— Вы… простите, вы кто? — Женя стояла в дверях своей однокомнатной квартиры, держа в руках пакет с йогуртом, бутылкой кефира и пачкой лаваша.
На её кровати, прислонившись к подушке с котёнком, сидела молодая женщина лет тридцати. Красивая. Чересчур. С слишком длинными ресницами и каким-то совершенно чужим взглядом.
— А вы, значит, Евгения Валерьевна? — спросила та, не вставая. — Я — Вероника. Жена вашего бывшего мужа. Нас Пётр подселил.
— Чего? — Женя выронила пакет, и кефир с характерным звуком шлёпнулся на линолеум.
— Он сказал, у вас тут никого нет. Что вы всё равно уехали к дочери.
— Это… моя квартира.
— Ой, ну не обижайтесь, я тут только на недельку, максимум две. Петя сказал, что вы добрая.
Добрая? Женя машинально подобрала бутылку, кефир медленно стекал по пакету, обволакивая пальцы. Она даже не знала, с чего начать. С крика? С ругани? С пощёчины? Но усталость, скопившаяся за последние месяцы, будто прижала её к полу.
— Уходите. Сейчас же.
— А мы договор подписали, — сказала Вероника, уже открывая сумку и доставая оттуда что-то, похожее на копию. — С Петром. Он сказал, он здесь собственник. И он ведь платит вам алименты, да?
— Алименты?! — Женя прыснула. — Он за полтора года после развода не перевёл ни копейки! Только обещал, что, мол, «вот-вот» продаст машину и «закроет все вопросы».
— Ну… — девушка пожаловала плечами. — Тогда я ни при чём. Я просто тут живу. Временно. У нас съёмная сгорела — Пётр сказал, можно сюда.
Женя вцепилась в косяк. Её бил озноб. Низ живота сжало. И она, не веря себе, разрыдалася. Беззвучно, с открытым ртом, как человек, который впервые понял, что у него отняли что-то навсегда.
— Да вы не плачьте… Господи, ну хотите, я вам день-два сниму гостиницу, а потом уеду сама? — Вероника встала, чуть приблизилась. — Я реально не знала, что вы тут живёте. Я думала, это всё его. Он говорил, что от судов устал, и вы всё ему сами отдали.
— Отдала? Я судилась за эту комнату два года! — Женя резко повернулась, кефир плеснулся на стену. — Это единственное, что у меня осталось после двадцати лет брака, ты понимаешь? Одна комната! Комната!!!
— Ну… я могу уехать, — голос Вероники стал тонким. — Правда. Просто дайте пару дней. У меня вещей полно, а Пётр опять на вахту уехал…
— Конечно, уехал. Он всегда «уезжает», когда надо отвечать. И ты — не первая. Только первая, кто так внаглую влез.
Поздно вечером Женя сидела у старой подруги, Иры. Та налила коньяк в чайную чашку и достала две конфеты «Птичье молоко» — они всегда так делали, когда всё шло не по плану.
— Ты серьёзно? Она прям там, в твоей кровати?
— Да. И зубную щётку свою поставила. А я как дура, с йогуртом у двери. — Женя отпила и закашлялась. — Понимаешь, я же его отпустила. Сказала — живи, как хочешь. А он даже извинений не сказал. Просто однажды собрал вещи и ушёл. Сказал: «Нам всем нужен шанс».
— Всем? — хмыкнула Ира. — Только тебе он этот шанс не предложил.
— Он оставил мне эту квартиру как компенсацию. По суду. Она была на нас двоих, куплена ещё до рождения Маши. А теперь говорит, что это его «семейная часть», и он может её сдавать. Хотя я в ней прописана. И живу!
— Значит, в суд опять.
— У меня нет сил.
Ира посмотрела на неё сочувственно, потом вдруг сказала:
— А может, не надо сразу выгонять? Поживи с ней. День-два. Послушай, как она говорит о нём. Пойми, что у тебя теперь нет конкурента — только опыт. И очень важный — как не надо жить.
Женя долго смотрела в одну точку. Потом вытерла глаза.
— А если я её убью?
— Тогда сядешь. Хотя, может, и того стоит.
Вероника оказалась не такой уж и стервой. Слишком уверенной в себе, да. Слишком звонкой. Но не глупой.
— Вы знаете, я думала, вы ужасная. Ну, как в фильмах. Злая бывшая. А вы нормальная.
— Спасибо, конечно. — Женя налила себе кофе, и на секунду задумалась: а давно ли она варила кофе не на автомате, не на бегу, не «на завтра»?
— Он про вас почти ничего не рассказывал, — призналась Вероника, крутя ложечку в чашке. — Только что вы устали друг от друга. И что у вас… «другая динамика». Не знаю, что это значит.
