— Я тебе говорю, Серёжа, либо она — либо я! — голос Галины Петровны разносился по кухне, как пожарная сирена.
— Мама, ну не начинай опять… — устало сказал Сергей, потирая переносицу.
— Ты ещё с ней заодно? Уж не забыл, кто тебя поднимал, когда ты с дипломом на шее и дыркой в ботинке приехал ко мне, как мокрая курица?!
Анастасия, стоя у окна с кружкой растворимого кофе, молча слушала. Говорить с Галиной Петровной было всё равно что пытаться выключить чайник окриком — шум будет, толку ноль.
— Это не твоя квартира, милая, — продолжала свекровь, не сбавляя громкости. — Это квартира моего покойного мужа, и мой сын здесь хозяин. А ты — гостья, поняла? Гостья!
— Вот как, — спокойно ответила Анастасия, повернувшись. — Тогда хозяину стоит напомнить, что гостья, между прочим, оплачивает половину ипотеки. И холодильник, который, кстати, жрёт электричество как твой фен, я тоже купила.
Галина Петровна осеклась, но ненадолго. Она с детства тренировалась в словесных дуэлях на базарах и в очередях.
— Деньги не дают тебе право командовать! Я мать! А матери место рядом с сыном!
— Прямо в кровати между нами? — парировала Настя, делая глоток кофе. Он был горький, как вся эта сцена, и без сахара — как последние два месяца их брака.
Сергей вяло попытался вмешаться:
— Давайте не будем ссориться… Мама, ты поживи пока у тёти Вали, мы с Настей…
— Да чтоб я, Галочка Петровна, жила на даче с этой полоумной, которая с собаками разговаривает? Никогда!
— Тогда съезжайте, — тихо сказала Настя. — Вы же говорите, это не моя квартира. Значит, и не ваша.
Галина Петровна всплеснула руками и села на табурет с видом мученицы, готовящейся к расстрелу.
На секунду в кухне стало тихо. Слышно было, как капает вода из неисправного смесителя — тот Сергей обещал починить уже три недели назад. Как и люстру в зале. И трубу под раковиной. И их брак.
— Ты думаешь, я не вижу, как ты настраиваешь его против меня? — прошипела Галина, подалась вперёд. — Ты хочешь его от меня оторвать!
— Я хочу нормальной жизни, Галина Петровна. С мужем. Без мыльных опер по утрам и проверок на трусах вечером.
— Что ты себе позволяешь?! — свекровь вскочила, словно с табурета током ударило. — У тебя даже детей нет, чтобы за тобой было что-то оставить! Какое тебе жильё?!
— Ага, вот и оно, — сухо усмехнулась Анастасия. — Недвижимость. Единственное, ради чего вы тут пляшете. Вас же не сын волнует, а квадратные метры! Вам бы наследство — и по бабкам.
Сергей поднялся:
— Всё! Хватит! Обе! Мама, пожалуйста, уймись. Настя, ты не помогаешь.
Настя молча поставила кружку в раковину. Вода в смесителе продолжала капать, как будто отсчитывала последние секунды этой сцены.
— Я подала заявление на ипотеку, — бросила она через плечо. — Одобрили.
— Что?! — одновременно сказали оба.
— Я съезжаю. Мне нужен покой. И квартира без запаха чужих духов и чужой воли.
Она вышла из кухни, медленно, как будто боялась, что если дернется — рухнет. Сергей пошёл за ней.
— Настя… Ну, подожди. Мы же не так договаривались. Я думал…
— Ты думал, что я потерплю, — перебила она. — А я думала, что ты мужчина.
В прихожей скрипнул пол. Галина Петровна стояла в дверях и смотрела с таким выражением, будто Настя только что вылила святую воду на её любимый хрустальный сервиз.
— Ты с ума сошла, Настя? Сама влезешь в ипотеку? В твоём возрасте?
Анастасия накинула куртку и повернулась. В её взгляде не было ни злости, ни страха. Только усталость и решимость.
— Лучше платить за своё, чем вечно слышать, что ты гость. Даже если за это придётся платить всю жизнь.
Она хлопнула дверью. А за ней, на кухне, осталось два человека, которые вдруг поняли — всё уже началось. Только никто не знает, где оно закончится.
— Ну, и куда ты теперь? — Сергей стоял у порога, переминаясь с ноги на ногу. На нём была та самая чёрная куртка, которую Настя ненавидела: потертая, с оторванным замком, вечно пахнущая дымом и вокзалом.
