В воскресенье Ирина в очередной раз не выспалась. На кухне с шести утра кто-то гремел кастрюлями, жарил яйца воняющим старым маслом, и из-под дверей в спальню тянуло запахом… как бы это назвать? Ранней смерти от холестерина.
Она перевернулась на бок, на секунду подумав, что это сон. Потом вспомнила: это не сон. Это Светлана Петровна. Переехала. В пятницу. С чемоданом на колесиках, тремя клетчатыми баулами и надменной улыбкой, как будто возвращается в своё поместье, откуда её изгнали крестьяне.
— У Антона крыша поехала, представляешь? — театрально рассказывала она с порога, снимая сапоги. — Говорит: “Мам, ты мне мешаешь жить”. А сам безработный уже третий год, и я ему мешаю! Он что, с ума сошёл?
Ирина молчала. Она тогда промолчала. Хотя в голове уже пульсировала мысль: «А ты уверена, что это не твой сын — умный?»
Сейчас же, лежа в постели, она мысленно себе аплодировала: Ну вот и доигралась, Иришка. Принцесса на горошине, теперь живёшь с королевой-деспотом. На твоей же жилплощади. В квартире, купленной до брака. Молодец, что сказать.
На кухне хлопнула дверца холодильника. Потом послышался характерный щелчок: Светлана Петровна нашла её сыр.
Её сыр. За 900 рублей. С плесенью. А значит, полезный, как она объясняла Вадиму, когда он фыркал, называя его «просроченным чудовищем».
— Ой, ты посмотри, сыр уже весь в плесени! — раздалось из кухни. — Кошмар. Сейчас выкину, чтоб никто не отравился.
Ирина вскочила. Без тапочек, в футболке до колен, с лицом, способным сжечь поле кукурузы.
На кухне — как на спектакле. Светлана Петровна стояла у мусорного ведра и, держа на вытянутой руке коробочку с сыром, презрительно смотрела на неё, как на безответственного ребенка.
— Ты что делаешь? — прошипела Ирина.
— Спасаю семью от отравления, — с достоинством произнесла свекровь, — в этом доме хоть кто-то должен заботиться о здоровье.
— Это мой сыр. Я его ела. И он дорогой. И он с плесенью по рецепту. Это благородная плесень, понимаете? Благородная!
— Мёд на плесень не мажут, Ирочка, — с сарказмом ответила Светлана Петровна, — только ты можешь заплатить почти тысячу рублей за мусор. А потом удивляешься, что на ипотеку еле хватает.
Пауза. Неловкая. Опасная.
— У нас нет ипотеки, — процедила Ирина.
— Ну конечно, твоя же квартира. Только вот живёшь ты тут не одна.
В этот момент на кухню вошёл Вадим. Как всегда, вовремя. В смысле — не вовремя. Волосы в разные стороны, глаза слипаются. Глядя на него, казалось, что его только что вытащили из какой-то дыры — и это метафора.
— Что опять не так? — зевнул он, смахивая с футболки крошки, которых ещё не было.
— Твоя мама выбрасывает мой сыр, — сказала Ирина, и голос у неё был почти спокойный. Почти.
— Он весь в плесени, — снова вмешалась Светлана Петровна, — и пахнет, как твой носок после тренировки.
— Это элитный сыр, — пояснила Ирина, глядя прямо в глаза мужу. — Он стоил девятьсот рублей. И я его люблю. И я его ем. И я хочу, чтобы мои продукты никто не трогал.
— Может, вам договориться как-то? — пробормотал Вадим, на автомате наливая себе воду и проливая половину на стол.
— Отлично, — Ирина облокотилась на стол. — Давайте договариваться. Светлана Петровна, вы когда съезжаете?
— Что? — вскинулась свекровь. — Ты что, с ума сошла? Я мать твоего мужа!
— Я хозяйка этой квартиры.
— Но это и его дом! — закричала она, указывая на Вадима, как будто это её последний козырь. — Ты что, выгоняешь меня на улицу? После всего, что я сделала для вас?!
— А что вы сделали? — тихо спросила Ирина. — Серьёзно. Что вы сделали?
— Я сына родила!
