— Ну и чё ты на эти деньги купила? Сумочку свою за двадцать тысяч? — Валентина Семёновна стояла у открытого холодильника, сжав губы в тонкую, судейскую линию. — А колбаса где? Где мясо? Где нормальная еда, а не вот это вот… — она с брезгливостью потыкала банку с хумусом, будто в ней лежала головка змеи.
Я, если честно, в тот момент пожалела, что не выкинула банку ещё вчера. И хумус, и эту сцену, и вообще всё, что связано с этим утренником под названием «Свекровь приехала».
— Валентина Семёновна, — спокойно сказала я, кладя телефон на стол и вставая с табуретки, — вы же к нам в гости пришли, не на ревизию. Или вы теперь Ревизорро в декрете?
— Очень смешно, — она резко захлопнула дверцу, чуть не прибив бедному йогурту крышку. — Я просто переживаю за сына. За Игорька. Он работает, а ты…
— Я тоже работаю, — перебила я. — Мой график — с восьми до восьми, если что. И бизнес — это не совсем «купить-продать», как вы там любите говорить. Я его, между прочим, с нуля поднимала. Когда Игорь по полгода сидел без работы, я…
— Ой, да ладно! — она махнула рукой. — Все вы такие — бизнесвумен. Только на каблуках бегать и маникюр делать. Мужика бы нормального послушалась, и всё было бы в порядке.
Тут я прикусила язык. Потому что если бы я не прикусила, сказала бы ей всё, что думала. И о её маникюре с разводами, и о её представлениях о семейной жизни, и о том, как она год назад умудрилась занять у Игоря деньги на «лечение» зубов, а потом в «Летуале» набрала подарочных наборов на десять тысяч.
Но я молчала.
Потому что знала: если сейчас сорвусь — хлопну дверью, и это будет не холодильник.
Игорь пришёл поздно. Как всегда. Даже не потому, что работы много — он просто так избегал разговоров.
— Привет, котик, — сказал он устало, кинул сумку и потянулся за пультом.
— Угадай, кто у нас был? — спросила я, наливая себе вино. После сегодняшнего — иначе никак.
— Мам? — Он даже не повернул голову. — Ну… она просто волнуется, ты же знаешь.
— Она считает, что я трачу твои деньги. Что я живу за твой счёт. Ты вообще когда-нибудь ей говорил, что у тебя зарплата в два раза меньше моей?
— Ну… — он почесал шею. — А зачем? Зачем её расстраивать?
Я допила бокал залпом.
— То есть пусть она думает, что я содержанка, да? Что я тут сумками торгую, пока её сынок на стройке надрывается?
— Ты всё преувеличиваешь, Оль.
Вот тут я поняла: он не на моей стороне. Он никогда не был.
Следующие дни пошли под копирку. Я работала, как лошадь, в офисе — совещания, поставки, проблемы. Возвращалась — а там или Валентина Семёновна сидит на кухне с видом следователя, или её свежие комментарии, переданные через Игоря.
— Мама сказала, что у тебя слишком короткие платья для женщины в браке.
— Мама думает, что можно сажать огурцы в октябре — и что теперь?
— Мама просто переживает.
— А ты?
Он не отвечал.
А в субботу случилось то, что, как говорится, «было не извинить».
Я пришла домой в семь. С сумками, с ноутбуком, с усталостью в глазах. И застала их — её и Игоря — сидящими за кухонным столом с бумагами. Мои банковские выписки. Мои налоговые декларации. Копии.
— Это что?! — голос у меня даже не сорвался — он вылетел, как выстрел.
— Оля, подожди, — начал Игорь. — Просто мама… Она говорит, что мы нерационально тратим. Она предложила план семейного бюджета…
— Она предложила?! — я кинула сумки прямо на пол. — Она кто вообще, министр финансов? С какого перепуга вы вдвоём лезете в мои счета?
Валентина Семёновна поджала губы.
— Я просто хочу понять, куда уходят деньги. Ты тратишь много. Очень много.
— Это мои деньги! Я их зарабатываю! Ты в своём уме?
— Ты жена моего сына. Значит, это и его деньги.
Тут я замолчала.
На секунду.
А потом медленно подошла к ящику, вытащила оттуда папку с договорами аренды, налогами, оборотками по бизнесу. Всё, что было.
Швырнула на стол.
— Вот. Смотри. Это всё — мои доходы. Я покупала эту квартиру. Я платила за ремонт. Я содержу бизнес. И, о да — оплачиваю коммуналку, бензин, еду, интернет и половину твоих кремов от «морщин».
— Ты что себе позволяешь?! — Валентина вскочила.
— А ты что? Решила, что раз я молчала, значит, можно со мной как с дурой? Хватит.
Я повернулась к Игорю.
— Либо ты сейчас встаёшь и говоришь ей, что это мой дом, мои деньги и моё дело, на что я их трачу — либо завтра ты съезжаешь к ней. С планом семейного бюджета. В однушку. Без интернета.
Он молчал. Уперся глазами в стол. Как всегда.
