— Да сколько можно терпеть! — гремел он, и казалось, что дрожат стекла в окнах. — Довольно жить на мои средства!
И снова. Всё возвращалось к прежнему: к немытой посуде, к изорванным коврам, к неприятному запаху сырости из подъезда. Нужно было держаться… Нельзя было показывать слабость перед ней, перед его матерью, этой блеклой тенью, сидящей в стороне, сцепив руки на коленях.
Я стояла у стола на кухне, мои щеки горели, а ладони были ледяными. Внутри меня была лишь пустота, словно звук ложки, проведенной по дну пустой коробки. Слова исчезли. За окном зима, похожая на пленку на скисшем молоке: непрозрачная, густая, давящая.
— Вить, ну… — пыталась сказать я дрожащим голосом. Видела, как свекровь поджала губы, плотнее запахнулась в халат, будто ударили ее саму.
— Ты вообще соображаешь, что я говорю, идиотка! — навис он надо мной. Тень от лампы дернулась по стене, вытянулась и деформировалась. — На работу не устроилась! Даже ужин спалила!
— Я… — начала я.
Но он не дал мне закончить. Его рука обрушилась на меня, как молот. Один удар — и я упала на колени. Во рту появился привкус крови, словно ударили ключом по зубам. В ушах звенело: глухо, безысходно. В комнате пахло горелой картошкой и немым стыдом. Всё это происходило на глазах у его матери, которая всегда твердила: «Не лезьте». Она вскочила, но не смогла ничего сказать.
— Заслужила! Пусть знает! — Его голос был грубым и чужим.
Я лежала на полу, чувствуя, как капли стекают по моему подбородку. Я не плакала, слез не было. Только злость смешивалась со стыдом, с желанием исчезнуть и остаться, чтобы дождаться возмездия.
За окном бушевала метель, словно скручивала веревку. В комнате витал тяжелый, липкий страх.
— Вить, ну что ж ты… Я тут как будто и не своя вовсе?! — вдруг произнесла свекровь. Но ее слова остались без внимания.
Он хлопнул дверью так сильно, что крошки хлеба на столе подпрыгнули.
Ночь была то ли острой, как удар ножом, то ли тихой и тягучей? Здесь мои воспоминания путаются. Я помню, как он ворочался за стеной, как он редко кашлял, словно кто-то умирал на ходу…
Утро. Я проснулась раньше всех, с болезненной скулой и ощущением спокойствия, похожего на пустоту. На кухне стояла его мать, уставшая и отчужденная. Вид из окна был таким же, как и раньше, но внутри меня что-то изменилось.
Потом вошел он. Постаревший, растерянный. В его глазах стоял невысказанный ужас.
— Ты… ты слышала? — Его голос звучал приглушенно, словно не его.
Я медленно повернулась к нему:
— Что случилось?
Он смотрел на меня, как на привидение. На пол упала газета, прямо на вчерашний пролитый компот. Красное пятно растеклось по полу, словно кровь.
— Ты… ты сама всё увидишь…
Что же случилось этой ночью? Почему в его глазах отразился тот самый страх, который он вчера посеял в нашем доме?..
***
Утро встретило меня какой-то странной атмосферой. Я всматривалась в лица, пытаясь найти привычное течение жизни, но видела лишь тревогу, напряжение и подавленное молчание. В доме ощущалось эхо вчерашних конфликтов – давящее и упорное; даже сквозь приоткрытое окно не проникал свежий воздух, словно избегая очистить это пространство.
Свекровь, сидя на табурете возле плиты, нервно перебирала край фартука. Она избегала моего взгляда. Я пыталась понять, чего она стыдится – его поступка, меня или самой себя? Женская интуиция… Некоторые вещи понимаются без слов.
Витька, мой муж, только что вышел из комнаты, ступая осторожно и неуверенно, как ребенок, который сломал что-то дорогое, но не наигрался в свою жестокую игру. Он смотрел в пол, хмурился в сторону окна, не решаясь заговорить. Его пальцы сжимали газету, на которой виднелись следы компота.
Я стояла у раковины, повернувшись к ним спиной. Внутри разгоралась ярость, редко посещавшая меня. Обычно она направлена на себя, за то, что не смогла вовремя уйти, позволила повысить голос, а затем и поднять руку… Но сегодня злость стояла преградой: я не понимала, чего ждет муж – моего раскаяния? Слез? Мольбы о прощении? Этого не будет.
Напряженное молчание повисло в воздухе, пока его мать не нарушила тишину:
– Доченька… Обернись. Как ты себя чувствуешь? Может, чем-нибудь помазать?
