Утро в доме Елены начиналось всегда одинаково: с судорожного поиска носков для сына, с грохота кастрюль на кухне, которые свекровь, как по команде, начинала переставлять ровно в 6:45, и с Романа, развалившегося на диване, будто он всю ночь копал метро вручную, хотя на деле — играл в танки до трёх.
В это утро всё пошло не так. То есть, пошло так же, но на этот раз Елена сорвалась.
Она только пришла со смены. В приемной трое с инфарктом, один с язвой, женщина с приступом эпилепсии и санитар, который умудрился застрять в лифте с носилками. И всё это — под угрозой проверки.
Она еле доползла до двери. Разгрузила сумку. И тут же — в лоб.
— Опять хлеб не купила! — сердито бросила Татьяна Николаевна, стоя в халате, словно на военном посту.
— Я дежурила. У нас трое в реанимации, — устало отозвалась Лена, снимая куртку.
— А у нас семья! И мужчины без хлеба не едят! — парировала свекровь, поправляя бигуди.
— Тогда пусть «мужчины» сходят сами, — буркнула Елена, проходя на кухню.
— Ты это сейчас что, мне сказала? — резко повернулась та, сжав губы.
— Это я себе сказала. Чтобы не забыть в следующий раз заткнуться.
Роман в это время лежал на диване с планшетом.
— Ром, ну скажи ей, — подала голос Татьяна Николаевна, — она уже с порога хамит. Это нормально, по-твоему?
— Лен, ну правда, что за тон? — Роман даже не поднял глаз от экрана. — Мама просто спросила про хлеб.
— Хлеб у вас во всём виноват. Вот только мозги забыли купить лет двадцать назад, — прошипела она и вытащила из холодильника последний йогурт.
Татьяна Николаевна возмущённо выдохнула и, как всегда, начала:
— Ты ещё и жрать за наш счёт будешь? Это мой холодильник, между прочим. Это мой сын тебя кормит!
Елена поставила йогурт обратно. Посмотрела на Романа.
— Это правда? Ты меня кормишь?
— Лен, ну хватит уже, с утра…
— Отлично, — перебила она. — Тогда с сегодняшнего дня я ем на работе. На кухню — ни ногой. Питаться за счёт вашей благодетели больше не хочу.
И вышла. А через минуту в прихожей раздался звонок.
— Папа? — подняла трубку Лена.
— Привет, доча. Ты дома?
— Только пришла. Всё нормально. Устала.
— Я тут думал… У тебя ведь день рождения на носу. Хочу тебе участок подарить. Давно обещал. В деревне, в сорока километрах от города. Место хорошее, лес, речка. Ты хотела свой дом, помнишь?
Лена молчала. Потом села прямо в коридоре на пуфик и прошептала:
— Ты серьёзно?
— Конечно. Завтра можем заехать к нотариусу. Всё оформим.
Она не знала, что сказать. Столько лет мечтала… После всех съёмных квартир, после унижения, когда её называли «приживальщицей» в собственном доме… И вот — её. Участок. Будущий дом. Свой.
Но не успела она положить трубку, как с кухни вылетела свекровь. Она, как акула, чуяла запах наживы.
— Это что, про участок отец говорил? — прищурилась она.
— Да. Он решил мне подарить землю.
— Землю?! — глаза Татьяны Николаевны загорелись. — Слушай, Леночка, а ты не хочешь с умом вложить это? Я вот тут слышала — есть компания, занимаются инвестициями в коттеджные посёлки. Быстрая прибыль, стабильный доход. Мы с Ромой давно думаем…
— Секундочку, — перебила Елена, — ты с Ромой думаешь вложить мой подарок?
— Ну почему сразу так? Это же на благо семьи. Ты же не одна.
— Пока — ещё да.
— А это что за тон?
— Я не хочу отдавать участок. Я хочу построить там дом. Маленький. Свой. Где не будет криков с утра про хлеб.
Свекровь подняла бровь, будто её оскорбили на генетическом уровне.
— Ты сейчас серьёзно?
— Серьёзнее некуда.
— Я тебя предупреждаю, — зашипела она, — если ты ослушаешься — не жди мира в этом доме.
— Я и не жду.
