— Наташ, ты где? — голос бабушки доносился из комнаты с натужной обидой, будто Наташа не просто опоздала на обед, а уехала в Камбоджу на мотоцикле, не предупредив.
— Тащу твой любимый чай с имбирём, — отозвалась она, закрывая дверь кухни бедром. — Как будто у тебя что-то срочное. Куда ты, интересно, торопишься с этой ногой?
Бабушка сидела в кресле у окна, замотанная в плед, на голове — шерстяная повязка, как будто в квартире — январь, хотя за окном вполне себе июнь. В глазах у неё был знакомый прищур: надвигается беседа, где Наташа будет виновата. В чём — пока неясно, но заранее.
— Знаешь, я вот подумала… — начала Антонина Степановна, потягивая чай, словно это коньяк в ресторане на годовщине. — Ты у нас девка умная, заботливая. Прям ангел, а не внучка.
Наташа приподняла бровь:
— Сейчас будет «но». Давай уже.
Бабушка сделала глоток, вздохнула и пристально посмотрела поверх кружки:
— Завещание я переписала.
— А? — у Наташи чуть не выскользнула чашка из рук. — В смысле переписала?
— Вот так. Новый нотариус, всё как положено. Я же должна была давно уладить этот вопрос. Игорю и Вере квартиру оставила. Они тоже семья. Да и ты молодая, у тебя всё впереди.
Наступила тишина. Из той, которая будто вакуумом высасывает воздух из комнаты. Потом Наташа хрипло рассмеялась:
— Прекрасно. То есть я два года, каждый день — памперсы, капельницы, скорая, давление, выносы-уборы — это, выходит, хобби такое было?
Бабушка моргнула, взгляд затуманился:
— Ну ты же сама сказала, что тебя никто не заставлял…
Наташа повернулась к окну. Там ходили люди с сумками, кто-то ел мороженое, подросток в наушниках матерился в телефон. Всё как обычно. Только Наташа в это «обычно» больше не вписывалась.
— Мамочка твоя мне вчера звонила, — продолжила бабушка, — говорит, ты работаешь в каком-то магазине? Это ж не дело. У тебя образование, мозги. А здесь сидишь со мной, как сиделка.
— Мамочка моя, — хмыкнула Наташа, — была бы рада, если бы я и вовсе к тебе не приходила. У неё жизнь, понимаешь? Новая семья, дача, кот, плетёнка из лозы. А у меня — «чайник закипел» и «в аптеку сходи».
Она вдруг резко села напротив бабушки, глаза в глаза:
— Ты понимаешь, что ты сейчас сделала? Нет, ты скажи, тебе легко? Или совесть потихоньку взбрыкивает? Или ты решила: «Пусть девка потренируется в смирении»?
Бабушка сложила руки на коленях, как на приёме у терапевта:
— Наташ, ну Игорь — сын моей покойной сестры. Мы с ней в юности… много чего не поделили. Мне надо это как-то исправить, пока не поздно.
— Исправить, — повторила Наташа, будто на вкус пробовала это слово. — А со мной чего исправлять? Я не сестра, я не обижалась, я просто живу тут, убираю, стираю, тебя с уколами не путаю и таблетки по часам.
— Не драматизируй, Наташенька. У тебя есть жизнь. А у них — трое детей, ипотека. Я всё взвесила.
— То есть «жить» — это когда ипотека и трое детей? А если ты каждый день приходишь домой, где пахнет лекарствами, а из телевизора орёт про пенсии — это не жизнь, да?
Бабушка сникла. Но не сдалась.
— Я думала, ты меня поймёшь.
— А ты хоть раз меня спросила, что я думаю? — Наташа встала, на губах дрожала злость, за ней что-то похожее на боль. — Понимаешь, бабушка, это не про деньги. Это про справедливость. Про то, что за любовь ты мне оставляешь поднос с пустой чашкой, а им — квартиру.
— Я не хотела тебе сделать больно…
— А получилось. Как всегда, кстати.
Молчание в комнате гудело, как старый холодильник. Бабушка поправила плед и снова посмотрела в окно.