Витька замер, словно боялся увидеть последствия своего насилия. Я провела рукой по щеке – синяк уже темнел, кожа горела. Но я все равно отвернулась:
– Все нормально. Ничего не нужно, – произнесла я, – чайник сам себя не нагреет.
– Может, хоть поешь? У меня есть запеканка, твоя любимая…
– Не хочу.
Свекровь кивнула, опустив взгляд. Я вдруг осознала: ведь и она когда-то так сидела, с заплаканным лицом, и кто знает, у кого синяк был хуже – у нее или у меня. Все повторяется. История ходит по кругу.
Витька тяжело опустился на стул, отчего тот скрипнул. Я повернулась, чтобы посмотреть на него – впервые встретившись взглядом. Он отвел глаза и откусил кусок хлеба.
За окном метель стучала в стекло, словно призывала: «Выйди! Оглянись!»
Вдруг он поднял глаза и тихо, почти жалобно произнес:
– Мне приснился странный сон… Даже не сон, – он запнулся, часто дыша, – а будто кто-то прошептал: «Ты останешься один. Без жены, без матери. Все закончится». Я проснулся, и мне стало так страшно, понимаешь? Как будто после удара во сне осознал, что все потеряю…
Я долго смотрела на него – на морщины усталости и страха, на руки, сжимающие газету. Сказать что-то? Пожалеть? Нет, во мне не было ни капли сочувствия.
– Надо же… – только и сказала я.
– Простишь? – выдавил он. – Я больше… правда…
Где-то щелкнул выключатель. Свекровь быстро поднялась, вытерла руки о фартук и ушла в комнату: не желая слышать ни просьбы о прощении, ни моего ответа.
– Я уйду, – сказала я. Мой голос не дрожал. – Я больше не могу.
Он ударил по газете, и капли компота снова разлетелись в стороны. Вскочил на ноги:
– Ты куда?! Что ты задумала?! Где твой дом?!
Я молчала. Затем сняла халат и аккуратно повесила его на спинку стула. Медленно и нарочито спокойно оделась.
– Скажи спасибо, что не сейчас. Возьму только необходимое. А дальше посмотрим.
Я ушла в свою комнату и захлопнула дверь. Витя не попытался войти. В коридоре слышался тихий плач свекрови: «Вот и выбралась тропинка…»
Я долго стояла перед зеркалом. Наблюдала, как редкая слеза оставляет след на опухшей щеке, и понимала, что внутри меня все высохло.
Я начала собирать вещи: паспорт, деньги, немного одежды, упаковку сахара – на первое время. Говорят, кухня – сердце дома, но сегодня это стало полем битвы.
Пока собиралась, в памяти всплывали воспоминания, тяжелым грузом давя на плечи: первый приезд с чемоданом, аромат свежеиспеченного пирога, первые слова свекрови, осторожная нежность мужа, когда-то давно… Мечта, развеявшаяся сквозь недосказанность, ссоры и – вот теперь – удар.
У порога он вдруг окликнул меня:
– Мне… Мне плохо, – голос его дрогнул. – И маме плохо, и тебе плохо… Почему все так?!
Я не обернулась.
– Потому что ты такой.
Эти слова словно упали в пустоту и исчезли. Свекровь выбежала к двери, прижимая руки к щекам:
– Может, не сейчас… Может, все наладится? Может, беда пройдет стороной?..
Какая беда? Эта беда была во всем доме, в каждом углу, даже в воздухе.
Когда я уходила, Витька сидел у окна. На коленях лежала та самая газета с пятном. Он смотрел то на меня, то на улицу, а затем вдруг произнес:
– Я больше не буду, слышишь?
– …Слишком поздно, – ответила я.
Я закрыла за собой дверь. В коридоре эхом отдавались мои шаги.
…А за дверью, в доме, который когда-то был моим, осталась чужая, обиженная и несчастная жизнь. На лестнице пахло кошачьей мочой и пылью. Я шла и вдруг поняла, что больше не стыжусь. Теперь только вперед.
***
Я долго стояла на лестнице, прижимая к себе старую сумку. Доносились чьи-то голоса снизу: пожилые женщины спорили об уборке подъезда — будто все в доме жили по странным правилам, где каждый что-то должен другому, где сложно выжить — утонешь в чужих претензиях.
Я выскочила на улицу — мороз обжигал щеки, пробирал до костей, но это было приятное чувство: живое. Казалось, впервые за долгое время я не несла по льду свои тревоги.