— Значит, он больше не хотел видеть того, кто помнит, как он лежал с температурой и носил дырявые носки. Он хотел новую историю.
— Ага, вот и нашёл. — Девушка вздохнула. — Только он странный стал. Нервный. Вечно в долгах. Мне кажется, он вообще не хочет быть мужем. Просто хочет быть хорошим… парнем. Везде.
Женя молча вытерла стол.
— А он вам был хорошим мужем?
— Поначалу. Потом стал просто человеком, который приносил домой усталость и раздражение. И всегда говорил, что «потом». Потом сделаем ремонт. Потом съездим на море. Потом он начнёт зарабатывать. Потом мы поговорим. Только это «потом» почему-то никогда не наступало.
Вероника кивнула.
— Он мне тоже обещал море.
— Может, вы всё-таки уедете?
— Да. Завтра. Я договорилась с подругой. Извините, Евгения Валерьевна. Я правда не хотела.
Ночью Женя не спала. На кухне тикали старые часы, за окном шелестели липы. Маленькая, до боли знакомая комната снова стала её. Только теперь — с новым осадком. И с удивительным ощущением: она больше не любит Петра. Совсем. Ей было его… жалко. А ещё — стыдно, что она жила с этим человеком так долго. И не замечала, как он выгорал. И как с ним сгорала она сама.
Утром Вероника ушла. С двумя чемоданами и коробкой с кошкой. Женя проводила её молча, потом закрыла дверь и долго стояла, облокотившись на косяк.
Она вдруг поняла: у неё нет плана. Есть только комната. Одна. После двадцати лет семьи. И этой комнаты ей казалось… слишком много.
Прошла неделя.
Женя встала рано. Чистила картошку — не потому, что собиралась готовить, а чтобы занять руки. Гуляла по квартире в пижаме, словно это гостиница, где она случайно осталась дольше, чем рассчитывала.
Комната казалась ещё меньше. Она всегда казалась маленькой. Особенно теперь, когда всё вернулось, но ничего не изменилось.
Маша, её дочь, звонила через день, иногда писала с сухой заботой:
«Мам, ты точно нормально?»«Мам, может, ты ко мне? У Влада командировка, можешь побыть с внучкой.»
Но Женя отнекивалась. Не хотелось быть «мамой, у которой всё развалилось». Хотелось, чтобы хоть кто-то считал, что у неё всё под контролем.
В дверь позвонили в субботу вечером. За дверью стояла женщина лет шестидесяти пяти, в аккуратной куртке и с большой сумкой. Лицо бледное, волосы седые, коротко острижены.
— Евгения Валерьевна? Здравствуйте. Простите, что без звонка. Меня зовут Лидия Сергеевна. Я была нотариусом вашего дяди — Валерия Анатольевича.
— Валеры? — Женя прищурилась. — Мы не общались лет двадцать.
— Да. Он недавно умер. Сердце. На даче. Я занималась его делами последние пару лет. И вот… — женщина достала из сумки жёлтый конверт. — У него было завещание. Он оставил вам дом.
— Мне?
— Вам.
Женя взяла конверт, как будто это была мина. Дядя Валера — брат её покойной матери. Жил один, всегда немного фриковатый, держал голубей, курил трубку и носил рубашки с карманом для ручки. Последний раз она видела его… после похорон матери. Он пришёл на кладбище, промолчал всю церемонию и ушёл, не простившись.
— Простите, — Женя села на табуретку. — А вы уверены? У него же вроде был сын?
— Был. Но, к сожалению, они не общались. Уже лет десять. Там… сложная история. Наследство полностью записано на вас. Причём давно — пять лет назад. Он даже копию завещания прислал в архив нотариальной палаты.
— Зачем?
— Он сказал: «На всякий случай. Женя хорошая. Пусть хоть ей повезёт».
Дом находился в посёлке под Сергиевом Посадом. Старый, но крепкий. Газ, вода, свет. Две комнаты, веранда, сарай. И голубятня, уже развалившаяся.
Женя поехала туда в воскресенье. Одна. Просто посмотреть.
Дорога была серой. Поля, грязные обочины, редкие автобусные остановки с облезлыми плакатами. В этом всём было что-то до боли знакомое — как в детстве, когда они с матерью ездили к бабушке на дачу, где пахло сырой землёй, мылом и сушёной мятой.
Двор был заросший. Дверь покосилась. На веранде лежали старые санки, газеты, банка с гвоздями.
— Ну, привет, — тихо сказала Женя. — Не ожидала.
Она не планировала ничего. Просто села на старую скамью. И вдруг — выдохнула. Впервые за много месяцев.
Никто не кричал. Никто не требовал. Не спрашивал: «Ты опять картошку без мяса?», не звал: «Где мои носки?!», не ронял грязные тарелки в раковину.
