Александра стояла посреди своей квартиры, как профессор перед выпускниками — с ощущением усталой, но заслуженной победы. Два года шлифовала этот интерьер, как ювелир — фасетки на старинном кольце. Тут всё было её — от подушек цвета слоновой кости до этих странных картин молодых, но амбициозных художников, у которых, как она любила говорить, «впереди либо слава, либо метро». Но сейчас они висели на стенах, светлых, чуть персиковых — таких, какие делают лицо мягче, а пространство шире. Всё было на своём месте. Даже тишина. Особенно тишина.
В тридцать пять лет женщина уже не мечтает. Она планирует. Или, если точнее, — составляет смету. Александра знала это точно: десять лет назад она мечтала. О квартире, о тишине, об одной кружке на кухне. Работала судебным экспертом, возвращалась домой на автопилоте, с лицом архангела в отставке. Тогда ей снились только заключения и экспертизы. А теперь у неё были ассистенты. И помощники. И собственная кружка.
На зеркале отражалась ухоженная женщина с ясным взглядом. Волосы — приглажены, макияж — ровно столько, чтобы не выглядеть уставшей. Александра улыбнулась себе: в конце концов, это был её день. Тридцать пять. Кому-то это звучит как начало старения, а ей — как знак зрелости. Мол, теперь она та, у кого всё под контролем.
— Привет, дорогая, — ворвался в квартиру Дмитрий, её муж и человек с хронической задержкой на десять минут. Поцеловал в щёку, будто по инструкции.
— Немного задержался.
Конечно. Немного. Как всегда. Эта его «немного» уже давно стала единицей измерения.
— Успеем, — коротко ответила Александра. Она уже нарезала сыр, который должен был лежать под углом сорок пять градусов — если уж делать всё красиво, то до конца.
Дмитрий тоже был красивым. В какой-то скучной, стабильной степени. Такие мужчины нравятся родителям, бабушкам, а главное — идеально смотрятся на общих фотографиях. Он молча переоделся, ловко начал раскладывать закуски, и Александра украдкой на него взглянула. Ну, всё-таки приятно, когда даже через два года совместной жизни хочется смотреть на человека, а не прятаться от него в ванной.
— Ты, как всегда, всё продумала, — сказал он, восхищённо глядя на стол.
Александра пожала плечами.
— День рождения — повод.
Телефон Дмитрия взвизгнул, как мышь под каблуком. Он взглянул на экран и тут же сжал губы. У неё даже спрашивать не было нужды.
— Мама? — мягко, почти с участием.
Он кивнул и ретировался в соседнюю комнату. Александра сосредоточилась на нарезке сыра, но слух её, преданный пёс, всё равно подбирал обрывки фраз. Интонации. Вздохи.
Валентина Андреевна, свекровь, а по сути — отдельное атмосферное давление. Она звонила почти ежедневно. То по делу, то без. Советы лились из неё, как борщ из перевёрнутой кастрюли. И всё с такой заботливой интонацией, что хотелось закричать.
Когда Дмитрий вернулся, у него было лицо человека, который забыл выключить утюг, но не может признаться в этом сам себе.
— Всё в порядке? — спросила Александра, стирая ножом последние сомнения с доски.
— Ничего серьёзного, — пробормотал он. — Мама просто… интересовалась.
О да. «Интересовалась». У Валентины Андреевны был целый арсенал «просто». Просто приехала. Просто осталась. Просто переставила мебель. Просто перекрасила вашу жизнь.
К шести квартира сияла — свечи, музыка, салфетки. Александра надела новое платье, тёмно-синее, как предрассветное небо. Смотрелась она в нём достойно и даже немного торжественно. Звонок раздался ровно в шесть, и сердце Александры на миг застыло. Кто в наше время приходит вовремя?
— Я открою, — сказал Дмитрий слишком быстро. Подозрительно быстро.
А потом. Голос. Этот голос. Тот самый — с вибрацией, от которой вянут цветы и портятся продукты в холодильнике.
— Димочка, солнышко! Александра, дорогая! Я всё-таки успела!
Александра застыла, как бутонировавшая орхидея в морозильной камере. За свекровью маячили чемоданы. Большие. С характером.
— Валентина Андреевна, — произнесла Александра. — Какой… неожиданный визит.