Я остановилась в сквере рядом. Там, где когда-то гуляла с сыном — помнишь, сына тогда отправили к бабушке, а я все грустила от тоски и завидовала тем, кто легко идет по жизни? Сейчас, на удивление, не грустилось. Только будто кто-то внутри доставал старые планы моей памяти — и сравнивал их с настоящим. Где я ошиблась? В выборе супруга, в терпении, в том, что слишком долго ждала? Или в том, что поверила: со временем привыкну…?
Из дома я взяла только самое важное. Где буду ночевать — еще не знала. Не к маме же возвращаться, ведь ее уже нет… К подруге? Да… Можно попробовать к Людмиле, у нее квартира на третьем этаже, на Кольцевой. Но у нее муж — и свои заботы, еще внук болеет — будет неудобно. Или к Анне, бывшей коллеге? Там всегда тепло, но там можно столкнуться с ее пятью кошками. Я глубоко вздохнула морозный воздух, вытащила телефон — руки дрожали — и быстро набрала Людмилу.
— Привет… Могу я у тебя переночевать? Глупо получилось…
— Конечно, без проблем! Приходи, я вчера борщ приготовила! Ты же любишь мой борщ, да?
Я не смогла удержать улыбку. — Люблю… очень…
— Тогда жду, — быстро ответила Людмила и отключилась, не спрашивая, не уговаривая — что-то сразу поняла.
Я покупала билет на автобус, села у окна — и в мыслях прощалась с квартирой, где все решилось за одну ночь.
В дороге я смотрела на город за окном: белый снег, редкие автомобили, сжавшиеся в комочки люди. Такие, как я, шли, не оборачиваясь; возможно — потому что тоже убегали от своей боли. Или возвращались к ней…
В голове звучали слова Виктора: «Мне плохо… зачем все так…» Но этим причинам — и этому злу — я больше не верила. Внутри раскрывались какие-то новые силы: я — не только жена, не только «приложение к мужу», не только предмет обихода, которым можно пользоваться. Я — человек.
У Людмилы я вошла, как снег — сразу в прихожей сняла ботинки, села на стул, выдохнула с облегчением. Людмила рассматривала меня внимательно, по-женски пристально:
— Ты что, плакала?
Я помотала головой. — Просто очень устала.
— Это у тебя синяк под глазом… — Она замолчала, отвела взгляд к окну.
— Не спрашивай, — тихо сказала я.
— Я и не буду. Понимаю.
Она поставила на стол борщ и большой кусок хлеба. В кухне пахло капустой, луком, приправой. Звук ложки был почти успокаивающим.
Мы ели молча, и в этой тишине вдруг почувствовалось такое родство, что захотелось расплакаться, как в детстве. А потом Людмила все-таки спросила:
— Надолго к нам?
— Не знаю. На день, два… пока не решу, что делать дальше.
Она кивнула, будто согласна.
— Отдохнешь, а потом, может, я на работе узнаю — люди требуются. Ты же бухгалтером была, да? У нас кадры нужны, ты не пропадешь.
И я вдруг поняла: не пропаду, потому что рядом есть такие люди, как Людмила, — немногословные, мудрые, простые.
Вечером я смотрела в окно — застывший свет фонаря, висящего над дорогой, тонул в сугробах. Мне было непривычно: нет ни крика, ни шепота, ни натянутых нервов. В соседней комнате Людмила укладывала ребенка. Слышалось все это, как музыка: тихие, добрые ворчания, скрип кровати, бормотание.
Телефон я выключила — не хотелось слышать ни Виктора, ни его мать, ни просьбы о прощении. Нужно взять паузу. Нужно время…
Перед сном я лежала на диване под колючим одеялом, смотрела на трещину в потолке и думала: вот оно — настоящее утро. Когда больше не боишься начинать новый день, не оглядываясь, не опасаясь удара. Тихо. Какое-то свое, свободное…
Но сон долго не приходил. Перед глазами — все тот же холодный взгляд мужа, большие руки, которые вдруг стали страшными, и смятая газета со следом, будто кровавым, среди остывших чашек. Наверное, еще долго не смогу забыть.
А тем временем, — об этом я узнаю только потом, — в том доме за метелью никто не ложился спать всю ночь. Виктор ходил по комнате, скрипел полом, курил на балконе, бросал окурки в снег.
Свекровь сидела в прихожей, вспоминая свое прошлое, и, возможно, понимала одно: вот так все и заканчивается. Слова «извини» не исправят прожитые годы.