Она была одна. И это не пугало. Это… утешало.
— Ты точно не шутишь? — Маша смотрела на неё через камеру телефона. — Дом? Какой ещё дом? У Валеры же сын был!
— Был. Но они поругались.
— А чего он на тебя-то оставил? Вы же не общались вообще.
— Видимо, он помнил. А ты?
— Мам, не начинай.
— Я не начинаю, Маша. Просто я была у тебя дважды за последний год. А ты у меня?
— Ну у нас ребёнок, ты же знаешь.
— Я знаю. Только теперь у меня тоже есть кое-что. Дом. Который я не отдам. Никому.
Маша нахмурилась.
— Ты как будто стала… другая.
— Я стала тише. Вот и всё. И я устала быть всем и для всех.
— Мам…
— Всё хорошо, Маша. Правда. Просто теперь я тоже хочу начать жить. Хоть с нуля. Хоть с полуразвалившейся голубятней.
Спустя месяц Женя уже ездила туда каждые выходные. Медленно, по чуть-чуть, разбирала завалы. Вытаскивала старые матрасы, мыла окна, сжигала хлам в бочке за домом. Соседи подходили изредка, спрашивали:
— Вы кто будете-то, Валере?
— Племянница.
— А, Женка? Он про вас говорил.
— Да? Что?
— «Хорошая. Только не её время».
Она не знала, что это значит. Но в глубине души понимала — дядя Валера тоже был из тех, кто прятал добро за странностями. Просто он хотя бы не делал вид, что любит.
Однажды вечером снова раздался звонок.
— Евгения Валерьевна?
— Да?
— Это Андрей. Я… сын Валерия.
Молчание.
— Мне сказали, вы получили дом. Завещание. Я не претендую, не подумайте. Просто хотел увидеть. Не вас — дом. Детство.
— Приезжайте, — неожиданно для себя сказала она.
Андрей оказался высоким, худым, с уставшими глазами. Ему было лет сорок, не больше. На лице — затравленность. Куртка в пыли, кроссовки — в земле.
— Я тут вырос, — сказал он, оглядывая двор. — Голубей с отцом кормил. А потом… ушёл.
— Почему?
Он молчал.
— Я был ему неудобен. Я хотел быть актёром. Он говорил — «мужик должен работать, а не рявкать со сцены». Потом я сказал, что женюсь. А он… сказал, что если я выберу её, он мне не отец. Я выбрал.
— А она?
— Ушла через год. Сказала, я инфантильный. Может, и правда. Я потом больше не жил здесь. Ни с кем. Даже с собой.
Женя подлила чаю. Они сидели на веранде, ветер шуршал в еловых ветках, и было так тихо, что слышно, как стучит сердце.
— Знаете, я рад, что он вам оставил. Я не смог бы с этим справиться.
— Я не уверена, что справлюсь, — честно ответила Женя.
— Справитесь. Вы — в доме. А я всё ещё снаружи.
Он ушёл под вечер. Больше не звонил. Но в ту ночь Женя впервые не почувствовала себя брошенной. Потому что кто-то тоже был потерян, но без злобы. Просто так получилось. И это делало боль — не такой одинокой.
Через два месяца она продала квартиру в городе. Однушку, которую отвоёвывала с боями. И купила на эти деньги отопление в дом. Газ, бойлер, новые окна. Её жизнь сузилась до посёлка, но впервые за годы обрела границы, которые не давили.
Однажды на автобусной остановке она услышала разговор двух женщин:
— А эта, с голубятни-то, вроде, с мужем развелась. И уехала сюда жить. С ума сошла, наверное.
— Так ей уже за пятьдесят. Что ей, карьеру строить?
Женя засмеялась. Впервые — легко, открыто. Да, за пятьдесят. Да, развелась. И что?
Её жизнь только начиналась.
— Мам, ты не хочешь поговорить?
Маша стояла на крыльце. Кожаная сумка с документами, в другой руке — леденец, явно извинительный, и усталое лицо женщины, которая давно живёт не так, как хотела.
— Проходи, — спокойно сказала Женя.
Дом уже почти стал её. Она по-прежнему не вешала шторы, а окна оставляла распахнутыми — пусть ветер знает, что здесь больше не прячутся. Только живут. Просто, с болью и чаем.
— Ты меня удивила, — сказала Маша, сев на табурет у печки. — Я думала, ты перебесишься, сдашь этот дом и вернёшься в город. Ну, к людям.
— А здесь не люди?
— Мам, не начинай. Ты знаешь, о чём я. Ты ведь всегда была… домашней. А теперь — как отрезало. Как будто ты сбежала. Даже от меня.
Женя наливала чай. Аккуратно, чтобы не пролить. Тихо, чтобы не раздражать воздух.