— Что ты, милая! Мы же с Димой всё обсудили! — Валентина Андреевна, бывший преподаватель истории и действующий министр вторжений, шагнула внутрь. — Я на пару месяцев. Не больше. Квартиру сдала — туристам, знаете ли, выгодно. А вы только рады!
Александра смотрела на мужа. Он избегал её взгляда, как школьник, уронивший глобус.
— Мама, чемоданы… — голос его был жалким.
— Димочка, милый, давай-давай, — свекровь хлопнула сына по плечу, как сержант новобранца. — Там ещё сумки в такси.
Дмитрий, не протестуя, пошёл. Александра чувствовала, как внутри у неё запускается что-то тихое и страшное. Как старинные часы: сначала щёлк, потом звон, потом взрыв.
— Какая прелесть, как вы всё украсили! — Валентина Андреевна уже в гостиной. — Но эту картину… слишком депрессивная. Я привезла пастораль. Настоящую. С телятами. Будет повеселее.
Гости стали собираться один за другим. Ирина с тортом, Сергей с букетом. Александра улыбалась, как автоматическая кукла на витрине. А свекровь — хозяйничала. Командовала. Рассаживала. Комментировала.
— Ирина, дорогая, сюда, вот сюда. Сергей, ну не стойте столбом. Тарелочку возьмите!
Праздник медленно превращался в спектакль. Только режиссёр — не именинница.
Александра схватила мужа за рукав и потащила на кухню.
— Ты что, с ума сошёл? — прошептала она. — Она будет жить у нас? Без спроса? Без слова?
Дмитрий потупился.
— Я не мог отказать… Она же… сдала квартиру…
— А ты что? Немой? Бесправный?
В этот момент в гостиной что-то звякнуло.
— Ой, ваза! — раздался голос Валентины Андреевны. — Ну и ладно. Всё равно не в стиле.
Александра вышла. Взяла веник из рук Ирины.
— Я сама, — сказала она. — Это моя квартира.
И в этой фразе — всё: усталость, решимость, и та самая трещина, из которой позднее вырастает развод.
Вечер закончился быстро. Гости ушли, торт остался. Чемоданы — нет. Чемоданы стояли у стены, как свидетель обвинения.
А Александра стояла в центре комнаты и думала: «Похоже, в этом спектакле я сегодня была зрителем. Но завтра — я выйду на сцену. И у меня будет текст.»
Александра проснулась с ощущением, будто кто-то не то что ходил по ней всю ночь — а играл в «Казаки-разбойники» с мебелью. Сквозь тонкую стенку доносился протяжный стон, за которым угадывался характерный звук надувного матраса — Валентина Андреевна, похоже, не спала вовсе. Она не уехала, не передумала, не исчезла — она распаковалась. Освоилась. Окуклилась.
Вчерашний разговор был похож на спектакль абсурда. Дмитрий, как школьник, забывший сделать домашнее задание, мялся и оправдывался. Валентина Андреевна изображала удивление: «А разве я не родная мать?!» Александра говорила ровно и тихо, что не нуждается в посторонних, особенно с чемоданами, но её никто не слушал. В конечном итоге, поздним вечером, под всёобщие вздохи и щелчки ложек по блюдцам, свекровь осталась. На диване в гостиной. В гостиной — Александра горько усмехнулась: они вчера с мужем ложились спать, как гости в собственном доме.
На кухне уже пахло кофе. Конечно, Валентина Андреевна. Она вставала раньше всех, как солдат в карауле, только вместо автоматов у неё были списки дел и повестка на завтрак.
Александра, едва завернувшись в халат, вышла в коридор. Она еще надеялась, что это сон, дурной, липкий, но сон. Однако запах кофе был слишком реален.
— Доброе утро, милая! — обернулась свекровь, радостно встряхивая сито с мукой. — Я решила испечь сырники. Дима их так любит!
Александра кивнула. Сырники. Утро. Кухня. Всё казалось нормальным, если не считать постороннего тела в её доме, распорядка, кровати и теперь уже — на её сковородке.
— Ты ведь не возражаешь, что я взяла твою форму? — продолжала Валентина Андреевна. — Моя неудобная. К тому же, тут духовка лучше.
Хозяйка кивнула — выученное движение без смысла. Она вообще всё чаще стала кивать — как будто если соглашаться молча, то реальность перестанет вторгаться с грязными тапками.