На следующее утро Елена поехала к нотариусу. Подписала документы. Её участок. Её имя.
И в ту же ночь был «семейный совет».
Роман, разумеется, «ни при чём». Он просто сидел, чесал подбородок и смотрел то на мать, то на жену, как будто выбирал, кому продать душу.
— Лен, — начал он, — может, ты правда перегибаешь? Ну зачем тебе этот дом? Мы же семья.
— Ты называешь это — семьёй? — она ткнула пальцем в потолок, откуда доносился голос Татьяны Николаевны, разговаривавшей с подругой по телефону: «…жмотка, понимаешь? Землю схватила и сидит. Строиться собралась, принцесса. А сама в нашей квартире жирует!»
— Я просто говорю, что мы могли бы… ну, вложить. Там же процент! Мама говорила — почти двадцать в год!
— Вы — вкладывайтесь. Я — строюсь.
— Ну что ты за человек, Лен. Всё для себя. Эгоистка.
Она посмотрела на него. И увидела всё сразу: его мягкотелость, его нежелание взрослеть, его привычку прятаться за чужие спины.
— Знаешь, Ром. Мне тридцать пять. Я работаю как проклятая. Содержу этот дом. Покупаю хлеб, оплачиваю свет, вожу сына в кружки, дежурю по ночам, стираю твои носки, терплю твои танки и твою мать с её «пищевыми правами».
Она сделала паузу.
— А теперь я хочу просто построить дом. Свой. Без вас. И если ты не поддержишь — я ухожу.
— Ты не смеешь, — тихо сказал он.
— Уже смею.
На следующий день она сняла однушку на окраине. Уехала втихаря. Сын остался с бабушкой — на время. Нужно было всё обдумать.
Вечером ей позвонили.
— Ну что, довольна? — сказала Татьяна Николаевна. — Разрушила семью. Поздравляю. И участок свой зажала, и мужа довела. Невестка года!
— Вы даже не поняли. Я выбрала не дом. Я выбрала свободу.
И повесила трубку.
Прошла неделя с тех пор, как Елена уехала. Сначала было трудно. Не физически — однушка на окраине, с облупленными стенами и дохлым напольным вентилятором, была раем по сравнению с нервной дрожью, которую вызывала каждая фраза Татьяны Николаевны. Трудно было морально. Без сына. Без привычной утренней суеты. Без его — пусть и обвисшего, но родного — лица.
Роман за всё это время позвонил один раз. И то — спросить, где лежит его страховка от машины. Слов «как ты», «прости» или хотя бы «вернись» — не прозвучало.
Вместо них прозвучало:
— Кстати, мама спрашивает, не передумала ли ты с участком.
Лена тогда просто отключила звонок.
Она работала с утра до ночи. Записалась на подработку в частную клинику. Спала по три часа. Иногда курила на балконе, хотя бросила десять лет назад.
Однажды ей позвонил отец.
— Ну как ты там?
— Всё нормально, пап. Работаю. Снимаю.
— А сын? Как он?
— Скучает. Но ему там привычней. И школа рядом. Я всё решу. Просто время нужно.
— Ты молодец, доча. Знаешь, я тогда, когда участок дарил… Я думал, ты с мужем построишь дом. Вместе.
— Я тоже так думала.
Повисло молчание.
— Но, видимо, чтобы построить что-то настоящее, сначала нужно всё развалить. До фундамента, — сказала Лена, вытирая лицо.
В ту же неделю она поехала на участок. Первый раз. Хотела просто посмотреть. Осмотреться. Она вышла из машины, сняла очки, вдохнула.
И расплакалась.
Впервые за много лет.
Потому что было ощущение, что всё — впереди. Что-то своё. Без упрёков. Без давления. Без — «ты должна». Только она и земля. Грубо, может, наивно — но честно.
— Ты что, заблудилась? — раздался голос из-за забора.
Она подпрыгнула. Высунулась — стоял мужик лет сорока пяти, в рабочей рубашке, с гвоздодёром и блестящими глазами. Прямо из рекламы инструментов.
— Это мой участок, — кивнула она на табличку.
— А, так ты дочка Степана Петровича? Я Витя. Сосед.
Он пожал ей руку. Крепко. Не как программист, а как человек, который реально держал молоток.