А утром — уже без меня — воздух там стал пустым, разреженным, будто кто-то, наконец, выпустил застоявшуюся боль из квартиры, где каждый угол пропитан страхом.
***
Несколько дней миновало.
Жизнь у Людмилы текла своим чередом. Её сын нет-нет да и забирался ко мне на диван, протягивал свою тряпичную игрушку, зайца, предлагая поиграть. И в такие моменты меня захватывало какое-то необъяснимое тепло, ощущение, словно кто-то нежно обнимает. Даже прикосновение к синяку уже не вызывало острой боли, словно он отступал. И появлялась возможность снова вдохнуть полной грудью.
Людмила, подавая вечерний чай, невзначай спрашивала:
— Решение приняла?
— Ещё нет.
— Знаешь, — тихо произнесла она, помешивая сахар в кружке, — не стоит бояться начинать с чистого листа. Понимаю, что страшно. Я сама многое пережила. Мой муж, Ванька… — она усмехнулась, — в первые годы носил меня на руках: «Любовь навеки!». А потом начал злоупотреблять спиртным, хамить, хватал за волосы, вырывая клочьями. Пока я его за дверь не выставила. Сначала было жутко, а потом стало легче.
Я слушала её рассказ, кивая в знак согласия. У каждого человека в душе есть свои шрамы.
— Если надумаешь что-то, то я помогу, чем смогу, — заключила Людмила и тихонько прикрыла дверь в кухню.
Я долго сидела за кухонным столом, разглядывая цветастое покрывало и старенькие шторы с ромашками, такие же, как когда-то были у нас в общежитии. И вдруг я почувствовала непреодолимое желание жить, а не жалеть себя. Просто жить. Постирать занавески. Наточить карандаш. И перестать бояться.
На следующий день я решила выйти на улицу прогуляться и подумать о жизни . 2 часа я гуляла на улице и смотрела на людей и детей катающихся с горох. Крутила в руках телефон и думала, стоит ли звонить Вите. Что ему сказать? Вопрос «Как ты?» казался бессмысленным. А «Я не вернусь» было и так понятно.
Вечером, возвращаясь домой, я получила сообщение от свекрови:
«Доченька, прости его. Ты же знаешь, что любовь делает с ним. Он не может один. В доме пусто, как в звериной клетке. Как ты?»
Как я? Впервые я почувствовала себя свободной. Это было одновременно страшно и отрезвляюще легко.
Но внутри всё равно зрело беспокойство. Не совесть, а желание узнать, что у них там происходит. Как он?
Через несколько дней я набралась смелости и позвонила по номеру. Он ответил не сразу. Было слышно его тяжелое дыхание, затем кашель свекрови и её сдержанный голос:
— Ты… как ты там? — слишком официально.
— Нормально. У Людмилы.
— Здесь… очень трудно без тебя, — вздохнула она. — Не в бытовом плане. Душе тяжело. Витя слег, не ест, не пьёт, кричит по ночам… вроде бы не пьёт, но словно сам себя изнутри поедает. Я устала…
Я молчала, не зная, что ответить. У каждого своя боль.
— Мам, — послышался его тихий голос, — я… я виноват. Я болен. Я не могу так жить. Прости меня. И её попроси прощения, если сможешь…
Я долго сидела, слушая их мерное дыхание и тихое хныканье.
И вдруг мне стало жаль не его, а себя прежнюю, ту, которая терпела, ждала и надеялась.
— Я не вернусь, Витя, — ровно произнесла я. — Я попробую жить по-другому.
— Я больной. Я всё понимаю, но не могу без тебя…
— А мне нужно научиться быть одной.
В трубке повисла тишина, а затем длинный гудок.
Я легла в постель и подумала, что пора отпустить прошлое. Пусть он сам разбирается со своими демонами.
Людмила помогла мне устроиться бухгалтером на местную овощную базу. Работа была низкооплачиваемой, но я взялась за неё с энтузиазмом. Мне хотелось стать самостоятельной личностью, а не просто чьей-то тенью.
На свою первую зарплату я купила себе новые ботинки, антикварную кофейную чашку и коробку зефира. Это было маленькое, но такое важное чудо, которое я сделала для себя сама, а не украла из «семейного бюджета».
Витя не звонил ни разу. Свекровь ещё раз написала:
«Береги себя. И не бойся. Всё пройдет…»
Я больше не боялась.
Совсем.
