В квартире стоял такой бардак, будто туда заехала футбольная команда подростков с аллергией на порядок. Анастасия стояла посреди кухни в пальто, с ключами в одной руке и бутылкой молока в другой, как скульптура современной боли: мол, купила молока и попала в сюрреализм.
В проходе на корточках сидела Елена — да, та самая, сестра Андрея. Складывала в ящик кастрюли. Причем Настины. Причем с её полки.
— Ты чего делаешь? — спокойно, даже чересчур спокойно спросила Анастасия. Это как в фильмах, когда перед массовым убийством в кафе все вдруг стихает.
— Помогаю Андрею. Переезд. Он же сказал, мы к вам насовсем. — Елена даже не обернулась, продолжая класть в коробку терку, три половника и зачем-то — коробку «Но-шпы».
— Мы? — Анастасия поставила молоко на стол, снимая пальто. — Кто мы?
— Я и сын. Ты же знаешь, Максиму в деревне не выжить — аллергия. А тут — город, цивилизация, тёплый туалет.
Анастасия не была уверена, что услышала это правильно. Хотя, чего уж там — слышала она отлично. Просто не верила. Не потому что глупая. А потому что нормальные люди не пакуют чужую кухню без разрешения.
— Ты уверена, что не ошиблась квартирой? — голос у неё был спокойный, но тон стал ледяным.
— Не начинай, Настя, — Елена, наконец, подняла глаза. — Мы же теперь семья. Не гони волну. Андрей же сказал, что теперь все будет по-другому.
— Да, по-другому, — Анастасия хмыкнула. — Только это всё ещё моя квартира, моя кухня и мой чертов половник, которым я сейчас тебя по башке стукну, если не уберешься.
— Вот это уже угроза! — воскликнула Елена, хлопнув ящиком. — Я знала, что ты себя покажешь! Уж Андрей-то мне всё рассказал. Как ты с ним обращаешься. Как контролируешь. Он даже на рыбалку не может спокойно съездить!
— Рыбалка в сауне с двумя маникюршами, ага, — Анастасия подошла ближе. — А ты, получается, «по делу» приехала? Или для полноты картины, мама с вами подтянется?
Елена, кажется, задумалась. Потом демонстративно достала телефон и нажала на громкую связь.
— Андрей, скажи своей жене, что я переезжаю. Или ты мне сам тогда объяснишь потом, почему она швыряется кастрюлями?
Голос мужа раздался ленивый, как будто он лежал на диване, смотрел футбол и ел семечки.
— Настя… ну не надо вот этих сцен. Я же тебе говорил, Лене тяжело одной. Нам надо сплотиться.
— Сплотиться? — Анастасия рассмеялась, коротко, зло. — Ты серьёзно хочешь, чтобы твоя сестра и её ребёнок жили со мной в двухкомнатной квартире, которую я купила за свои?
— Ну, ты же добрая. Мы ж семья. А ты всегда говорила, что родственные связи важны.
— Я говорила, что свои границы надо защищать. И сейчас как раз тот случай, Андрей.
— Не надо истерик.
Вот это была ошибка. Главная ошибка разговора.
— Скажи это ещё раз. Я даже тапки сниму, чтоб тебя не зашибло, когда я психану, — процедила Анастасия, отодвигая коробку ногой. — Хочешь жить с сестрой? Отлично. Вези её туда, где ты сам живешь. А в мою квартиру — ни ногой. Ни её, ни твоей. Ни собачьей лапы. Понятно?
— Ты не можешь так со мной. Я здесь прописан! — Андрей перешёл на крик.
— Прописан? — Анастасия кивнула. — Отлично. Тогда увидимся в суде. А пока — шагом марш отсюда. Собаки, кастрюли, сёстры, маникюрши и рыбные воблы — за порог!
— Да ты просто завидуешь, что у нас нормальная семья! — закричала Елена, вскакивая с пола.
— Если ваша «нормальная семья» — это когда ты тащишь свои шмотки в чужую квартиру, потому что твоего брата выгнали с предыдущей, то да, я завидую. Боюсь, прямо сейчас расплачусь от зависти.
Елена хотела что-то сказать, но сжала губы. Подхватила коробку и пошла к выходу, громко цокая каблуками.
— Передай братцу: пусть берет адвоката. Я уже позвонила своему, — крикнула Анастасия ей вслед. — И пусть приготовится платить алименты — моральные!
Когда за Еленой захлопнулась дверь, в квартире стало тихо. Даже слишком. Только молоко на столе выглядело неприлично мирно.
Анастасия села на табурет, взяла бутылку, открыла, сделала глоток. И сказала вслух:
— И ведь я дура. Вышла замуж. За сыночка, которому даже тапочки сестра выбирает. А я всё думала, чего у нас в спальне всегда запах чужих духов.
Она улыбнулась — устало, но честно. Потому что понимала: это ещё не конец. Это только первая сцена. Дальше будет суд, эмоции, шантаж. Всё как в плохом сериале, который почему-то стал её жизнью.
