока ты в командировке была. Всё по закону. Я зарегистрирована. Так что — не нравится? Обжалуйте. В суд.
У Анны перехватило дыхание. Глаза защипало, но плакать она не собиралась. Только вот внутри всё грохнуло. Ещё утром она была женой, хозяйкой, а теперь — просто человек, у которого под носом прописалась проблема.
— Он что? Оформил доверенность? — произнесла она в полголоса. — Без моего ведома?
— Ой, начинай теперь истерику, как в прошлый раз, когда он на твою карту телевизор купил, — хмыкнула Елена Ивановна. — Жена должна помогать мужу, а не отчитывать его, как школьника. В вашей семье баланса нет. Ты карьеру строишь, а мой сын… а мой сын просто тонет рядом.
В этот момент из комнаты вышел Дмитрий. В домашнем, лохматый, как будто ночевал на ковре.
— Что за шум? Мам, ты чего опять? — промямлил он, чешась за ухом.
— Ты что, ей не сказал?! — почти закричала Анна.
— Я хотел… Я всё объясню… Я думал, ты поймёшь… — начал Дмитрий, делая шаг к ней.
— Пойму? Что пойму? Что вы меня с мамочкой вдвоём в тишине прописали и ничего не сказали? Что доверенность, подписанная мною на нотариуса — это теперь разрешение на заселение династии?
Елена Ивановна поставила руки в бока.
— Ну всё, Анна, не устраивай спектакль. Лучше пойди переоденься, борщ остывает. Суп не любит истерик.
Анна на секунду замолчала. Глянула на Дмитрия. Потом на кастрюлю. Потом — обратно на Дмитрия.
— Ты мне скажи прямо: ты мать свою сюда прописал?
Он молчал. А потом сказал фразу, которая, пожалуй, была самым нелепым финалом для брака:
— Мне тяжело было одному разбираться. Я подумал, ты потом не будешь против. Всё же в семье…
Анна молча пошла в комнату. Захлопнула за собой дверь. Села на край кровати и уставилась в пол.
Тихо, как будто стараясь не потревожить собственную жизнь, достала телефон и открыла приложение банка. Баланс — минус восемьсот тысяч.
Минус. Восемьсот.
И это не ипотека. Это потреб. На ремонт «дачи для мамы». Только вот дачи никакой не было. Были только они — в этой квартире, с борщом, доверенностью и ноль эмоций.
С кухни доносился голос Елены Ивановны:
— Я так и знала, что она не справится. Слабая. Дмитрий, милый, ну кто так женится? Надо было думать головой. Хоть иногда…
Анна смотрела на телефон, потом на дверь, потом на себя в зеркале.
— Ну ничего, — тихо сказала она, почти не узнавая свой голос. — Сейчас мы с вами сыграем партию. Только это уже будет не борщ. Это будет трибунал.
И она начала гуглить: «Признание доверенности недействительной. Прописка без согласия. Кредит на имя другого человека. Что делать».
— Вы в курсе, что регистрация без согласия одного из собственников — это уже административка, а если при этом ещё и доверенность криво оформлена — то здравствуйте, гражданское дело? — юрист по фамилии Ермилов, моложавый, но уже начинающий лысеть, склонился к Анне с видом человека, который видел всё, включая тех, кто переписывал квартиры на котов.
Анна кивнула. За последние двенадцать часов она перечитала столько форумов, что могла бы вести горячую линию «Право и борщ».
— Доверенность была общая, не на регистрацию, а на «представление интересов в органах». Никакого отдельного согласия я не давала. Мама его… — она закатила глаза, — ну, свекровь… зарегистрировалась, пока я была в Питере. А сейчас я просыпаюсь по утрам с этим запахом духов и мыслью: я где, в браке или в ловушке?
— Официально вы — жена. По закону. Но это, конечно, квест. Вам бы с мужем поговорить сначала. По-человечески.
Анна усмехнулась, убирая волосы за ухо.
— По-человечески? Я ему уже сказала, что если он ещё хоть раз подпишет за меня бумагу, я распишу его лоб. Сковородкой. Тяжёлой. Из Икеи. Они там для семейных скандалов, кажется, специально вес подбирают.
Ермилов рассмеялся.