Дмитрий появился, зевая, и привычно положил руку Александре на талию. Рука была тёплая, мужская, знакомая. И всё равно — чужая. Как рука случайного пассажира в маршрутке, который перепутал поручни.
— Доброе утро, девочки, — пробормотал он и чмокнул Александру в висок.
А потом, без малейшего напряжения, обнял и мать.
Александра стояла между двумя этими объятиями, как разделённая тарелка: половина для жены, половина для матери. Тёплый фарфор. Только вот есть из неё собирались не сырники.
— Димочка, я подумала, — произнесла Валентина Андреевна с утренней бодростью глашатая, — может, нам переставить кровать? В вашей спальне слишком мало воздуха. А диван в гостиной для меня — неудобен. У меня ведь спина…
Александра едва не выронила чашку. В спальне. То есть, в их спальне?
— Мама, мы… Мы там… — Дмитрий сбился, но неуверенно продолжил: — Спим.
— Ну и что? — отмахнулась Валентина Андреевна. — Речь не идёт о вечности. Я просто немного отдохну, пока не найду вариант получше. Я ведь не мешаю?
В этот момент Александра вдруг вспомнила, как неделю назад, в той же самой спальне, она лежала под Дмитрием — с разметавшимися волосами, спиной, выгнутой дугой, и почти забылась в ощущении собственной живости. Они смеялись после — он гладил её по бедру и бормотал, что без неё всё это не имеет смысла.
А теперь — спальня для матери. А для них — кухня, коридор, возможно, балкон. Как студенты на съёмной квартире.
— Нет, мама, — холодно сказала Александра. — Кровать остаётся. И вы останетесь на диване. Это и так больше, чем я согласна была предложить.
Валентина Андреевна округлила глаза, как бабочка — крылья: распахнула, вспорхнула, замерла.
— Какая ты категоричная, — сказала она с едва уловимым упрёком. — Жёсткая ты, Саша. Может, в этом и беда?
— В чём именно? — Александра подняла бровь.
— В том, что ты не умеешь уступать. Женщина должна быть мягкой. Углы сглаживать. Мужчину обволакивать, как тесто. А ты — сталь.
Дмитрий посмотрел на жену виновато. Он был в этом диалоге не участником, а фасадом. Его тянули за руки — мать и жена, и он всё надеялся, что руки сами вырвутся. Но руки были его. И решение — тоже.
Вечером Александра уложила волосы, надела своё любимое бельё — чёрное, тонкое, с каплей выреза на груди, которое Дмитрий всегда замечал, всегда трогал с чуть нервной жадностью. И легла в постель. Ждала.
Он пришёл — усталый, в футболке. Присел рядом.
— Ты… выглядишь потрясающе, — пробормотал он и потянулся к ней.
— Разденься, — сказала Александра просто. Без улыбки.
Он подчинился. Они целовались молча, как будто прятались. Он вжимался в неё с привычной настойчивостью, она отвечала телом, но внутри всё было стеклянным, будто это чужой мужчина. Родной, но не её. Привычный, но не близкий.
Когда всё закончилось, он лёг рядом, тяжело дыша, и спросил, не обнимая:
— Всё в порядке?
— Нет, — ответила она и отвернулась к стене.
Из гостиной донёсся шорох. Матрас взвизгнул. А затем — стук. Потом шаги. Кто-то пошёл в ванную. Кто-то, у кого нет стыда. Кто-то, кто считает себя частью этой семьи.
Александра зажмурилась. Было ощущение, будто в их интимное пространство ворвались с фонариком. Как будто она занималась любовью не с мужем, а с идеей семьи — чужой, вымученной, испорченной.
Завтра она поговорит с ним. По-настоящему. Без сырников и свечей. Серьёзно.
И если он снова скажет: «Это же ненадолго» — она уйдёт.
Потому что телом можно делиться. Но жизнью — никогда.
На следующее утро всё встало на свои места — в том смысле, что ничто не стояло на своём месте. В ванной вместо её пены стояла аптечка Валентины Андреевны, в холодильнике — её творог и капустный суп, сваренный «на три дня вперёд». Дмитрий, как утренний утёнок, плавал от комнаты к комнате, стараясь не намокнуть от напряжения. Александра молча пила кофе. На этот раз она сама встала раньше и варила его с такой яростью, будто кофе был последней возможностью сказать что-то важное.