— В люди, — отозвалась она, перетаскивая чемодан с трещиной через ступеньку подъезда. — К Ире. Пока найду, что снимать. Потом — ипотека. Уже одобрили, помнишь?
Сергей ссутулился. Он не был плохим — просто всегда медлил. В споре между прошлым и будущим он неизменно выбирал… поспать.
— Настя, ну может, ты поторопилась?.. Мама сейчас остынет… — Он говорил шёпотом, будто боялся, что Галина Петровна, сидящая у окна на втором этаже, его услышит и выпрыгнет с портретом Ленина в руках.
— Остынет? — Анастасия засмеялась так резко, что прохожий обернулся. — У неё температура всегда — 100 по Фаренгейту, особенно когда счётчики проверять надо.
Она махнула рукой и пошла к остановке. Сумка неудобно била по ноге, коленки ныли. На душе было тошно. Как будто вырвала себе кусок жизни — и теперь носит в сумке с тапками и зарядкой от телефона.
— Вот, держи ключи. У меня комната свободная, сын в Питер уехал. — Ирина, её коллега с завода, встретила Настю с пластиковым пакетом в руке и суровой добротой на лице.
— Спасибо, Ириш. Я, правда, только на время. Пока с квартирой решу.
— Сама через это проходила. С мамашей бывшего — пять лет под одной крышей. Ты хоть не била её?
— Мысленно — по три раза в день. Иногда лопатой. — Настя присела на диван и с наслаждением сняла ботинки.
— Это нормально. Ты что думаешь, они все святые? Моя бывшая свекровь однажды мне в чай укроп насыпала — мол, чтобы «грудь не болела». А потом оказалось — у неё давняя подруга в травматологии, и она хотела туда меня пристроить. Через перелом, так сказать.
Они засмеялись. Смех был резкий, вымученный, но уже не безысходный.
На заводе, как на фронте. Конвейер гудел, как старый холодильник, начальство бегало с глазами выжатых лимонов, а в столовой снова дали гречку с привкусом алюминия.
— Слышь, Настя, — подошёл Валера с пятого цеха. — А ты чего без Серёги нынче?
— Развелась. Ну, почти. — Она не подняла глаз.
— Да ну? — Валера почесал в затылке. — А квартиру-то кому?
— Чего?
— Ну, он же с матерью там? А ты — куда?
— Мне одобрили ипотеку. На студию. За МКАДом, правда.
— Это ж почти Беларусь. С ума сошла? Ты же одна. Возраст. Здоровье.
— Спасибо, Валера. Прямо будто в поликлинике побывала.
— Да я ж не со зла… — смущённо буркнул он.
Настя пошла прочь. Студия за МКАДом — это не Беларусь. Это шанс. Глупый, рискованный, с процентами, но шанс. И главное — без маминых портретов, одеял с розами и разговоров про давление.
Через три недели она стояла в бетонной коробке. Её квартира. Квартира. Без дверей, с облезлыми стенами, плесенью в углу и запахом, будто кто-то умер прямо на полу, но — её.
— Ну что, хозяйка, — сказал прораб, мужик с лицом кавказского Суворова. — Начнём?
— Начнём, — выдохнула она. — Только без липнины, зеркал на потолке и китайской плитки. И никаких тёщ в шкафу.
— Как скажете.
И тут — звонок. Сергей.
— Привет, Настя. Я… Мама сломала руку. Упала на лестнице. Говорит, ты её «выбросила», и теперь всё — твоя вина.
— А что — лестница была моей? Или я её толкнула? — Настя взялась за край подоконника, ногти впились в бетон.
— Она… Психует. А я… Я не знаю. Я один тут. Всё сыпется. Я подумал…
— Сергей, я счастлива, что ты подумал. Теперь, может, и починишь кран.
— Настя… Вернись. Нам плохо без тебя.
— Нам — это кому? Тебе или ей?
— Мне… — он вздохнул. — И ей. Ну… Я сам не знаю.
И в этот момент дверь в подъезд с грохотом отворилась. Прораб держал в руках коробку с инструментами и что-то жевал.
— Начнём, красавица?
— Начнём, — сказала она в трубку. — Сергей, я занята. У меня ремонт.
Она сбросила звонок.
Поздно вечером, перемазанная в краске и уставшая, Настя села на подоконник. За окном мигали окна чужих квартир. В одной — ссорились, в другой — ужинали, в третьей — просто сидели в тишине.
Она достала телефон. Одно сообщение от Сергея: «Я всё равно жду. Прости.»