— Вы острая, это хорошо. В суде пригодится. Но вам надо зафиксировать факт регистрации без согласия, начать процедуру оспаривания доверенности, и… готовьтесь. Это будет небыстро.
Анна кивнула. Злилась. На себя — за то, что не читала, что подписывает. На него — за маменьку. На жизнь — за сценарий, который явно кто-то написал под виски.
Когда она вернулась домой, было тихо. Даже подозрительно. Ни тебе бурления борща, ни монолога о судьбах России, ни запаха уксуса. Из спальни доносились приглушённые голоса. Анна, не снимая пальто, аккуратно подошла. Приоткрыла дверь. Дмитрий и Елена Ивановна сидели на кровати и обсуждали что-то шёпотом.
— …она узнает — будет война. Ты же знаешь, она не успокоится. Лучше сказать сейчас, чем потом с чемоданами под дверью стоять.
Анна вошла.
— Поздно. Уже стоим.
Дмитрий подскочил.
— Аня! Это… это не то, что ты думаешь…
— Ага. Это хуже.
Она бросила сумку на кресло и подошла к ним вплотную.
— Я сегодня была у юриста. Он сказал, что доверенность можно отменить. И регистрацию — тоже. Через суд. Но, Дмитрий, мне вот что интересно: ты же понимал, что это неправильно?
Он сглотнул. На лице — выражение типичного школьника у директора. Поймали. С дневником. Где одни двойки и одна пятёрка — по труду.
— Мам… ну скажи что-нибудь, а? — проблеял он, как будто мама сейчас выйдет вперёд и спасёт его, как всегда.
Елена Ивановна встала. Медленно. Прямо как в боевике, где бабушка на пенсии вдруг достаёт ружьё из-под стола.
— А что говорить? Я мать. И у меня сын. А ты — пришлая. Сидела себе в офисе, нос воротила, детей не хотела. Теперь — что? Выставишь меня на улицу?
— Я вас не выставляю. Я предлагаю честно — жить отдельно. Как взрослые люди. Без кредитов на моё имя. Без регистрации по-тихому. Без борща, который лезет в душу.
— Ты наглая девка, вот кто ты, — прошипела свекровь. — Когда Дмитрий был болен, ты где была? В Калининграде! А я — здесь! Я ему компрессы ставила, я за ним ухаживала!
Анна медленно села на кровать.
— А кто мне компрессы ставил, когда я после работы приходила и ещё полвечера на кухне слышала, что я «неплодная и карьеристка»? Вы думаете, я не болела?
Дмитрий сел рядом, опустив голову.
— Я запутался. Я хотел, чтобы всем было хорошо.
— Так не бывает. Когда ты хочешь угодить всем — первым делаешь плохо себе. А потом — жене. Потом — детям. Если бы они были.
Молчание повисло в комнате. Густое. Почти материальное. Его можно было ложкой черпать.
— Я подаю на развод, — сказала Анна спокойно.
Дмитрий вздрогнул. Мать выпрямилась, как будто её током ударило.
— Ты с ума сошла! Из-за какой-то регистрации?
— Не из-за регистрации, — устало ответила Анна. — А из-за того, что мой муж — не муж. А мальчик. Которого мама держит за руку. А я не подписывалась быть третьим лишним.
Она встала и направилась к двери. Остановилась.
— Через две недели у меня отпуск. И я уеду. А за это время вы — оба — съезжаете. С вещами. И с борщом. А если нет — тогда ждите судебных приставов. И пусть они объясняют вам, что такое “без согласия”.
Она ушла. Позади повисло молчание, и только где-то в глубине души Анны щёлкнуло: она вырвалась. Почти. Осталось немного.
Анна проснулась в полной тишине.
Без звона кастрюль.
Без «А вы знаете, у нас в девяносто третьем…».
Без сладковатых духов с нотой «обморок в лифте».
Впервые за много месяцев в квартире было слышно, как капает кран.
Тишина. Чистая, незамутнённая. Как новый паспорт после развода.
На кухне стояла коробка с остатками вещей Дмитрия. Он съехал молча, за день до окончания отпуска. Даже смс не написал. Просто пропал.
Инфантильность уровня «оставлю зубную щётку — вдруг пустишь обратно».