— Я поговорю с ней, — наконец пробормотал Дмитрий, сидя на краю дивана и перебирая пальцами брюки, как счётными шариками. — Просто… надо мягче.
Александра откинулась на спинку стула и посмотрела на него с интересом — будто он был чучелом мужа, набитым оправданиями и мямлением.
— Мягче? — переспросила она. — Ты, может, шёпотом ей скажешь, чтобы она деликатно съехала? Или запишешь на открытке?
Он потупился. Она уже устала злиться. Её злость была как старая лампочка — мигала, мигала и наконец перегорела.
— Знаешь, Дима… — сказала она спокойно, почти ласково. — Я теперь понимаю, почему твой отец от неё сбежал на Камчатку. Там, наверное, был единственный регион, где не ловит её звонки.
Он хотел ответить, но замолчал. Он часто молчал в те моменты, когда следовало говорить. Удивительно, но его молчание всегда занимало много места — почти всю комнату.
Александра взяла сумку, накинула пальто и, не оборачиваясь, сказала:
— Я поеду в офис. К вечеру не жди. Мне надо подумать. Где жить. С кем жить. И — зачем.
В дверях она столкнулась с Валентиной Андреевной. Та несла пыльные тюли.
— Я решила постирать шторы. Ужасно серые! Мы же не в морге живём, правда?
Александра молча прошла мимо.
Она сняла номер в отеле у Патриарших — с высокими потолками, пледом на кресле и ароматом свободы. Чуть раньше она бы расценила это как слабость, побег, но теперь — как инвестицию в здравомыслие.
Поздним вечером Дмитрий позвонил. Трижды. Она не взяла. На четвёртый прислал сообщение: «Мама говорит, что не чувствует себя желанной в нашем доме. Я виноват?»
Александра закрыла глаза. Интересный вопрос. Наверное, если бы он спросил не «я виноват», а «что мне делать», у них был бы шанс.
Она ответила:
«Если бы ты сломал мне руку, вопрос был бы не в вине, а в том, будешь ли ты звать скорую. Или предложишь подождать, пока пройдёт».
Ответа не последовало.
Прошёл месяц. Шторы в квартире наверняка были белее снега, диван пах Валентина Андреевной, а Дмитрий всё ещё верил, что «всё наладится». Александра уже не верила. Она начала новый проект. Ушла с госэкспертизы, открыла собственную частную консультацию. Люди стали записываться к ней за месяц вперёд. По вечерам она смотрела фильмы, ела в постели, иногда — голая. Чувствовала, как её тело возвращается к ней, как кошка, которую прогнали и которой теперь ставят тёплое молоко.
Однажды утром, поднимаясь домой, она встретила соседку с третьего этажа.
— А мужа вашего давно не видно, — сказала та, хмуро вглядываясь в коридор.
— Он теперь с мамой, — пожала плечами Александра. — Она ведь лучше готовит и выбирает шторы. Играет на нервах, правда, но это, похоже, семейное.
Через полгода он позвонил. Голос был тихий, усталый. За ним слышались чьи-то шаги, кашель, телевизор на фоне.
— Я хочу поговорить, — сказал он.
— Поздно, — сказала она, но голос был мягким.
— Я скучаю.
— А я — нет, — честно ответила Александра. — Скучать можно по человеку. А ты оказался придатком к маме. А я не любила её. Ты был симпатичным, пока молчал. Но теперь я знаю, что это — не скромность. Это отсутствие хребта.
— Я изменился, — тихо сказал он. — Я снял квартиру. Без неё.
— Молодец, — сказала она. — Но ты снял не в тот момент. Я уже сняла с себя тебя. Как старую одежду. Которая долго висела в шкафу — потому что жалко выбросить, но носить невозможно.
Весной она завела кота. Назвала Василием. Он был ленивым, наглым и точил когти о её любимое кресло. Но он никогда не переставлял мебель. Никогда не критиковал её картины. И никогда не говорил «мама просто немного посидит у нас».
Когда она закрывала вечером двери, щелчок замка звучал как гимн независимости.
И да — она действительно не хлопнула дверью. Просто закрыла. Без истерики. Без прощаний. Но навсегда.