— Всё-таки Игорь… хороший парень. Он был на свадьбе, помнишь? В восемьдесят восьмом. Ты ещё маленькая была.
— Свадьба — тридцать лет назад. Я тут каждый день. Тебе не кажется, что сравнение слегка… убогое?
Бабушка тяжело вздохнула.
— Ладно. Поговорим потом. Я устала.
Наташа уже шла в коридор, но остановилась в дверях.
— Ты знаешь, почему я не ушла тогда, два года назад? Не из жалости. Не из долга. Я думала — это и есть любовь. Но, видимо, ты видишь всё по-другому.
Она закрыла за собой дверь — тихо, но с тем звуком, после которого в комнате делается холодно. Даже в июне. Даже с пледом.
В квартире снова зазвенела тишина. Где-то капала вода из крана. За окном стучал дождь. И всё, что раньше было «домом», вдруг стало чужим, как отель после выселения.
Прошла неделя. Точнее — семь суток молчания, в которых было больше слов, чем в двухтомнике Толстого. Наташа жила на автомате: проснулась — убралась, поела — пошла в магазин, вернулась — снова убралась. С бабушкой не разговаривала. Та не настаивала. Похоже, обе решили играть в «Кто моргнёт первой». Только это была не игра, а шахматная партия с пустыми глазами и горькими слюнями.
Но в субботу всё поломалось.
— Наталья Сергеевна? — позвонили в дверь, а голос был тот самый, «с претензией», как у училки, которой на юбилей подарили дешёвый шампунь. — Мы по поводу квартиры.
На пороге стояли Игорь и Вера. Такие, знаешь, ухоженные. Он — с синей папкой в руках и нарочито мягкой улыбкой, как будто пришёл не квартиру забирать, а булочку предложить. Она — в светлом пальто, глаза крошечные, губы в ниточку. Выражение лица: «я тут случайно, но если надо — могу испортить день».
— Добрый вечер, — сказала Вера, входя без приглашения, — мы с бабушкой договорились встретиться. Надо же всё обговорить, оформить. А ты, Наташ, прости, что так внезапно. Знаем, как ты тут помогала. Но ты ж понимаешь — родственные отношения, закон, наследство.
Наташа молча отошла в сторону. У неё в ушах звенело. Казалось, если сейчас не сесть, упадёт. Но она стояла. Потому что стулья, как и квартира, уже не её.
— Мы тут посоветовались, — Игорь распахнул папку. — И решили тебе компенсировать. Деньгами. Ну, по-человечески. Пятьсот тысяч. За всё. Ты же не против?
— Пятьсот… — переспросила Наташа, как будто он предложил ей сдавать бутылки за жильё. — Это вы меня, значит, оценили? Как холодильник? Или как няню из агентства?
Вера вмешалась:
— Послушай, не заводись. Мы же с душой. Ты молодая, тебе ещё жить. А нам с ипотекой, трое детей. И бабушка сама сказала, что ты не претендуешь.
— Она это сказала после того, как я её вытирала в три утра, когда ей плохо было. И когда скорая не приезжала. И когда у неё был приступ в ванной. — Голос Наташи дрожал. — А вы тогда где были? На Бали?
— В Анапе, — буркнула Вера, и тут же поняла, что ляпнула. — В смысле… мы не знали, что всё так серьёзно.
Игорь кашлянул и попытался перевести всё в «деловой тон»:
— Наташ, не надо эмоций. Это не поможет. Закон на нашей стороне. И бабушка — в уме. Завещание подписано. Просто… договоримся по-доброму.
— По-доброму? — Наташа подошла к бабушкеной двери и резко её открыла. — А ну-ка, бабуль, выходи! Тут твои «родственнички» прибыли. С любовью и калькулятором.
Бабушка вышла. Медленно, в халате, с повязкой. Лицо постарело лет на десять.
— Наташа, не надо. Всё уже решено. Хватит ссор.
— Это кто ссорится? Я? Да я-то, между прочим, даже не кричу. Хотя очень хочу. — Она сделала шаг вперёд. — Скажи им сама, что ты сделала. Пусть услышат от тебя.
— Я подписала завещание. Всё по закону. Я просто хотела… исправить прошлое.