— И Антона тоже. Он вас выгнал. Почему вы не к нему?
Наступила тишина. Та самая — зловещая, когда даже холодильник прекращает гудеть от страха.
— Я к тебе пришла, потому что здесь… — Светлана Петровна поджала губы. — Здесь нормальные условия. Уют. И потом — у Антона сейчас какая-то… барышня. Губы как подушки. Пахнет, как магазин парфюмерии. С ней у меня не будет будущего. А ты — ты вроде бы нормальная.
— Я больше не «вроде бы», Светлана Петровна, — усмехнулась Ирина. — Я окончательно. И если вы хотите здесь жить — вам придётся уважать меня и мои вещи. Это моё пространство. Моя квартира. Я не прошу — я требую.
Вадим кашлянул, как бы намекая, что вообще-то он тут муж, и его мнение… ну… теоретически важно. Но обе женщины его проигнорировали.
— Ты всегда была с гонором, Ира, — протянула свекровь, сжав губы. — Видно, что сама себе хозяйка. Ну-ну. Посмотрим, как долго протянешь.
Ирина сделала шаг вперёд. Глаза горели. Руки дрожали, но голос был твёрдым:
— Вот и посмотрим.
Позже, в ванной, она плакала.
Не всхлипывала. А именно плакала, с ненавистью к себе, к этой ситуации, к тому, что любишь мужчину, а приходится жить под одной крышей с его матерью, которая ненавидит тебя просто потому, что ты есть.
Она думала, что сможет справиться. Думала, что любовь — это терпение. Но терпение имеет границы. У любви — да, границ нет. А у нервов — очень даже.
Вечером Светлана Петровна демонстративно молчала. Смотрела телевизор в наушниках, но громкость выкрутила так, что комментатор футбольного матча орал на всю квартиру:
— «И ВОТ ОН БЬЁТ!!! БЬЁТ!! ИИИИИИИ…. ПРОМАЗАЛ!!!»
Как и я, подумала Ирина. Как и я…
На третьей неделе совместного проживания с матерью мужа Ирина начала замечать симптомы. Не беременности — паранойи.
Она, бухгалтер с десятью годами стажа, человек рациональный, трезвый, верящий в цифры, таблицы и теплоход «Москва», словила себя на том, что выходит из душа с включённой камерой на телефоне — чтобы проверить, не передвинули ли её тапки. Или не открывали ли шкаф. Или не вытащили ли из сумки заколку, которую она купила ещё в студенчестве. Она-то — заколка — ничего не стоила, но была символом. А символы свекрови особенно любили прятать.
Вадим не видел проблемы. Он вообще ничего не видел.
Он приходил с работы, чесал за ухом, садился на диван и растворялся в телефоне, как чайный пакетик в кипятке. Лайкал дурацкие видео, кивал матери, что «да-да, согласен», и говорил Ирине:
— Не кипятись. Это временно. Она остынет.
— Она остынет в гробу, Вадим, — спокойно ответила Ирина, заправляя постель. — Или я. Тут два варианта, и оба не очень.
Он только вздохнул.
Ага. Типичный Вадим. Легендарный вздыхатель. Ни «спасибо», ни «извини», ни «давай поговорим». Только вздохи. И взгляд в потолок, как будто там ответы на все вопросы.
На следующей неделе произошла трагедия планетарного масштаба:
Светлана Петровна решила выкинуть Иринину кофеварку.
Ситуация развивалась как драма Чехова, если бы Чехов был в бешенстве и писал на кухне.
— Она течёт, — с видом эксперта по бытовой технике заявила свекровь.
— Она не течёт. Это конденсат. Ты её даже не включала, Светлана Петровна.
— Я что, не могу выбросить поломку?
— Она не поломка. Это моя кофеварка. Купленная на мои деньги. Которые я зарабатываю *в этом кабинете, вон там, по вечерам, когда вы смотрите свои шоу с драками и беременными в 67 лет!
— Вот и работай дальше, может, на новую наскребёшь, — фыркнула свекровь и развернулась к окну.
Ирина сжала кулаки. Внутри всё кипело. Даже кофеварка в углу — казалось, — затаила дыхание.