— Я не сбежала, Маша. Я ушла. Разница большая.
— Ты не хочешь, чтобы я была рядом?
— Я хочу, чтобы ты была — если хочешь. А не потому, что «надо навестить мать».
Маша молчала.
— Влад говорит, ты перегибаешь. Что ты закрылась. А я… я не знаю. Я просто боюсь, что ты совсем одна.
— Я одна, — кивнула Женя. — И это, пожалуй, лучшее, что со мной случалось за последние десять лет.
На следующий день приехал он.
— Жень, привет, — Пётр стоял у калитки, держал пластиковый пакет с вином и коробкой конфет. — Я тут… проезжал.
— Ты ничего не «проезжал», — спокойно ответила она. — Говори, чего хочешь.
Он замялся. Потер шею. Всё такой же. Только лысее. И чуть сутулее. Как будто в нём погас мотор, но тело продолжало ходить по инерции.
— Я… узнал про дом. Поздравляю. Правда. Ты молодец. Ты заслужила.
— Не тяни.
Он тяжело выдохнул.
— Я подумал… Может, мы бы снова… ну, не вместе, но, типа, в контакте? Ну, мало ли, вдруг тебе помощь нужна. Мужская рука, ремонт там. Дрова.
— У меня есть соседи. И топор.
Он посмотрел на неё чуть удивлённо. Как на нового человека.
— Просто… я понял, что ты была права. Я вёл себя как… потребитель. Всё время ждал, что ты меня спасёшь. А ты устала. Только я поздно понял.
— Да.
— А потом Вероника ушла. Ну, сама. Сказала, что я ей напоминаю камень. Только не опору — а груз.
Женя села на лавку у крыльца. Солнце било в глаза.
— Так ты пришёл зачем?
— Я… хотел предложить. У тебя тут две комнаты. Может, я бы… помогал, жил здесь немного. В сарае могу. Или в старой кладовке. Как квартирант. Заплачу.
Она посмотрела на него так, будто впервые увидела. Человека. Мужчину. Не врага, не обидчика. Просто — уставшего, нелюбимого, отжившего своё мужа. Которого она всё равно больше не хотела.
— Нет.
— Почему?
— Потому что ты всегда возвращаешься, когда у меня получается. А мне больше не нужен экзаменатор. Я его уже сдала.
Через неделю в деревне появился адвокат. Молодой, в очках, с ноутбуком.
— Евгения Валерьевна, можно на минутку? Это по делу о наследстве Валерия Анатольевича.
— А разве оно не оформлено?
— Дело в том, что объявился ещё один претендент. Сын Валерия — Андрей. Он… подал заявление на частичную реституцию. Просит признать завещание необоснованным. Мотивирует тем, что отец был в старческом помутнении.
— Он сам говорил, что рад, что не получил. Что не готов.
— Он передумал.
У Жени всё сжалось внутри. И злость, и отчаяние, и тишина, которую она строила месяцами. Раз — и снова кто-то пришёл отнять.
— Я не понимаю, зачем ты это делаешь? — Женя встретилась с Андреем в районном кафе, по её инициативе.
— Я… извини. Я не хотел. Просто… у меня всё плохо. Жильё, работа. А потом друзья сказали: ты дурак, у тебя был дом, и ты отказался. И я подумал… может, у меня ещё есть шанс.
— Забрать у меня? После того как я продала квартиру. Вложила в это место жизнь. Свою новую.
— Я не знал, что ты продала. Я думал, ты просто тут прячешься.
— Я не прячусь. Я живу. А ты? Ты правда думаешь, что этот дом спасёт тебя?
Он отвёл глаза.
— Я… не знаю. Но у меня ничего нет. А у тебя — хотя бы веранда. Хотя бы чай.
— Тогда не отнимай его у меня. Пожалуйста.
Он долго молчал.
— Я… заберу заявление.
— Спасибо.
— А можно я когда-нибудь всё равно приеду? Просто… посидеть. На лавке. Сказать отцу, что я не всё испортил.
— Можно.
Весной Женя открыла ставни. Посадила розы. Капусту. И повесила табличку на калитку: «Дом, где тишина».
Маша приезжала с внучкой. Они жарили картошку и ели блины на веранде. А потом внучка сказала:
— Бабушка, у тебя тут волшебно. Ты как ведьма, только добрая.
— Я как бабушка. Которая вспомнила, что у неё тоже есть жизнь.
Через год в её доме появилась комната для гостей. Там ночевали подруги, соседи, приезжие. Иногда — Андрей. Он не отнимал, не просил. Просто приезжал. С молоком и хлебом.
Пётр больше не звонил.
Табличку кто-то украл. Женя повесила новую. Написала сама:
«— Это больше не твой дом. И не временный приют. Это мой дом. И точка.»