В ту ночь я не спала.
Он лежал рядом. Молчал. Я слышала, как он переворачивается, как вздыхает. Но ни слова. Ни одного «извини», ни одного «я всё понял».
А утром я проснулась — и увидела, что он уже ушёл.
На холодильнике — записка:
«Не знаю, как быть. Дай время. Поживу пока у мамы. Люблю.»
Я усмехнулась.
Когда мужчина, которому ты три года гладила рубашки, вдруг пишет «поживу пока у мамы», ты сначала злишься. Потом — ржёшь. А потом — всё равно варишь ему борщ. По привычке. Хотя он уже третий день там. У ней. С ней.
Я поставила кастрюлю обратно в холодильник. Пусть себе стоит. Может, он когда-нибудь и вернётся. В смысле, за вещами. Не к борщу.
Телефон молчал. Абсолютное, глухое молчание. Как в морге. Как будто мне не муж, а доставщик пиццы должен. Он ушёл — и всё. Ни «как ты», ни «живешь ли», ни «можно ли мне пару рубашек взять?». Ничего.
Зато она звонила. Каждое утро. Минут по десять. Не мне — ему. А я слышала. Я знала. Потому что его WhatsApp до сих пор остался подключён к моему ноутбуку — мы когда-то синхронизировали, чтобы не теряться.
Вот тебе и не потерялись.
— Игорёк, ну я тебя прошу, — Валентина Семёновна пишется без смайликов, но с ядом, — ты ж видел, как она орёт. Это ж не жена, а командир. У тебя там ни покоя, ни уважения. Ты как мальчик при ней, не мужик!
Дальше были скрины переводов с моего счёта: платья, доставка еды, спортзал. Мои. Лично мои. И комментарием: «Вот, посмотри, как шикует. А ты после работы с автобусом тащишься!»
Игорь отвечал коротко, сухо, беззубо: «Мам, не лезь. Не начинай.» Но и не прекращал.
На четвёртый день я не выдержала. Купила себе в «Ашане» чемодан. Большой, с колёсиками. Лаковый. Цвет — чёрный, как настроение.
Я взяла с вешалок его рубашки, джинсы, носки — всё аккуратно сложила. Даже носки по парам, как он любит. Положила в чемодан, сверху — зубную щётку и зарядку.
И написала:
*«Заедешь за вещами — поставь чайник. Я скажу, как заваривать свободу». *
Отошла к окну. Села. И разревелась.
Потому что вот оно — всё. Не кино, не сериал, не чужая жизнь. Это вот — твоя. Где ты сидишь в своей же квартире и вытираешь слёзы полотенцем, потому что салфеток в доме нет. А он — у мамы.
На следующее утро я проснулась от звука ключей. Вошёл тихо, по-воровски. Чемодан стоял уже у двери. Он только заглянул в комнату, увидел меня — и застыл.
— Собрала, да? — Голос у него дрогнул. — Ты что, серьёзно?
Я встала. Спокойно. Без истерик. Всё — выгорело.
— Я тебе не бухгалтер, чтобы отчёты сдавать. И не домработница, чтобы тебе и маме ваши представления о правильной жизни реализовывать.
Он подошёл ближе, опустил глаза:
— Ты знаешь, что я между вами… как между двух огней.
— Не «между», Игорь. А под ней. Ты под ней всегда. И всегда будешь. Ты не мой муж — ты её сын.
Он вздохнул, сел на табурет. Поднял глаза:
— Но ты ведь знала, какая у меня мама. Ну знала же. Почему ты сразу не сказала, что не вывезешь?
— Потому что я думала, что живу с мужиком. А не с продолжением маминой утробы.
Он забрал чемодан молча. Не хлопнул дверью. Просто вышел. Сел в лифт. И уехал. А я стояла в коридоре — босиком, в старой футболке, с кружкой кофе. И не плакала.
Потому что слёзы закончились. Всё было на месте — квартира, документы, бизнес. Всё — кроме уважения к нему.
Через пару часов пришла смс от свекрови:
«Ну и как тебе одной в этой трёшке? Не скучно?»
Я сделала скриншот. Потом отправила ей фото пустого чемодана с подписью: «Теперь в квартире пахнет только кофе. А не контролем.»
Вечером я поехала к нотариусу.
Да, в субботу. Да, с записью через знакомых. Да, с полным пакетом документов.
Я составила заявление. О расторжении брака. А ещё — подписала дополнительное соглашение к брачному договору, который предусмотрительно заключила три года назад. Когда ещё было весело и «на всякий случай».
А теперь вот — не на всякий.
На нужный.
Когда я вышла на улицу, на меня пахнуло вечерним летом — липа, пыль и запах жареной картошки из ближайшей «Пятёрочки». Я стояла на крыльце нотариальной конторы и вдруг поняла: я не просто подала на развод.
Я наконец-то выбрала себя.
И пусть даже потом я ещё заплачу, напьюсь, буду выть в подушку — это уже будет про честность. А не про «потому что надо».
И не про «ты же жена».