— Всё. Хватит.
Она развернулась и пошла к Вадиму в комнату. Он сидел за ноутбуком и делал вид, что работает. Хотя по глазам было видно — он смотрел очередной ролик, где мужик срывает гипс с руки ради пранка.
— Нам надо поговорить, — голос у неё был тихий, но ровный. Тот самый, после которого даже собака обычно прижимает уши.
— Что случилось? — с готовностью спросил он, как будто вдруг не знал.
— Выбирай.
— Что?
— Выбирай, Вадим. Я или твоя мать.
Голос не дрожал. Он даже ей самой показался чужим — настолько спокойным, почти ледяным.
— Ты… ты не можешь так ставить вопрос, — он поднялся, запуская руки в волосы. Классика. Когда нечего сказать — трогай волосы.
— Я могу. И я уже поставила. Ты знаешь, как она ко мне относится. Ты всё видишь. Или не хочешь видеть?
— Ты преувеличиваешь. Это просто… женщины не могут ужиться. Такое бывает. У неё сложный характер, я понимаю. Но она моя мать.
— Она — агрессор. А я — человек, который, между прочим, пустил её в свою квартиру. И она уже тут хозяйничает, как в своём пансионате.
— Не драматизируй, — буркнул он.
— А ты не игнорируй. У неё есть квартира. Антон выкинул её не просто так. И ты это знаешь. И я это знаю. Но он хотя бы честен. А ты прячешься за её фартук.
— Ты не понимаешь, что это за ситуация! У неё никого нет!
— У неё есть ты. И в этом вся проблема.
Пауза. Глубокая. С глухим напряжением.
— Хорошо, — сказал он тихо. — Значит, вот как ты хочешь решить это. Поставить меня перед выбором?
— Я тебя прошу сделать выбор. Не потому, что я злая. А потому, что я устала.
Он опустился на диван. Потёр глаза.
— Она пожилая женщина, Ир… Ты серьёзно хочешь её выгнать на улицу?
— Я не хочу её видеть в своей квартире. Это не улица. Это здравый смысл. Она может вернуться к себе. Или к Антону. Или снять жильё. Она взрослый человек. Это не моя ответственность.
Он посмотрел на неё. Долго. С болью, с растерянностью… или, возможно, с раздражением. Кто их разберёт, этих вечно вяло-недовольных мужей.
— Я не могу её выгнать.
— Значит, выгоняешь меня?
Он молчал. Только опустил глаза. И всё. Вот и весь его выбор.
Ирина молча пошла в спальню. Достала чемодан. Начала складывать вещи. Спокойно, методично. Без криков, без истерик. Только один раз остановилась — когда держала в руках ту самую заколку. Студенческую. Символ жизни, в которую она верила.
Вышла из квартиры на автомате. Без слёз.
Слёзы будут потом. У подруги. Или в кафе. Или в такси.
А пока — просто ветер. И пустота.
Позже она сидела у Юльки на кухне. Чай, шоколадка, сигарета, хотя бросала. Юлька — подруга из института. Сильная, шумная, матерится, как сапожник, но всегда на стороне.
— Дура ты, что терпела. Надо было её в первый день выгонять, как только тапки в прихожей положила! Это метка. Как у котов.
— Я думала, он выберет меня, — шепнула Ирина.
Юлька усмехнулась:
— Он выбрал. Просто не тебя.
Но история не закончилась.
Потому что на следующее утро, в шесть тридцать, ей позвонили с незнакомого номера.
— Ирина? Это Антон. Мамин младшенький. Можем встретиться? Я… Я вам хочу сказать кое-что важное. Про квартиру. И про наследство. Только между нами.
И в этот момент Ирина поняла — всё только начинается.
Утро началось, как затяжной кашель после затопленного прошлого: горло дерёт, выходить на улицу противно, внутри ощущение — будто простыла душа.
Антон назначил встречу в кафе у метро.
Типичный московский фастфуд с пластиковыми стульями, кофемашиной, которая хрипит, как старая актриса после гала-концерта, и молодыми официантками, у которых на лице написано: «Скорее бы конец смены».
Он уже ждал. Видно, нервничал — мял салфетку в руках, как будто собирался вытереть ей совесть.