Анна провела ладонью по коробке. Там были носки, какой-то свитер с выгоревшим плечом, клейкая лента и… стоп.
Банковские бумаги.
Кредитный договор. Второй.
На 780 тысяч. На её имя. Оформлен полгода назад.
Без уведомления, но с той самой доверенностью.
Она села прямо на пол. И вдруг — засмеялась. Не нервно, не истерично. А как человек, который понял: всё. Это конец. Теперь — по-настоящему.
— Ну ты и крыса, Димочка, — сказала она вслух, — тебе бы не бизнесом заниматься, а на гастроли с мамой ехать. Театр одного лица. С девизом “и так сойдёт”.
Телефон звякнул.
Дмитрий.
Анна сняла трубку. Внутри было спокойно. Не потому что больно. А потому что — пусто.
— Привет, — его голос был мягкий, почти нежный.
— Нет, — сразу ответила Анна.
— Ты даже не знаешь, что я хочу сказать…
— Нет, знаю. “Это всё не так, мама попросила, мне было тяжело, я хотел как лучше, мы можем всё начать сначала”. Верно?
Молчание. Потом тихо:
— Я хотел попросить тебя встретиться. Просто поговорить. Без мамы. Она уехала к тёте в Воронеж, ей плохо…
— Знаешь, кому было плохо? Мне. Когда я обнаружила, что ты, взрослый мужик, оформляешь на жену кредиты, прячешь договоры под свитер, и при этом называешь это “любовью”.
— Я расплачусь, честно. Уже начал платить. Там всего ничего осталось…
— Всего-то? — Анна вдруг фыркнула. — Ты бы ещё на меня похоронный договор оформил. Скажи, мне гроб заказывать или ты сам решишь, когда я умру от вашего “всего-то”?
Молчание. Потом — гудки.
Анна выключила телефон.
Через два часа в дверь позвонили.
Она открыла, на всякий случай с банкой солёных огурцов в руке — как оружие и как ужин.
На пороге стояла она.
— Елена Ивановна… — протянула Анна устало.
— Анна Сергеевна, нам надо поговорить. Я быстро. Я… — свекровь выглядела странно: в чёрном, без макияжа, с чемоданом.
— Что это? Вы у меня поселиться собрались снова?
— Нет. Я… — она сглотнула, — я развожусь с мужем. Я всё поняла. Про вас. Про Диму. Про себя. Я была неправа.
Анна смотрела на неё, как на сцену из параллельной вселенной.
— Сколько это будет продолжаться? Вы теперь извиняться будете за всё? За борщи, за регистрацию, за “Анна не рожает, а Дима хороший мальчик”?
— Да. — Елена Ивановна выдохнула. — Я только теперь поняла, что Дима… не муж. Он — продолжение меня. А вы — женщина. Которая пыталась быть рядом с ним. А я… всё испортила. Не простите — пойму. Просто… отпустите.
Они стояли молча.
На лестничной площадке пахло мокрым бетоном.
Сквозняк хлопнул дверью соседей.
— Вы знаете, — наконец сказала Анна, — у меня была мысль подать на вас в суд. За прописку без согласия. За моральный ущерб. За вмешательство. Но… я этого не сделаю.
— Почему? — тихо спросила Елена Ивановна.
— Потому что вы — уже наказаны. Вы растили сына, который даже извиняться не умеет. И живёте теперь с пониманием, что он — ваш результат. Это хуже любого иска.
Свекровь кивнула. Опустила глаза.
Повернулась. Ушла. Без слов. Без театра.
Анна закрыла дверь.
Села на пол. Снова.
Смеяться не хотелось.
Она подняла коробку с вещами, вышла на балкон и просто выкинула её в контейнер. Прямо с третьего этажа. Без соплей. Без слёз.
Телефон снова зазвонил.
Номер Дмитрия.
Она нажала «заблокировать».
Навсегда.
Тишина в квартире снова стала слышимой.
Не мёртвой. А живой.
Какое-то лёгкое радио из соседской кухни.
Скрип паркета.
И мысль:
Теперь — точно начнётся всё по-другому. Только с тем, кто не будет прятать договора под свитер и маму под кровать.