— А дом где?
— Будет.
— Так стройся. Сейчас самое время. Осень сухая, грунт не плывёт.
— Да у меня и плана-то ещё нет.
— Пиши на бумажке. Или на салфетке. Главное — начать. Не бойся, я помогу. Могу фундамент подсказать. Или сам залью. По-соседски.
— За спасибо?
Он улыбнулся.
— Ну, за улыбку. А если борщ сваришь — вообще договорились.
Лена рассмеялась. Она не помнила, когда смеялась вот так. По-настоящему.
Через пару дней ей позвонил Роман. Голос был оскорблённо-сдержанный.
— Мы тут с мамой подумали. Всё-таки ты поступила эгоистично. Ушла. Забрала деньги. Дом разрушила.
— Мы говорили о разводе?
— Пока нет. Но если ты сейчас приедешь — поговорим.
— Что? Вернуться? Назад? В адскую коммуналку с твоей мамой, где мне будут считать ложки и упрекать, что я трачу свет?
— Это не коммуналка. Это наш дом.
— Наш? У кого счёт за газ оформлен?
— Ну не в этом же дело…
— Ты чего звонил, Ром?
Он замолчал. Потом тихо:
— Мама сказала, что мы всё равно отожмём участок. Через суд. Если ты подашь на развод.
— Попробуйте. Это подарок от отца. До брака. Суд будет на моей стороне.
— Она говорит, что ты обязана поделиться. По совести.
— По совести… — Лена усмехнулась. — Знаешь, что, Ром? По совести — я должна была уйти гораздо раньше. Когда ты впервые «не услышал», как она меня называла «нахлебницей». Когда ты «не заметил», как она выбрасывала мои туфли. Когда ты «не вмешался», когда она говорила сыну, что его мать — истеричка.
— Не начинай…
— Я — закончила.
На выходных она снова поехала на участок. Витя уже там был. Копал. Просто так, чтобы вскопать землю для будущей ленты под фундамент.
— Привет, новосёлка, — махнул он.
— Я ещё не стройка. Я пока мысль.
— Мысль — это уже половина дела.
Он подал ей перчатки.
— Будешь учиться таскать щебень?
— А у вас курс по «домостроению для начинающих»?
— Только практические занятия. Без занудства. Но с шутками.
Лена вздохнула. Посмотрела по сторонам.
— Слушай, Вить… Ты когда понял, что надо строить один?
Он пожал плечами.
— Когда понял, что жить под чужой крышей — это жить чужой жизнью. А у меня аллергия на командование. Даже если это «мама».
— А ты был женат?
— Был. Десять лет. Потом она сказала, что хочет к морю, а я — в баню. Вот и разошлись. Но ничего. Пережил.
— Строил дом?
— Ага. Сначала мысленно. Потом по кирпичику. Вот так и вышел на чистую воду.
Лена улыбнулась.
— Надо будет и мне выйти.
— Выходи. Место здесь хорошее. Люди простые. И никто тебя не спрашивает, где твоя свекровь.
Через неделю Татьяна Николаевна сама пришла к ней на работу. Прямо в ординаторскую.
— Ну что, докторша, наслаждаешься свободой?
— Очень. А вы?
— Я не собираюсь смотреть, как мой сын страдает.
— Вы когда-нибудь смотрели, как я страдаю?
— Это другое. Ты же сильная. Ты терпела.
— Терпела. Но теперь — нет.
— Я предупреждаю, — шепнула свекровь, — мы подаём на раздел имущества. И ты ещё пожалеешь, что променяла семью на фантики.
— Вы ошибаетесь, — спокойно сказала Лена. — Я променяла отчаяние на надежду.
— Ты с ума сошла!
— А вы — не бог.
Она закрыла за ней дверь и села на стул. Руки дрожали. Но внутри было тихо. Как в операционной, когда всё идёт по плану.
Суд назначили на середину октября. В зале было зябко, пахло пыльными папками, мятными таблетками и чужими разводами. Елена сидела, сцепив руки. Слева от неё — юрист, найденный отцом. Спокойная, худая женщина с голосом, будто леденец во рту. Справа — Роман и Татьяна Николаевна.