— Привет, — бросила Ирина, ставя сумку на свободный стул. — Ты вроде не мой друг, не муж, даже не сосед. Зачем я пришла?
— Я… — он сглотнул. — Слушай, я знаю, это странно. Но я хочу быть честным. Перед собой. И перед тобой. Я не святой, ты права. Я выгнал маму, потому что задолбался. Но это не вся история.
— Ага, — иронично кивнула она. — Наверное, ты сейчас скажешь, что квартиру на себя переписал не потому что жадный, а потому что… духовно близок к недвижимости?
Он усмехнулся.
— Почти. Слушай. Когда мама ушла от меня — она знала, что пойдёт к вам. И она этого хотела. Специально. Это был её план.
— План? — Ирина прищурилась. — План поселиться в моей квартире и свести меня с ума?
— Почти. Только ещё глубже. Она всегда считала, что Вадим — слабак. Что его нужно держать под контролем. Через вину. Через жену. Через всё. Она мне говорила: «Смотри, Антон, я заставлю их развестись — она не выдержит, а он не встанет на её сторону. Он мой».
Ирина медленно откинулась на спинку стула.
Холод прошёлся по спине, как будто кто-то опрокинул стакан ледяной воды внутрь кожи.
— То есть она использовала меня, свою невестку, как наживку? Как инструмент давления?
— Не как наживку. Как рентген. Чтобы просветить Вадима. Понять, до какой степени он… тряпка.
— Мило, — Ирина хмыкнула. — И что дальше? Ты пришёл мне сочувствовать?
— Нет. Я пришёл предложить сделку.
Она посмотрела на него, приподняв бровь.
Если бы у иронии был скелет, он бы сейчас танцевал чечётку на столе.
— Предлагаешь мне мать твою забрать насовсем? В нагрузку с ипотекой?
— Я могу вернуть тебе квартиру.
Тишина.
Тот самый момент, когда даже звуки на улице — будто отключили. Даже кофемашина — и та замолчала.
— Что?
— У нас с мамой старый договор — она оформила квартиру на меня, но с условием, что я её не продам. Типа «наследство при жизни». Но сейчас, если ты подашь в суд… я подпишу отказ. Всё равно жить в ней не хочу. Ты выиграешь, особенно если покажешь, что она злоупотребляла твоим гостеприимством. Это займёт время, но… ты сможешь получить свою собственность обратно в чистом виде.
— Почему ты это делаешь?
Он посмотрел в окно. Глубоко вздохнул.
— Потому что ты — единственный взрослый человек в этой картине. Вадим сломан, мама токсична, а я… я просто отрастил позвоночник слишком поздно. Но лучше поздно, да?
Ирина встала.
— Ты всё это время молчал. Смотрел, как она разрушает мою семью, как Вадим сдувается, как я вещи собираю. И сейчас — пришёл с «предложением»?
— Я виноват. Да. Но хоть что-то можно исправить. Ты же хотела справедливости?
Она посмотрела на него. Впервые — без злости.
Скорее — с отстранённым сожалением.
Как смотрят на человека, который, может быть, мог бы быть братом… если бы не вырос рядом с драконом.
— Ладно. Скинь мне бумаги. Я подключу юриста.
— Спасибо.
— Не тебе.
Через месяц она вернулась в свою квартиру.
Пустую, вымытая до блеска, без запаха чужого крема, без шерсти Светланы Петровны на диванных подушках.
Светлана ушла к сестре в Подольск.
Антон съехал.
Вадим… остался с матерью.
Он прислал голосовое. Без интонации. Как всегда.
— Прости. Я не смог. Я слабый. Я знаю. Живи, как хочешь. Будь счастлива, если сможешь.
Она удалила его не дослушав.
Жить, как хочешь.
Вот он, парадокс: это — и больно, и освобождающе.
Вечером она открыла окно.
Пустая квартира больше не казалась одинокой.
Она — своя. Впервые за долгое время.
Ирина включила чайник.
Поставила новую кофеварку.
Взяла любимую чашку — белую, с трещинкой.
И сказала вслух:
— Добро пожаловать домой.