— А настоящее? Тоже исправила?
Игорь влез, пытаясь развести руками:
— Наташ, ты ведёшь себя… неадекватно.
И тут всё сорвалось.
Наташа с силой толкнула папку с документами, и та упала на пол, бумаги разлетелись, как в кино. Только это было не кино. Это была её жизнь. Мелко, жалко, но настоящая.
— Неадекватно? Я два года кормила её с ложки, а вы называете меня неадекватной? Да вы, если бы один день тут провели, проснулись бы с седыми волосами! А теперь пришли — на всё готовое, с бумажками и с «по-доброму»!
Вера резко вскочила:
— Мы уходим! Я вообще была против приезда. Но Игорь сказал — «по-людски». А ты… истеричка. Тебе помощь нужна, а не квартира.
Наташа хрипло засмеялась:
— Помощь? От вас? Нет уж, спасите кого-нибудь другого — себя, например, от совести.
Они ушли. Вера — с поднятым подбородком, Игорь — злясь и бормоча что-то про «суд». Бабушка стояла посреди комнаты, бледная, как простыня.
— Наташ…
— Ты чего молчала, когда они тут играли в благодетелей?
— Я не знала, что они так… Я думала — по-семейному. Тихо. Без скандалов.
Наташа резко выдохнула:
— Ты думала, что предательство можно упаковать в красивую обёртку. Но оно всё равно воняет. Сколько ни поливай духами.
Бабушка покачнулась, Наташа подскочила, поддержала — привычка сильнее злости.
— Осторожно. Садись. Всё. Дыши.
— Ты меня теперь ненавидишь?
Наташа посмотрела на неё, устало, но всё ещё по-человечески:
— Я тебя люблю. Но, по-моему, это уже не лекарство, а диагноз.
Они сидели молча. Между ними был воздух, стены, две недели молчания и одна исписанная тетрадка боли. Бабушка потянулась к платку, вытерла глаза и вдруг заговорила впервые за весь вечер человеческим голосом.
— Я напишу новое завещание. Только… боюсь, не успею.
— Почему?
— Потому что… я уже не та, Наташ. Всё болит. Всё запуталось. Я хотела как лучше. Но, кажется, всю жизнь только и делала, что портила людям судьбы.
Наташа посмотрела на неё. Глаза бабушки — совсем детские. Старость делает круг.
— Мы успеем, — сказала она. — Но ты сначала извинись. По-настоящему. Не «если обидела», а потому что обидела. За всё. За то, что всегда была права. За то, что я была у тебя, но не рядом. За то, что я тут жила, но не дышала.
— Извини, — тихо сказала бабушка. — Прости, доченька. Не знала, что любовь можно так вот… не заметить.
Наташа молчала.
А в прихожей лежала папка. Бумаги разлетелись. Завещание лежало вверх печатью.
Как посмертный приговор тому, кто просто хотел, чтобы её ценили.
Прошло три недели.
Квартира словно застыла — вещи не двигались, часы тикали вяло, как будто сами устали от происходящего. Наташа жила между «уходить» и «не могу бросить». Бабушка то слабела, то бодрилась, как старенькая лампа с перебоями в проводке. Говорила мало, но почти всегда — по делу. И каждый вечер просила принести ту самую папку. Синюю. С бумагами. Наташа носила, как воду у колодца. Тихо. С натугой.
И всё бы ничего. Если бы не почта.
— А вы, Наталья Сергеевна, получите, пожалуйста, — участковая улыбается фальшиво, как будто передаёт не повестку, а пригласительный на бал. — И расписаться тут.
Письмо. Официальное.
Игорь и Вера подают в суд.
«Спор о наследстве. Установление недееспособности завещателя».
То есть бабушки. То есть… той, которую Наташа полгода таскала по неврологам, терапевтам, в поликлинику №128, в частную клинику на Бауманской. Которая держалась, держалась, а теперь — «не в себе».
Она долго сидела с письмом на кухне. Потом заварила бабушке чай. Потом себе — кофе. Потом ещё раз чай. Для себя. И добавила в него пять ложек сахара. Потому что так горько.