И ещё одно — от Галины Петровны. Фото руки в гипсе и подпись: «Спасибо, родная. Теперь ты точно довольна?»
— Да чтоб тебя, — выдохнула Настя. И почему отстаивать своё право на свободу приходится с такой дракой?
Она выключила телефон. И легла на пол. Холодный бетон был приятнее чужого присутствия.
— Да что вы от меня все хотите?! — голос Насти сорвался. Она стояла посреди новой, почти доделанной квартиры. Голая лампочка качалась под потолком, будто ей тоже было страшно.
На кухне гремела старая электроплита, которую она еле дотащила с барахолки — тяжелая, как семейные упрёки.
Прораб ушёл час назад. Оставил записку на коробке с цементом: «Уже лучше, чем у тёщи. Звоните, если обои оживут.»
Анастасия стояла, прижав телефон к уху, и слушала, как Галина Петровна рыдает.
— Ты понимаешь, я руку поднять не могу… Даже ложку… И этот ваш Сергей… Он ничего не умеет! Я как курица с отрубленной головой!
— Галина Петровна, — медленно произнесла Настя, — вы же говорили, что я вам не родня. Что я тут никто.
— Да, но сейчас ты ведь жена моего сына! Ты не можешь быть такой бессердечной!
— Я уже бывшая. Подписала бумаги.
— Что?!
— Сергей не говорил? — с тонкой усмешкой. — Он сам всё принес.
— Это всё ты! Ты разрушила мою семью!
Настя сняла телефон с уха. Не отключила — просто положила рядом. Пусть орёт в пустоту. Пусть услышит, как тихо в квартире без неё.
На следующий день в дверь позвонили.
— О, икона! — раздался голос Ирины, когда увидела Настю в халате с крошками и в тапках, не первой свежести. — Гляжу, прямо в духе женских монастырей. Покаянных.
— Заходи, монахиня. С кофе. Только не обличай.
— Я с кефиром. Кофе у тебя подорожал. — Ира скинула кеды и направилась на кухню, как к себе домой. — Ну, чё. Как ты?
— Как гвоздь, что торчит из стены. Все на него натыкаются, но выбить — жалко.
— А Сергей?
— Звонил. Молчит в трубку. Дышит. Я молчу в ответ. Кто первый сдохнет — тот проиграл.
— А тебе он нужен?
— Вот не знаю… — Настя села рядом, взяла кружку с трещиной. — Я устала. Я, понимаешь, хотела жить. Не воевать. Не строить траншеи. Просто жить. Чтобы утром чай, вечером сериал и никто не храпит под боком, кроме кота. А у меня — фронт.
— Хочешь — будешь жить. Не хочешь — опять туда. В казарму имени Галины Петровны.
Настя усмехнулась.
— Она кстати руку вылечила. Уже фотографирует свой гипс на фоне самовара.
Неделю спустя на пороге появился он. Без звонка. В руках — пакет из «Пятёрочки» и глаза побитого барбоса.
— Привет. Я тут… Купить хотел тебе… йогурты. Твои. Абрикосовые.
— Ты ж ненавидишь абрикос.
— Ну… — он почесал шею. — Учусь любить то, что любишь ты.
— Поздновато.
Они стояли в тишине. Тишина была густая, как шпаклёвка. Заполняла все щели.
— Я… Настя, я думал, смогу быть между вами. Но не смог. Я всё понял. Я слабый.
— Знаешь, Сергей… Я сильная. Но больше не хочу быть. Надоело тянуть. Мне 52. Я хочу, чтоб обо мне заботились, а не я всех тащила, как реанимацию на себе.
Он подошёл ближе. Протянул руку.
— Я не прошу снова начать. Просто… можно посидеть рядом?
Она посмотрела на него. Долго. Впервые за всё время — по-настоящему. Не на мужа. Не на сына Галины Петровны. А на мужчину, с которым прожила десять лет. Хороших, плохих — неважно.
— Садись. Только не храпи. И пакет на пол — плитка новая.
Он сел. Тихо. Осторожно. Как будто боялся спугнуть покой.
Позднее, в темноте, Настя лежала на полу, уткнувшись в одеяло. Сергей спал на диване. На полу — его пакет. Абрикосовый йогурт потёк.
Она улыбнулась.
Может, они всё ещё могли быть. Только — другими. Без жертв, без давления, без войн. Или хотя бы — честными в своих слабостях.
— А знаешь, — прошептала она в темноту. — Я ведь тоже слабая. Просто лучше это скрывала.
И стало чуть легче.