Они не разговаривали. Ни до зала, ни после. Впервые за всё время Елена чувствовала себя рядом с Романом как с незнакомцем. Только не чужим в смысле «другой», а именно — ненужным. Как бывший хозяин старой квартиры, который ушёл и забыл тапки.
Судья женщина, с голосом учительницы химии, говорила чётко, по бумажке.
— Истец требует признания участка совместно нажитым имуществом. Ответчик настаивает, что это дарение до брака. Подтверждающие документы предоставлены. Свидетельские показания со стороны ответчика приобщены.
Татьяна Николаевна поднялась.
— Ваша честь! У меня есть моральное право! Я всю жизнь помогала этой семье! Эта земля должна служить нам всем!
— Прошу не повышать голос. Это не основание для признания имущества совместным.
— Но ведь мы же семья! — почти заорала она. — А она что делает? Дом себе строит! Сама! Без согласия мужа! Как можно?!
— Очень просто, — встала Елена. — Я строю потому, что никто другой никогда не построил ничего для меня. Только ломали. Только требовали. Только указывали, как жить, кого слушать, что покупать. Мой отец подарил мне землю. Потому что видел, как я рвусь, как глотаю дежурства, как живу в доме, где всё — против меня.
Она повернулась к Роману:
— А ты. Ты молчал. Всегда. Как будто безразличие — это нейтралитет. Но оно хуже предательства. Оно — как плесень. Разъедает всё.
Он отвёл глаза.
Судья листала бумаги. Голос ровный:
— Суд постановил: оставить участок за ответчиком. Дарение было оформлено до вступления в брак. Разделу не подлежит. В остальной части — соглашение сторон по имуществу. Развод удовлетворить.
Щелчок молотка. Всё. Брак закончен.
На выходе из суда Роман догнал её.
— Лен, подожди.
Она остановилась. Без страха.
— Я не хотел вот так. Просто… всё закрутилось. Мама давила. Я не справился.
— А я справилась. И теперь мне никто не будет объяснять, куда вкладывать свою жизнь.
— Я иногда вспоминаю, как мы были молодыми… Ты в коридоре медака, вся в халате, с кофе… А я приходил просто так. Смотреть.
— Я тоже вспоминаю. Только ты тогда был другим. А потом стал маминым продолжением. Как её вторая тень.
— Я мог бы измениться.
— Нет, Ром. Ты мог бы не дать ей разрушить нас. А ты стоял и смотрел.
Он кивнул. Медленно, словно понял это только сейчас. Как человек, который всё-таки увидел дверь, но уже после того, как поезд ушёл.
Прошло два месяца. На участке стоял фундамент. Настоящий, залитый, с арматурой. Под окном — берёза. У калитки — скамейка, сделанная Витей. Он по-прежнему приходил помогать, не беря ни копейки. Только иногда просил сварить что-нибудь, «чтобы не от голода строилось».
— Ты не поверишь, — сказал он однажды, — я тоже когда-то ушёл. Только с двумя авоськами и книжкой по стройке. Думал: всё потерял. А на деле — только нашёл. Себя.
Лена улыбнулась.
— А ты знаешь, что дом — это не стены?
— А что?
— Это место, где тебе не надо притворяться.
Он кивнул. Потом протянул термос.
— Кофе. Сам варил. Со специей. Угадай какой?
Она отпила. И вдруг, впервые за многие годы, почувствовала, как внутри — тишина. Не та, тревожная, перед бурей. А настоящая. Здоровая.
— Корицa, — улыбнулась она.
— Бинго. Будем отмечать?
— Что?
— Фундамент. Начало. Свободу. Вторую жизнь.
Лена посмотрела на него. Потом — на поле, где в будущем будет веранда. На дерево. На свет. На себя.
— Отмечаем.
Через пару дней ей позвонила свекровь.
— Ты думаешь, ты победила?
— Нет, — сказала Лена. — Я просто выжила.
— Тебе будет тяжело одной! Ты ещё вспомнишь нас!
— Может быть. Но вспоминать — не значит возвращаться.
Она отключила. Смотрела в окно.
За окном — её дом. Пока только фундамент. Но зато — не на песке. А на собственной земле. На собственном выборе. На честном — «сначала разрушить, чтобы построить».