— Бабуль, — голос у неё был ровный, но нижняя губа дрожала. — У тебя есть силы?
— Немного, — бабушка кивнула. — Что случилось?
Наташа бросила конверт на стол.
— Смотри. Теперь ты — недееспособная. По версии твоих обожаемых наследников.
— Я… — бабушка вздохнула. — Я знала, что так будет. Но не думала, что так быстро.
— А я думала. Знаешь, когда? Когда ты попросила их приехать и назвала меня… просто «девочка, что помогает». Не внучка. Не Наташа. Не та, что бросила работу и квартиру в Москве. Девочка.
— Я… боялась. Что они обидятся.
— Ну вот и не обиделись. Суд — это же выражение нежности, да?
Суд состоялся через две недели.
Мама Наташи пришла в последний момент — с платком, в бежевом плаще и выражением «я вообще-то не в курсе, но, наверное, поддержу».
Наташа сидела в первом ряду. Бабушка рядом. Вера и Игорь — через стол.
Адвокат у них был молодой, нагловатый. Такой, который ест протеин на завтрак и читает «Гражданский кодекс» как рэп.
Он начал речь пафосно:
— Сторона истца утверждает, что гражданка Антонина Степановна действовала под давлением и не осознавала последствий…
Наташа не выдержала:
— Давление у неё только на погоду реагирует, а мозги у неё яснее, чем у вас.
Судья шикнул.
Игорь встал.
— Я очень сожалею, что так вышло. Но мы обеспокоены. Бабушка старенькая. А Наталья — эмоциональна. В конфликте. Мы считаем, что её влияние могло быть…
— Да, я эмоциональна, — Наташа вскочила. — И вы знаете, почему? Потому что два года я была всё: и санитарка, и врач, и сиделка, и повар. Потому что мне говорили «спасибо», но нож в спину уже точили. И если это — «влияние», то я предпочитаю быть ведьмой, чем участником вашей семейной схемы.
Судья снова шикнул, но на этот раз как будто сочувственно.
Суд длился три дня. За это время бабушка трижды теряла сознание. Один раз — прямо в зале заседаний. Наташу трясло. От злости. От бессилия. От того, что мама только качала головой, но ничего не делала.
— Мне тяжело, Наташа, я между вами… — оправдывалась она. — Я не знаю, кто прав…
— Ты никогда не знала, — тихо ответила Наташа. — А теперь уже и не надо.
На третьем дне суд вынес решение: завещание, написанное позже, остаётся в силе. Бабушка — вменяема. Наташа выигрывает.
Но победа не была сладкой.
Она была… холодной.
Через два дня бабушки не стало.
Тихо. Во сне. Без драмы. Как будто стыдно мешать.
Наташа сидела у её кровати, держала за руку.
— Ты бы знала, как мне тебя не хватает уже. Хотя ты ещё тут.
Бабушка не слышала. Но, может, поняла. Лицо у неё было — спокойное.
На похоронах были мама, два дальних соседа и… Вера. С венком. «Светлая память». Игоря не было. Говорили, он «устал от нервов».
— Ты правда думаешь, что всё было так просто? — прошептала Вера у могилы. — Мы не ради денег. Мы хотели… чтоб справедливо.
Наташа повернулась к ней.
— Вы хотели, чтоб выгодно. А справедливость — она вообще не про бумажки. Она про тепло ночью. Про чай. Про терпение. А вы — не про это.
— Ты злая.
— Нет. Я взрослая. Просто вы никогда не узнаете, что такое быть нужной по-настоящему. Вот и всё.
Через два месяца Наташа продала квартиру.
Сложила вещи в две сумки. Сдала ключи агенту. Ушла.
Уехала в маленький город. Нашла работу в доме престарелых.
— Я знаю, как надо. Чтобы не боялись. Чтобы до последнего — с уважением.
Она не стала ни судиться, ни мстить. Она выбрала — жить по-новому. Без ожиданий, без предательства, без боли. Не из-за квартиры, а из-за себя.
На душе было больно. Но светло. Иногда так бывает: ты теряешь всё, но впервые чувствуешь — ты дома. В себе.