Но была одна странность. Иногда по ночам мне снился тот самый момент: его гневные слова, удар, а затем чья-то тень за моей спиной. Я смирилась с этим: это были лишь остатки страха, старые раны. Я надеюсь, что они со временем заживут.
***
С приходом весны, когда тонкие струйки воды зажурчали вдоль утоптанных тропинок, я ощутила умиротворение. Не ликование, а скорее безмолвное согласие: вот, оказывается, можно жить, не дрожа от страха, каждое утро наслаждаясь чашкой кофе, аккуратно раскладывая продукты в сумки, самостоятельно выбирая, какую скатерть расстелить на столе. Внутри словно образовалось пространство – не пустота, а место, где я – полноправная хозяйка своей судьбы.
В квартире Людмилы я обосновалась на старом диванчике. Она постоянно ворчала: «Давай останемся вместе навсегда! Разве мне одной веселее?» Мы смеялись, понимая, что в мире всегда найдется уголок для женской дружбы, когда все остальные двери закроются.
Работа, хоть и монотонная, приносит стабильный доход, деньги понемногу звенят в кошельке. Коллеги даже стали уважать: «Мария, ты как пчелка – незаметная, но надежная!» Иногда после работы мы собирались в комнате, грели ноги о батарею, каждая занималась рукоделием: Людмила вязала носки, я – длинный шарф для сына.
Но однажды вечером, открыв почтовый ящик, я обнаружила плотный конверт с незнакомым почерком. Обратный адрес – наша прежняя квартира. Крупными буквами вверху: «Марии Л.» Это писал он.
Долго не решалась открыть. Руки тряслись. Людмила исподтишка наблюдала, молча. Я присела на кухне, заварила крепкий чай и лишь тогда надорвала край конверта.
Внутри было несколько листов, исписанных неровным почерком, с помарками и покаянными строками. Бывший муж писал о том, как тяжело заболел, как мучился от высокой температуры, как кричал по ночам, не в силах простить себя, и просил прощения у матери. Писал о ее болезни и госпитализации. Описывал свои дни, наполненные одиночеством и ужасом. Слово за словом выстраивались оправдания и мольбы: «Вернись, я изменился. Ты необходима мне. Без тебя я – никто».
В конце – жирным, дрожащим почерком: «Если не вернешься, я все равно буду ждать. Ты – моя единственная семья».
Прочитав до конца, я аккуратно сложила листы и почувствовала… облегчение. Боль в словах была, но не моя. Сочувствие – да, но не к нему, а к себе прежней: вот как бывает – всю жизнь доказываешь любовь, терпишь, ждешь перемен, а когда они наступают – ты уже другая.
Я не ответила на письмо. Впервые в жизни решила: право на молчание – тоже право.
Через неделю Людмила предложила: «А может, попробуешь снять комнату? Там, где Ира сдает жилье…» И я впервые в жизни пошла смотреть жилье не как «чья-то жена», а как женщина, у которой есть собственный кошелек, паспорт, прошлое – и свобода. Крошечная комнатка, пустые стены, простая мебель… Я внимательно осмотрела все углы, улыбнулась хозяйке:
– Беру. Ключи, пожалуйста, побыстрее.
В первую ночь я лишь однажды вспомнила прошлое: те тягостные вечера, когда за каждым словом скрывалось ожидание ссоры, когда ложишься спать и ждешь бури. Теперь я просто легла, укрылась одеялом и ощутила внутреннюю тишину. Естественная тишина, без тревоги.
Как ни странно, так просто – отпустить тирана. Нужно было лишь однажды рискнуть не простить.
Как-то раз после работы меня встретила на пороге старшая соседка – любопытная и болтливая баба Тамара.
– Ты из того дома, где Левашовы жили, да? – спросила она с подозрением.
– Жила…
– А твой Витька – он ко мне вчера заходил, бетон покупал. Похудел, постарел – не узнать. Мямлит, будто задыхается. Говорит, тебя ищет. Не возвращайся, дочка. Сломанных мужиков не исправишь.
Я поблагодарила ее и ушла. После ее простых слов стало спокойно: действительно… не все меняются. А твоя жизнь – в твоих руках. Каждый делает свой выбор.
А ночами иногда слышался странный звук – будто что-то разбитое, с глухим эхом: как первый удар, разделивший жизнь на «до» и «после». Я просыпалась и слушала свое сердце. Стук – ровный. Значит, жизнь продолжается. Значит, я победила – потому что выбралась из темницы.
Время шло, раны затягивались. В моих глазах появился свет: можно радоваться, не чувствуя себя виноватой. Даже под синяком сердце остается живым.