Но была и хорошая новость.
Она точно знала, что сдавать позиции больше не собирается. И если уж кто-то попытается сесть ей на шею — сначала пусть уточнит, выдержит ли его её позвоночник. Потому что теперь, после такого спектакля, она наконец стала главной героиней своей жизни.
Анастасия сидела в коридоре мирового суда, листала ленту новостей и, конечно, не читала ни слова. Телефон был нужен только чтобы не смотреть на Андрея. Он сидел напротив, с видом обиженного школьника, которого отправили за двойку к директору. Рядом с ним копалась в бумагах его адвокатша — худая, нервная, в синем пиджаке с поддельным логотипом «Гучи». Её голос был такой скрипучий, что Анастасия мысленно прозвала её «Шкафная дверца».
— Андрей, я тебе сразу говорила, надо было договариваться. Она может выкинуть тебя из квартиры, если суд примет во внимание, что она покупалась ДО брака и оформлена только на неё. Да ещё и с ипотекой, которую она сама гасила.
— Так мы же семья были! — возмущённо зашептал он. — Я там жил, помогал, воду носил, розетки менял!
— Розетки — это не вклад в недвижимость, — отчеканила «Шкафная дверца», не поднимая глаз от папки.
Анастасия усмехнулась и, не отрывая взгляда от телефона, негромко сказала:
— Зато какой вклад в деградацию.
Андрей вскинул голову.
— Ты могла бы просто по-человечески всё решить. Без суда.
— Ага. В следующий раз я сразу напишу расписку: «Разрешаю пользоваться собой и своей квартирой. Без ограничения по времени и количеству родственников». Подпись: дура.
Из зала суда вышла женщина в пальто и вызвала:
— Анисимова Анастасия Сергеевна и Барышев Андрей Юрьевич, заходите.
Судья была женщиной лет шестидесяти, с усталым лицом человека, видевшего слишком много «мы просто пожили вместе, а потом сестра переехала». Глядя на её глаза, становилось ясно: она ещё до начала заседания была на стороне адекватных.
— Слушаем. Анастасия Сергеевна, вы настаиваете на признании имущества личным?
— Да, Ваша честь. Квартира куплена до брака, ипотека гасилась исключительно мной, в собственности только я. Могу предоставить платёжки, справки из банка и ипотечный договор.
— А вы, Андрей Юрьевич?
— Я там жил! Я там стены красил, унитаз менял, собаку её лечил!
— Унитаз и собака — это не вклад в недвижимость, — повторила судья, не скрывая раздражения. — Это бытовая жизнь. Ваш адвокат в курсе, да?
«Шкафная дверца» не ответила. Просто шмыгнула носом и что-то пискнула.
Заседание длилось полтора часа, но суть уложилась в три фразы: квартира не совместно нажитое имущество, брат с сестрой — молодцы, но чужая собственность — это всё-таки чужая.
Когда они вышли, Андрей догнал Анастасию на лестнице. Повернул за руку, как раньше, когда ещё был влюблён и сам себе казался Гошей из «Москва слезам не верит».
— Настя, ну подожди. Мы же не враги. Я ведь любил тебя, ты помнишь?
— Андрей, я даже с налоговой больше дружна, чем с тобой сейчас.
— Я ошибся, да. Но ты ведь сильная. Всё тащила. Всё решала. Я… я просто растерялся. Лена…
— О, давай про Лену. Я прямо соскучилась по психотерапии.
Он вздохнул, потер шею, и — вот оно — в его взгляде мелькнула та самая интонация, от которой когда-то у Анастасии тряслись коленки. Не от страсти. От страха, что он опять начнёт с фраз: «ну давай помолчим», «ты слишком умная», «ты всё усложняешь».
— Я хочу начать сначала, — сказал он. — Без Лены. Без глупостей.
— У тебя было «сначала». Даже с повторами. Что ты с этим сделал? Сдал сестре в аренду и уехал на рыбалку.
Он шагнул ближе. Положил руку ей на плечо.
— Я всё понял. Правда. Я скучаю. Я готов всё исправить. Верни меня. Я снова буду тем Андреем, которого ты полюбила. Без сестры. Без вранья. С паспортом и тапочками.
Анастасия засмеялась. Не от счастья. От ужаса, насколько поздно он понял, что поезд не просто ушёл — он, вообще-то, никогда и не ехал в ту сторону.
— Знаешь, Андрей, хочешь — подавай апелляцию. Хочешь — к психологу. А хочешь — звони своей Шкафной дверце. Но мы с тобой закончились. Как гель в зубной пасте. Выдавливать больше нечего, а если сильно жать — лопнет тюбик.
Он молча стоял. Потом кивнул. И ушёл. На этот раз — тихо.
Вечером Анастасия поставила чайник, включила музыку и, как по классике, села на подоконник — подумать.
На кухне было тихо. Ни кастрюль, ни сестёр, ни унитазов. Только она, зелёный чай и её квартира. Своя. До последней плитки.