А про то, что я не вещь. И не инвестиция.
— Да как она могла?! — визжала Валентина Семёновна через день на пороге моей квартиры. — Да кто ты без моего сына?! Да кому ты нужна с твоим бизнесом?!
— Сама себе нужна. А вот вы, Валентина Семёновна, — никому. Даже себе.
Я закрыла дверь.
И впервые за много лет в квартире было слышно только щелчок замка.
— А я тебе говорила. — Татьяна, моя подруга, налила себе второй бокал и облокотилась на подоконник. — Я тебе ещё на свадьбе сказала: «Не женится мужик с такими глазами просто так». Там в глазах — мама прописана с постоянной регистрацией.
— Поздно ты мне это сказала. Уже после того, как клятву в ЗАГСе дала.
— А он тебе что — клялся? Да он максимум чайник научился включать, и то с маминого разрешения!
Мы смеялись. Горько. Весело. Как могут смеяться только те, кто прошёл через бабью войну с матерью их мужчины.
На суде Игорь был в синих джинсах и рубашке навыпуск. Рядом сидела она — в белом брючном костюме, с кипятильным взглядом и папкой в руках. Не юрист, но выражение лица — как будто Конституцию РФ писала лично.
— Я мать, — заявила она судье, даже не представившись. — И я считаю, что развод не должен происходить вот так, на фоне каких-то сиюминутных эмоций.
Судья посмотрел на неё так, будто хотел спросить: А вы-то при чём, гражданочка? Но вслух сказал:
— В процессе участвуют супруги. Вы — не сторона. Присаживайтесь, пожалуйста.
Она фыркнула, но села. При этом умудрилась зацепить сумкой чей-то шарф и уронить его. Ничего. Мир прогнётся под Валентину Семёновну. Или получит замечание.
— Я не против развода, — сказал Игорь, не глядя на меня. — Если она так решила — значит, всё.
— А если бы я не решила? — голос мой звучал спокойно. Холодно. Как январский ветер.
— Тогда… ну… можно было бы попытаться. Но я же вижу — ты сильнее меня. Я тебе не нужен.
Это было не признание. Это была капитуляция.
После суда она ждала нас на выходе. Я шла вперёд, с папкой под мышкой, солнечные очки на лице. А она — за спиной, шаг в шаг.
— Надеешься, что тебе кто-то другой поверит, да? — Она шипела, как утюг. — С такой хваткой только дебил подойдёт. Ты не жена, ты бухгалтер с веником.
— Пусть будет так, — сказала я. — Только не забудьте свой кипятильник. А то снова сына приедете отпаивать, если вдруг что.
Она остановилась. Я пошла дальше.
Неделя после развода была тишиной. Оглушающей. Странной. Даже в суд писали меньше, чем в мой телефон.
А потом пришло письмо. Бумажное. Почтой.
Открываю — и вижу: Иск о разделе совместно нажитого имущества. Подписан Игорем. Но писала — угадай кто?
Да, она.
Собирались они, значит, требовать «часть совместно приобретённой мебели, телевизора и компенсацию за моральный вред», потому что я «без предупреждения» выставила его из жизни.
Ты правильно понял. Он жил у мамы, ел её щи, спал на её старом диване и… страдал морально. Весь такой уязвлённый. Без телевизора.
Я долго смеялась. Но потом подала встречный иск. Потому что договор был. Потому что квартира моя. Потому что всё нажито до него. А телевизор — с моей премии за закрытие первого года фирмы. Чеки прилагались.
В суд он снова пришёл один. С глазами побитой собаки.
— Я отзываю иск, — тихо сказал он. — Мам, она… она перегнула. Я не хотел.
— Хотел. Просто не думал, что я тоже могу, — ответила я. — А я могу. Я не только бизнес делаю. Я ещё и выводы умею.
Мы сидели в холле после заседания.
— Прости. — Он шептал. Руки дрожали. — Я не знал, как выбрать.
— А выбирать и не надо было. Надо было поставить границы. Сказать: «Мама, стоп. Это моя жена». Но ты же молчал.
— А ты… ещё любишь?
— А ты… сам себя любишь?
Он молчал.
— Вот когда полюбишь — тогда и приходи. Может быть, просто кофе попьём. Без мамы. Без чемодана. Без войны.
Я ушла. А он остался сидеть.
Прошёл месяц. Я сняла кольцо, отдала в ломбард, а на вырученные деньги купила кресло. Мягкое. Огромное. Цвета терпкой карамели. Села в него — и выдохнула.
Знаешь, что самое обидное? Я ведь любила. До последнего. Пока не поняла: любить можно только тех, кто не сдаёт тебя с потрохами, когда запахло борщом из маминой кастрюли.
Теперь у меня — свобода. Свобода не от мужчины. От самоуничтожения. От компромиссов, которые стоили слишком дорого.
Да, мне 33. Да, я в разводе. Но зато теперь я точно знаю:
Если мужчина не может встать между женой и своей мамой — пусть лучше и дальше спит на её диване.