И если однажды большая беда постучится в твою дверь – знай: утром можно проснуться в другой, лучшей жизни. Если хватит сил не простить. Если хватит сил начать.
***
Весна утверждалась вовсю: солнечные лучи заливали окна, следы грязи на стеклах исчезали, воздух наполнялся простыми ожиданиями. Я начала новую жизнь: размеренно, без спешки, наслаждаясь каждым моментом, учась ценить тишину в своей квартире. Иногда это казалось необычным — словно прежняя жизнь принадлежала кому-то другому, а теперь я, наконец, вернулась к себе настоящей.
Первый рассвет в новом жилище подарил мне простое счастье: я готовила овсяную кашу, включила радио, распахнула окно и вдохнула свежий, чистый воздух. Было тихо до онемения. Я могла бы разрыдаться, но не было необходимости — теперь слезы стали не мучением, а освобождением. Хочешь плакать — плачь, хочешь смеяться — смейся. Никто не вправе запретить.
Людмила часто навещала меня, приносила угощения, иногда стучала в дверь со словами:
— Ты теперь как человек! Смотрю на тебя — и душа радуется. Вот бы каждая смогла, как ты…
Я заново училась жить. Доставала свои записи, фиксировала то, что приносило радость: «мягкий плед», «первый завтрак на свободе», «вечер без страха». К этим простым, обыденным радостям я теперь стремилась, как к ориентирам. Без них было бы непроглядно темно.
Однажды утром я получила короткое письмо от бывшей свекрови. Всего три предложения, написанные неровным почерком, словно впопыхах:
«Виктор в больнице. Совсем ослаб, отказывается от еды и питья, ни с кем не разговаривает. Я одна не справляюсь. Прости меня, если сможешь…»
Я прочитала, задумалась — и больше не пролила ни слезинки. Поняла: их проблема — не моя забота. Каждый несет свой крест. У меня — свой.
Я не поехала к нему в больницу. Не отправила ни слова в ответ.
Однажды вечером, когда я сидела на подоконнике, любуясь светом фонаря на обнаженных ветвях тополей, в дверь постучали. Открыла — на пороге стояла соседка с первого этажа, тетя Нина. В руках — тоненькая веточка вербы.
— Доченька, вот тебе на удачу. Верба — символ жизни, нового начала… Пусть принесет тебе радость, а не горе.
Я всмотрелась в серые пушистые почки и вдруг осознала: теперь можно смело идти вперед. Страхи прошлых лет не смогут вернуться, если я сама их не впущу.
Раны, разумеется, не зажили полностью. Иногда по ночам, в полумраке весны, я все еще чувствовала, как возвращается боль — но уже тихая, приглушенная, словно память об обожженной коже. В такие моменты я распахивала окно, глубоко дышала и смотрела в небо: там всегда найдется место для девочки, которая, наконец, отвоевала у судьбы свой кусочек счастья.
Виктор больше не писал и не звонил. Свекровь пару раз прислала короткие сообщения — «живем, как можем», и всё. Жизнь продолжалась и без меня.
Лето ворвалось стремительно — с уличным смехом, ароматом жареной картошки, тихим шелестом ладоней по скамейке в парке. Я поняла: все плохое осталось в прошлом. И если кто-то спросит меня сейчас: «Стоило ли все это того?», — я отвечу без колебаний —
Стоило. Потому что ни один человек на земле не заслуживает насилия. Потому что любое прощение должно быть искренним — прежде всего по отношению к себе. Потому что даже если казалось, что выхода нет, всегда есть путь назад, другая жизнь, в которой ты научишься быть сильной.
Прошло немало месяцев. Некоторые старые раны залечило время, другие — доброта окружающих. Я редко вспоминаю свои страшные ночи. Но если кто-то новый пожалуется мне, скажет испуганно: «Он… меня… ударил…» — я буду знать, что ответить.
Я скажу: «Собирай вещи. Не плачь. Не думай, что все кончено — есть другие пути. Даже если кажется: страшно, невозможно, сложно…»
И, возможно, кто-то, накинув теплый халат, выйдет из дома в непогоду — и никогда не вернется. И спасет себя.
В этом, наверное, и заключается истинный смысл: человек может лишиться всего, кроме самоуважения. Только его невозможно сломить чужой рукой — если успеть удержать.
Я еще не все исправила в своей жизни. Но теперь, проходя мимо зеркала, я вижу не чужую, не сломленную женщину. А просто женщину — которая больше не ждет удара и не просит прощения.
Теперь — себя.