В дверь позвонили. Она, не торопясь, открыла. На пороге стоял человек, от которого у неё затряслись руки.
— Привет, Настя, — сказал мужчина лет сорока, в дорогом пальто и с той самой улыбкой. — Помнишь меня?
Это был Стас. Первый. Её первая любовь. Первый, кто когда-то уехал в Питер, чтобы «стать человеком», и не вернулся. А потом, через двадцать лет, вернулся — прямо к ней на порог. С букетом.
Финал.
Анастасия стояла, держась за дверную ручку, как за поручень в метро, где тебя трясёт во все стороны, но ты стараешься выглядеть спокойно.
Перед ней — Стас. Первый, важный, недолюбленный.
А за его плечом… Андрей. С бутылкой красного вина. Улыбка кривая, как шов на дешёвом пиджаке. Глаза усталые, но не пьяные — и это уже вызывало подозрение.
— Ты меня не слушала, — спокойно сказал Андрей, делая шаг вперёд.
— Так ты, бывает, и трезвым говоришь много лишнего, — фыркнула она, не убирая руки с ручки.
— Я сдал квартиру Лене. Навсегда. Документы у нотариуса.
— Подозрительно щедро, — сухо отозвалась она. — И даже трогательно, если бы я не знала, что Лена тебя кормит, стирает и в тапочки заправляет.
Стас кашлянул. Напомнил о себе.
— Настя, извини, я не знал, что у тебя тут… визиты.
— Это не визит, — бросил Андрей. — Это прошлое пришло на поклон.
— А ты — настоящее, да? — огрызнулся Стас. — С бутылкой «Киндзмараули» и фальшивым великодушием?
— Зато я не сбежал двадцать лет назад, когда она в тебя смотрела, как на Христа в пиджаке.
Анастасия вздрогнула. Она всегда знала, что её мужчины однажды пересекутся. Но не думала, что это случится… на пороге её же квартиры, в тапочках, с вином и уязвлённым мужским самолюбием.
— Прекратите, оба, — тихо, но твёрдо сказала она. — Это не бой за оливковую ветвь. Я не приз. Не финал гонки.
— Тогда скажи, кто из нас хотя бы участник, — с трудом улыбнулся Стас. — И кто вообще ещё имеет шанс.
Андрей молчал. Поставил бутылку на пол, прислонился к косяку. Смотрел, как будто впервые увидел, какая она. Взрослая. Уставшая. Чужая.
— Мне не нужна жалость, Андрей.
— Я принёс не жалость. Вино, разговор и… развод, если ты захочешь.
Анастасия чуть качнула головой.
— Развод у нас уже есть. Поздравляю, ты снова холостяк. С вином. Без квартиры. И — надеюсь — без Лены.
— Да. Без Лены. Насовсем. Я… я хотел, чтобы ты знала. Я не за прощением пришёл. Я за точкой. Но ты можешь поставить её сама.
Она посмотрела на Стаса. Он держал букет, неуместный, как апельсин на похоронах.
— А ты чего хочешь, Стас?
— Я… Я хочу увидеть тебя снова. Без суда, без бутылок, без нервных адвокатов. Просто тебя. Если ты, конечно, ещё та, Настя.
Настя усмехнулась. Та, Настя… Как будто она когда-то исчезала. Как будто не она по ночам переклеивала обои, в одиночку вывозила диван, решала, кому из них двоих на следующей неделе покупать молоко.
— А вы оба не подумали, что, может, мне вообще никто из вас не нужен? Может, я наконец свободна не для «нового мужчины», а просто для себя?
— Ты ведь любила красное… — снова тихо сказал Андрей.
— А теперь люблю тишину. И зубную щётку, которую не делю ни с кем. И тапочки, которые стоят на том месте, где я их оставила.
Наступила тишина. Та самая, когда даже холодильник перестаёт гудеть, а время замирает и ждёт, куда качнётся маятник.
Анастасия выдохнула.
— Стас, спасибо за букет. Андрей, спасибо за бутылку. Но сегодня я ужинаю одна. А завтра, возможно, с подругой. Или с тёщей бывшей коллеги. Или с собакой из приюта. Но точно не с вами.
— И что, всё? — в голосе Стаса было удивление. Даже обида.
— А ты хотел, чтобы я кинулась в обьятия, как в мыльной опере?
— Ну хоть сказала бы, кто лучше.
— Лучше я. Потому что осталась при себе.
Она закрыла дверь.
Щелчок замка был громче любых слов. Громче, чем «я тебя люблю». Громче, чем «я был неправ». Громче, чем «прости».
Вечером, сидя на том же подоконнике, она смотрела, как город потихоньку выключается. Одна за другой гасли квартиры. Люди ложились спать с обидами, планами, счётами за свет и чеками на доставку.
А у неё был чай. Свежий воздух. И чувство, будто впервые за много лет ей никто не говорит, как надо жить.
